Валерий Байдин
Архетипы и символы русской культуры. От архаики до современности.
Душа природы
Заветы русской цивилизации
Призыв апостола Иоанна «Не любите мира, ни того, что в мире» (I Ин. 2:15) кажется несовместимым с проповедью о любви к Богу и ближнему, с евангельским откровением: «Бог есть Любовь». Смысл этой мудрой «нелюбви» позволяет уяснить значение слова «мир» в исходном греческом тексте (κόσμος – мироздание, мир, небесный свод, земля), в переносном смысле, который и предполагает Евангелие (свет, люди, народ), оно относится к суетливо-светской жизни людей.
В «начале-начал» мир был иным. Исходя из религиозного понимания эволюции, библейский шестой день творения увенчал совершенное мироздание: «И увидел Бог всё, что Он создал, и вот, хорошо весьма» (Быт. 1:31). Адам и земные существа были наделены дыханием жизни, «всякое дыхание» было призвано «хвалить Господа» (Пс. 150:6), и потому весь природный мир, включая «зелень травную», воспринимается христианством подобно «ближнему», требующему любви. Тварная материя не противостоит духу, как издавна утверждается в гностико-манихейских учениях, не является в отношении к нему «вторичной», вопреки марксисткой схоластике. Касаясь «православного монизма», Владимир Лосский уточняет: «Благодать – это божественная сущность, которая выходит за свои пределы, выявляя себя, это природа Божества, к которой становятся причастны с помощью божественных энергий»[72]. Тайна действия благодатных энергий остаётся тайной, хотя очевидно, что каждый миг они пронизывают мельчайшую каплю вещества. Творец не может лишить творение благодати.
Православная экология (от греч. οἶκος «дом, жилище») восходит к библейским, общечеловеческим основаниям, соединяет научную мысль с религиозным долгом служения. Врачебное правило «не навреди!» должно сопровождать все усилия по преобразованию природы – её «регуляции» (Николай Фёдоров). Мнение о том, что русскому православию чуждо экологическое сознание, глубоко неверно. Лишь в исторически недолгую советскую эпоху многовековой опыт мироустройства, свойственный русской цивилизации, был отброшен под лозунгом «покорения природы».
Представления восточных славян о мироздании складывались на протяжении нескольких тысячелетий, и наиболее стойкие из них восходят к периоду индоевропейской культурной общности. Таковым являлось почитание небесного света, создавшего всё и вся. Его сменило поклонение «сияющему небу» *deiṷo, которое также было забыто. Уже в хеттской культуре (IV–III тысячелетия до н. э.) возникло раздвоение священной первоосновы жизни на противоборствующие силы неба (бог грозы Тешшуб) и земли (змей Иллуянка).[73] В I тысячелетии до н. э. грек Эмпедокл выдвинул идею четырёх творящих мировых стихий: огня, воздуха, воды, земли.
Неизменной осталась лишь древнерусская картина мира. Она возникала в сознании подобно вспышке – от слова свет, за которым скрывался ослепительный лик небесного божества. Лишь в русском и близкородственных языках оно по сей день сохранило поразительную многозначность и несомненную сакральную основу. В расширительном смысле понятие свет вбирает в себя значения древнегреческих κόσμος «небесный свод; мир, земля», οἰκουμένη «заселенная земля», τò σύμπαν «всё», латинских universum «вселенная», mundus «мироздание, вселенная» и orbis «небесный свод; человечество». Праславянскому *svĕtъ соответствовали древнеиндийские çvāntás «светлый, белый» и çvétate «светит, светлеет», а также древнеиранские spaēta – с теми же значениями и spǝnta «свет, светлый; святой». Для хеттов siwatt значило «день», а у литовцев индоевропейская основа осталась в глаголе švitéti – «блестеть», «сверкать». О почитании обожествленного света свидетельствует множество древнерусских разнокоренных синонимов этого слова и их производных.[74] В русских диалектах корень *свет– породил более двухсот производных, а *свят– более пятидесяти.[75] Все вместе они могли бы составить целое священное мироописание.[76] Его сердцевиной являлось имя бога Свáрога – солнцевидного светоподателя. Древние индийцы родственными словами svárga, svárgos называли небо, а s(u)var – солнце.
К праславянскому *svĕtъ восходят слова светлый и светать, светоч и светило, свеча и светлица, светилен (церковный стих) и свéчень (февраль), светляк и светлынь, рассвет и просветление, а также святой и святить, святки и святцы, святыня и святилище, святитель, священник…[77] Опосредованно с этой основой связаны слова звезда и цветок.[78] Необычайно выразительны созданные с её помощью имена собственные Светослав, Светислав, Световид, Светолик, Светлан, Светозар, Пересвет, Радосвет, родственные им или близкие по смыслу Святополк, Святомир, Святогор, Святобор, Велизар, Лучезар, прилагательные светозарный, светоносный, светлоликий, всесветный… Слова с отрицательными значениями святотатство, святоша, пустосвят и тому подобные лишь подчеркивали важность ограждаемых самим языком духовных ценностей. Единственным земным воплощением света считался огонь, который именовали сварожичем – происходящим от небесного божества, одного корня с ним хеттское agniš, древнеиндийское agníṣ, латинское ignis, литовское ugnìs.
Возможно, в слове ирий, родственном с греческим αέρος и латинским aēr «воздух» сохранилась смутная память о самоназвании ариев (авестийским airyā и древнеиндийскому ā́rya) и об их мифической небесной прародине. Иной образ – лучащегося света – вызывало слово рай. Оно соответствует авестийскому rā́у– «богатство, счастье, дар» и древнеиндийскому rāy «сокровище, богатство», латинскому radius «луч солнца и света, молния» и французскому rayon «луч». Тот же корень входил в название Израй-реки («текущей из рая») народных стихов и в слово радуга, рай-дуга. Многоцветный небесный полукруг, возникавший от соединения солнечного света и дождя, считался знаком благодати, вызывал ликование.
Воздух почитали духоносным и животворным началом, объединяющим землю с небом, с ним роднились слова дух и вздох. Священной, происходящей от света считалась небесная влага – живительное благо древних славян. Влагодателями (благодетелями) являлись роса и дождь. Первое слово восходит к индоевропейскому *rōsa «роса, влага, сырость, сок», а второе дождь (с неясной этимологией) звучит подобно мольбе: даждь, подаждь, подай! Восприятие благодати как светлой небесной воды, питающей землю, было переосмыслено после принятия христианства.
Землю, подобно Океану древних греков, опоясывала светоносная Сиян-река (Окиян-море), угадываемая по утреннему и вечернему зареву над горизонтом. Точно так же небо и землю огибала упоминавшаяся в Ригведе река Rasā, её название в санскрите имело значения «роса, влага, сок растений, и всякий сок вообще», а в «Махабхарате» – «питье, жидкость, молоко». Источая молочно-белый свет, Расá стекала на снежные вершины гор и по их склонам устремлялась в долины. Древнеиранское название крупнейшей в Армении реки Раздан происходит от hrazdán «светлая вода». У древних славян небесная река, предположительно, называлась Рось, Росá, Ру́са. Однокоренные наименования сохранило до наших дней множество рек Восточной и Центральной Европы: Рось – притоки Немана, Оскола и Днепра, Росава – приток Роси, Русь – приток Нарева, Русса и Русца в Тверской области, Руса – приток Сéми, Порусье в Новгородской области, Руза в Московской области, Рашка и Расина в Сербии, Росица – приток Дуная в Болгарии, Prosna – приток Варты и озеро Roś в Польше, Roșia – приток Тисы в Румынии и др.
Днём Рось скрывалась в сияющей синеве, ночью полнилась звёздной «росой». Во время священных обрядов она незримо втекала в русла всех рек, которые становились её подобиями и продолжениями. Земные «реки-дочери» носили то же имя, что и звездная Река-Мать. Образ реки являлся одним из важнейших в мифопоэтическом сознании славян: берега берегли её воды, река прорекала вещие слова Сварога, её устье уподоблялось говорящим устам, речную губу сравнивали с человеческой губой.
Отголоски возвышенной древнерусской религии света сохранились в средневековых представлениях восточных славян об окружающем мире. Безвестный автор рукописи «Слово о твари /…/ и о дне рѣкомом недѣля» (XII–XIII вв.) обличал: «…невѣрные написавше свѣт болваномъ и кланяютися ему».[79] Трудно понять, какие изображения света в виде «болванов» имелись в виду. Возможно, они представляли собой заключённые в круг и кресты или шести- и восьмилучевые звёзды, называемые спасами, которые относились к праотеческому Сварогу. Формой они напоминали снежинку и являлись древнейшими знаками «белого света» – наполненного небесным сиянием бескрайнего пространства.
Загробная жизнь, по древнерусским представлениям, продолжалась «на том свете», а не в подземном «гадесе» греков или «шеоле» древних евреев. Отношение к земле как прóклятой, противостоящей небу и таящей в недрах огненную «геенну», славянам было чуждо. Удивительное слово пре-ис-под-н-яя будто состоит из трех приставок, суффикса и окончания, намекает на отсутствие «ада». В русской средневековой книжности и народной поэзии землю величали «светлая», причастная небу. Земные реки притекали с неба и к нему восходили. Древнейшие верования основывались на представлении о единстве неба и земли, которые сходились «у края мира», источником всеобщего бытия являлась рождающая глубь небес и земли. Чтобы стать матерью, земля должна была усыриться небесной водой, омолодиться после зимнего умирания.
Не только небо источало животворную влагу. Земля «рождала» воду в подземных источниках. Их, как и молочные железы у коровы, называли родниками, а незаросшее темечко на голове младенца – родничком. «Ключи» Мать-сырой-земли «открывал» весною и «закрывал» осенью Сварог-Род. Следы его почитания сохранились в народном имени Родион, Родя, Родик (от греческого Иродион). Крестьянский календарь соединил дни памяти св. Иродиона-ледолома (8 апреля) и св. Иродиона-ледостава (10 ноября) с оживанием и оскудением подземных родников, со вскрытием рек и их замерзанием.
В понимании древних славян, Сварог-Род «природил» им весь живой мир – природу. Русский язык сохранил древнее, адамово восхищение божественным творением. Слова птица и петух производили от глагола петь, зверь – от корня зев «пасть», рыба, вероятно, – от рыпаться «метаться, прыгать». Гусеница – от слова ус «волосок» – напоминала в движении гусиную шею, кузнечик словно выстукивал молоточком по тончайшему металлу. Дуб считался «добрым деревом» (откуда производное дубрава), слово берёза сродни глаголу брезжить «слабо светиться во тьме», калина и клён казались «раскаленными» от спелых ягод и осенней листвы, название папоротника, напоминавшего огромное птичье перо, происходило от старинного папороть «крыло».
Со всеми живыми существами, даже самыми опасными, стремились установить отношения родства. Наиболее почитаемым среди обитателей природного мира являлся медведь. На Руси веками сохранялось убеждение, что «медведь – от Бога». «Медвежьим» по происхождению являлось древнерусское название Плеяд Волосыни. Жилище древнейших славян (землянка с плоской или насыпной крышей) воспроизводило образ берлоги или ещё более архаичный – погребального кургана и разительно отличалось от более позднего бревенчатого дома. Об этом свидетельствует название хата, родственное авестийскому kata «дом, яма» и нижненемецкому kate «хижина». В противоположность хате надмогильные сооружения называли дом, домовина.
Славяне высоко чтили существа способные, подобно священному медведю, «обмирать» на зиму и «оживать» весной – змею (ужа, угря) и лягушку. Её пятипалые лапки походили на ручки и ножки крохотного человека. В лягушке видели перевоплощение умершего предка, менявшего облик и «обращавшегося» в существо-двойника. В сказке «Царевна-лягушка» она, сбрасывая кожу (меняя обличье), превращается в девицу и наоборот. После того, как Иван-царевич сжигает «кожу» лягушки (её новое тело) на погребальном костре, та «оборачивается лебедем» и улетает в небо – превращается в клуб дыма. Отныне её душу можно отыскать лишь в потустороннем мире: «за тридевять земель, за тридевять морей, в тридесятом царстве, в подсолнечном государстве <…>».[80]
Среди «воскресающих» весною существ медведь и змей неизменно противостояли друг другу. Медведь, покровитель людей, воплощал добро, а кусающий и «искушающий» змей – зло. Их вечное противостояние явилось основой мифа о небесном медведе-змееборце, защитнике от злых духов. Оживали после зимы и «нечистые» животные, вроде ежей, или вредные для посевов и хозяйства грызуны (хомяки, сурки, суслики, кроты, мыши, крысы). Всей этой «нечисти» славяне сторонились. У зверей перенимали зоркость и чуткость в восприятии звуков и запахов. Глаголы чуяти, ухáти (откуда производное «благоухать») объединяли слух и нюх, способность одновременно слышать звук и чуять запах. В древнюю эпоху слова ухо, слоухъ, духъ «запах; душа, ветер», въздоухъ «вздох, воздух, то, чем дышат» казались родственными. Они связывали все, что незримо, но ощутимо, что доносится с дуновением ветра – слышится и чувствуется.
После «воскресающих» существ славяне более всего почитали птиц. Они знали дорогу в ирий, приносили на землю вести от обитавших там душ родителей, а от живых несли их на небо. Слово «птица», вероятно, значило «крылатая» и восходило к индоевропейской основе *pt– (откуда греческое πτερόν «крыло»). Связь небесной глуби и голубизны породило в языке обозначение оттенка синего цвета голубой, голубец и название «небесной птицы» голубя. Этой паре слов соответствуют латинские columba «голубь» и caelum «небеса», их символическое единство прослеживается и дальше: двускатный покровец намогильного креста на Руси называли гόлбец, считали знаком небесного покрова и увенчивали изображением голубя, а древние римляне словом сolumbarium именовали «голубятню» и «подземную усыпальницу» предков. Одной самых почитаемых, рано приручённых птиц являлся пѣтух (петел, петка или звукоподражательное кόкошь). Его первоназвание куръ родственно предполагаемой индоевропейской основе *sur– «солнце». Петуха с древности почитали как птицу, воспевающую восход дневного светила, славяне величали его будимир.
Пробуждавшихся весною насекомых называли буки (букашки), среди которых более всего чтили бабочек – их ласково именовали душка, душечка – и мотыльков, носивших множество прозвищ: метелóк, мятлик, мятлиш, ночник, а из-за кратковременности жизни – денница, измеречник (от измирать «умирать»). Исключительное место занимало почитание пчёл, которые на зиму засыпали в дуплах и ульях, а весною просыпались одновременно с медведем. Пчелу считали особенно близкой к человеку, о ней, в отличие от других насекомых и от животных, говорили не «сдохла», а «умерла». Так же говорили и о голубе, полагая, что у него и у пчелы «один дух». Одним из прозвищ пчелы являлось «божья коровка», поскольку она доила «отдавала» собранный мёд, как корова давала молоко. Впоследствии так стали называть красноватого жучка из-за сходства с кровкой «капелькой крови», будто упавшей из поднебесья.
Почти родственные отношения возникли между людьми и приручёнными, домашними животными, дающими безубыльное пропитание: коровами, овцами, козами, курами и пр. Мясо даже в начале ХХ века шло на сельский стол лишь по воскресеньям и праздникам, ему издревле предпочитали дичь, которой изобиловал окружающий мир. Всех домашних обитателей считали домочадцами и доморостками. Всем им полагались особые обереги, обо всех возносили молитвы. Жизнь каждого существа, живущего в доме, включая клеть и подклетье, ограждалась заботой. Повседневную пищу восточных славян составляли хлеб, крупы, еда на основе молока, яйца и рыба, северные овощи и плоды, ягоды, грибы, мёд и травы: лебеда – от лебединая (белая) трава, сныть – от сънедь, щавель – от щи, борщевик (дягиль), прежде называвшийся попросту борщ и многие другие.
В древних представлениях об ирии «райском мире» важное место занимало почитание цветов. Их названия во многом объяснялись родством слов цвет, свет, звезда. Цветущие луга казались созвездиями.
В неярком северном мире эти россыпи живых огней вызывали восхищение: горицвет, зорька, яснотка, перýница. Цветам давали звучные, красноречивые названия: медуница, одуванчик, погремок, дрёма, незабудка…[81]
* * *
После принятия православия многие черты древней «естественной» веры получили сверхприродное истолкование: свет стал восприниматься нетварным и незримым, благодать – невещественной, родство – духовным, а не только кровным. На Русь вместе с переводами сочинений византийских авторов проникли христианские представления о природе и её священном прообразе – рае. Описания девственной природы, Божьего мира в церковной литературе являлись «словесной иконописью» и потому были лишены природных черт. Растительные воплощения изобилия и вечности имели мало общего со скромной красотой русских земель. О созерцаемом лишь умом вечнозеленом небесном саде («вертограде»), о «кринах сельных», «цветах сладкоуханных», «виноградьях» и «смоквах» можно было прочесть в излюбленных русскими книжниками сочинениях св. Иоанна Дамаскина «Слово на Рождество Христово», св. Григория Богослова «Слово на новую неделю и на весну», св. Кирилла «Слово на Антипасху и на новую неделю» и пр. В «Шестодневе» св. Иоанна Экзарха Болгарского – одном из ранних произведений православной космологии – воспевалась земная природа, воздающая вместе с человеком хвалы Богу-Творцу. В сербской редакции «Александрии» (XV в.) описывался сказочный Макаринский остров, где лето не кончается, где растения «едина зреяху, друзии же цветяху, инии перезреваху, плода же их множества на земли лежаху».[82] Переводные сочинения удивляли сказочными описаниями неведомых «индийских стран» и «рахманских земель», их обитателей и диковинных животных. Многочисленные списки «Христианской топографии» Козьмы Индикоплова сопровождались изображениями тельчеслонов, мравольвов, ноздрерогов…
Красота особо почитаемых мест отразилась в названиях урочищ, займищ, пустошей, рек, озёр, древних поселений. Они подобны россыпям крохотных сокровищ языка: Звенигород, Изборск, Лебедянь, Гори́цы, Медынь, Обоянь, Хвалынск, озера Диво, Святец, Плещеево (беспокойное от ветра), Светлояр (ослепительно светлое), Ти́хмень (тихое), реки Молога (с белёсой водой), Непрядва (с водой тихой, без ряби), дремлющая Пьяна, быстрая Торопа, звонкая Кова, бездонная Тьма, таинственная Уводь.
Образы великой холмистой равнины под необъятным сияющим небом глубоко запечатлелись в русском сознании. Неведомое, неисследимое влекло поколения её обитателей. Где-то «за тридевять земель» бескрайняя лесная даль соединялась с небесным простором. Различие их значений очевидно: первое в родстве древнерусскими долъ, дольний «низина, долина; нижний», второе происходит от праславянского корня *str-, с ним связано имя Стрибог «стремительный, властелин пространства» – молитвенное величание Сварога.
Немногие дошедшие до наших дней светские произведения средневековой литературы наполнены восторгом перед окружающим миром. Киевский князь Владимир Мономах в «Поучении» (XII в.) восклицал: «Кто не похваляет, не прославляет силы Твоея и Твоих великих чудес и доброт, устроенных на семь свете: како небо устроено, како ли солнце, како ли луна, како ли звезды, и там и свет, и земля на водах положена, Господи, Твоим промыслом! Зверье разноличнии, и птица и рыбы украшено Твоим промыслом. Господи! <…> И сему ся подивуемы, како птица небесныя изъ ирья идут, и первое, в наше руце, и не ставятся на одной земли, но и сильныя и худыя идут по всемъ землямъ Божиимъ повелениемь, да пополнятся леси и поля».[83]. Св. Кирилл Туровский в «Слове на Антипасху» (XII в.) писал о «богоплодных деревах», которыми питались святые.
Истоки русского литературного пейзажа восходили к «Слову о Полку Игореве» (XII в.), «Молению Даниила Заточника» (XIII в.), «Сказанию о Мамаевом побоище» (XIV в.). С самого возникновения он являлся по преимуществу весенним, пасхальным: живая природа воскресала со Христом, наполняла радостью и целила душу. С необычайной духовной силой мотив торжества над смертью и всеобщего воскресения зазвучал в страшную эпоху монгольского нашествия. В «Слове о погибели Русской земли» (XIII в.) родина была увидена словно взорами её вознессшихся в небеса защитников и ангелов-хранителей: «О, светло светлая и украсно украшена земля Руськая! И многими красотами удивлена еси: озеры многими удивлена еси, реками и кладязьми месточестьными, горами крутыми, холми высокими, дубравами чистыми, польми дивными, зверьми различными, птицами бещисленными»; возвышенное описание распространялось на весь мир, сотворённый людьми: «городы великыми, селы дивными, винограды обителными, домы церковными, и князьями грозными, бояры честными, вельможами многами. Всего еси исполнена земля Руская, о правоверная вера християнъская!».[84]
Глубины языка, народная словесность, литература Средневековья свидетельствуют о радостно-благоговейном отношении к «Божьему свету», к Мать-сырой-земле, о почтении ко всем, даже опасным, живым существам. Природный мир воспринимался как непрестанно воскресающий, в нём стремились разглядеть следы первозданного, божественного творения. Странники, отшельники, землепроходцы, искатели «Беловодья» шли вдаль с «похвалой пустыне». В лесное безлюдье уходили «спасаться» пустынники. В отличие от западного или византийского христианства такие места не считались проклятыми (ибо ещё не были «отвоёваны у дьявола»). Напротив, уподоблялись нерукотворному храму, в котором душа искала «Божье присутствие», дышала тишиной, открывала вечное в преходящем. Нетронутая природа рождала неизреченные образы «рая мысленного».
Великое безмолвие простиралось от озёрных зеркал к недвижным облакам, восхищало ум. Исчезали птичьи крики, шорохи, шелест ветра. Благоухал цветущий луг, звенела после дождя летняя, золотая капель, горела багряно-жёлтая листва, искрился под звёздами снег… Несказуемая живая красота завораживала, меняла облики, неслышно проповедовала: закат сменится восходом, за увяданием наступит расцвет, каждая праведная душа воскреснет. Отношение к природе и человеку основывалось на противостоянии смерти, «многие красоты» побеждали небытие, возрождали жизнь.
М. В. Нестеров. Пустынник и медведь. 1925
В поучительном слове главы Русской Церкви митрополита Даниила (начало XVI в.) благоговейное созерцание природного мира почиталось истинным «богомудрием» и «любомудрием»: «И аще хошеши прохладитися, изыди на предверие храмины твоея и виждь небо, солнце, луну, звезды, облака ови высоци, ови же нижайше, и в сих прохлаждайся, смотря их доброту, и прослави тех творца Христа Бога. Ибо есть истинное любомудрие».[85] За пределами дома или монашеской обители человек продолжал молитву трудом: «аще не достало ти есть, изыди на поле селъ твоих, и виждь нивы твоя, умножающе плоды ово пшеницею, ово ячъмень и прочаа, и траву зеленеющуся, и цветы красныа, горы же и холми, и удолиа, и озера, и источники, и реки, и сими прохлаждайся, и прославляй Бога, иже тебе ради вся сиа сътворшаго».[86]
Епифаний Премудрый, писатель рубежа XIV–XV веков, в «Житии преподобного Сергия Радонежского» упоминал «великий лес», окружавший святого: «Ни пути людского ниоткуду же, и не мимоходящего, ни посещающего, но округ места того, все лес, все пустыня».[87] По убеждению и простецов, и многомудрых книжников, дикая природа или дикие звери не могли быть опасны праведнику, живущему, подобно окружающему его миру, по Божьему закону. Любовь к ближнему в «пустыне» превращалась для него в любовь к тварям божиим. Епифаний так писал о жизни великого подвижника: «Мнози бо тогда зверие часто нахождаху на нь, не токмо въ нощи, но и въ дни; бяху же зверие – стада влъков, выюще и ревуще, иногда же и медведи. Преподобный же Сергий, аще и въмале устрашашеся, яко человекъ, но обаче молитву прилежно к Богу простироше <…> и тако милостию Божею пребысть от них невреженъ: зверие убо отхожаху от него, а пакости ему ни единыа не сотворше <…> благодать бо Божиа съблюдаше его.
<…> И вся ему покаряются, яко же древле Адаму прьвозданному пре-же преступлениа Заповеди Господня».[88]
От средневековой эпохи почитание «пустыни» перешло в Новое время и в среде старообрядцев сохранилось до XX столетия. В заповедных местах, где природа не искажена человеческим грехом, воздвигались пу́стыни «скиты, отдалённые монастыри». Земли, леса, луга, озера могли быть «заповеданы», завещаны их владельцами, монастырю или храму. В этих оберегаемых монашеским тщанием уголках природы можно видеть отдаленный прообраз современных заповедников. Для церковных сооружений по обычаю избиралось место «лепообразное» или «зело красное». От очагов молитвенного труда расширялась по округе преобразовательная деятельность русского монашества и крестьянства – «умное устроение» земель. «Житие преподобного Сергия» повествует об усилиях человека по возведению обители и обживанию окрестностей: «Дивъно бо поистине бе тогда у них бываемом видети: не сущу от них далече лесу <…>, но иде же келиам зиждемым стояти поставленым, ту же под ними и древеса яко осеняющи обретахуся, шумяще стояху. Окресть же церкви часто колоды и пение повсюду обреташеся, ту же и различная сеахуся семена, яко на устроение ограднымъ земелиемь».[89]
Хозяйственная деятельность, основой которой был молитвенный труд, являлась природоохранной по своей сути, продолжала акт божественного творения. Премудрость Божия властвовала над тварным миром, а человек был призван в сотворчестве с Богом довлеть над «вещью» – над земной «природой» и «стихиями». Монастырь и храм зрительно завершали вид окрестности, располагавшейся «окрест», под сенью вознесённого в небо надкупольного креста, и таким образом увенчивали «оцерковлённое» пространство. Монастырская ограда и прилежащие возделанные земли словно «софийные сферы» иконописи расходились по округе, соединяли культуру и природу. Многочисленные часовни, божницы с иконами и придорожные кресты отмечали границы христианского мира.[90] По замыслу строителей, и в сельской местности, и в городе зодческий образ церкви неизменно составлял неразрывное целое с живой природой, менялся вместе с ней в течение года, на протяжении десятилетий. Утвердившаяся в средневековой Руси мысль о единстве человеческого и божественного творения привела к появлению златоглавых «зелёных городов», растворённых в «воцерковлённой» природе.[91]
А. М. Васнецов. Скит. 1901
Русские подвижники стремились не только проповедовать Евангелие «всякой твари», но «истолковывать» его созидательным трудом. Они почитали животных как своих сомолитвенников, дыханием «хвалящих Бога», и соработников в служении Богу трудом. Преподобный Сергий Радонежский, в соответствии с церковным преданием, не только мирно уживался с дикими зверями, он вместе с медведем возводил монастырскую обитель. При этом зверь служил не ему, а вместе с ним служил Богу. Эта черта из жизни святого был особенно любима народом, выражала суть народного трудового благочестия – деятельного единения со всем живым миром.
Труды молитвенные и телесные не разделялись, духовное делание соединялось с вещественным. В евангельских притчах апостольское служение уподобляется деятельности пахарей, сеятелей, жнецов, виноградарей, пастухов. Крестьянская и монашеская жизнь преодолевала ветхозаветное проклятие «тяжанию», считавшемуся уделом «невегласов» и грешников – «людей земли». Неизвестный автор «Летописной книги» (1621) замечательно выразил ощущения весеннего, пасхального труда на воскресающей земле: «Юже зиме прошедши <…> весна празднуется, время начинает веселити смертныхъ, на воздухе светлостию блистаяся. Растаявшу снегу и тиху веющу ветру, и во пространные потокы источницы протекаютъ, тогда ратий раломъ погружаеть и сладкую брозду прочертаетъ и плододателя Бога на помощь призывает; растуть желды (жатвы), и зеленеютца поля, и новымъ лествиемъ облачаютца древеса, и отовсюду украшаютца плоды земля, поют птицы сладким воспеваниемъ <…>».[92]
Радостный, «сладкий» труд земледельца понимался на Руси как благовестие и проповедь, на которую благодарно «откликается» неразумная, но живая природа. Такая деятельность почиталась в высшей степени богоугодной, поскольку преображала дикие земли, более того – приобщала их жителей к православию. Об этом свидетельствует история русского освоения Севера, таёжной и лесостепной Сибири, Дальнего Востока, Аляски. Мирному стяжанию новых земель способствовали вовсе не военные орудия, а орудия труда. Русские крестьяне и охранные казачьи отряды не захватывали колоний, никого не превращали в рабов, не заставляли работать на себя. Преподобный Герман, проповедник православной веры на Аляске, говорил об алеутах: «Я ничтожнейший слуга здешних народов и нянька».[93] Его житие повествует о неустанной работе на земле и бережном отношении к живому миру:
«Здесь он прожил более сорока лет. <…> сам копал он гряды, садил картофель и капусту, сеял разные овощи. К зиме запасал грибы, солил и сушил их; соль приготовлял сам из морской воды <…>».[94] Запасами он делился со своими «ближними»: «Сушёною рыбою кормил отец Герман птиц, и они во множестве обитали около его келии. Под келией у него жили горностаи. Этот маленький зверёк, когда ощенится, недоступен, а отец Герман кормил его из рук. <…> Видели также, что отец Герман кормил медведей. Со смертью старца и птицы, и звери удалились <…>».[95] Труд «во славу Божию» являлся краеугольным камнем русской православной цивилизации.[96]
* * *
Открытие для русской культуры Нового времени пейзажного «образа мира», лишённого религиозно-мистических аллегорий и философической фантастики, произошло в художественной прозе последних десятилетий XVIII века. Писатель Николай Карамзин ввёл в литературу новый жанр – лирический пейзаж, который под его пером приобрёл небесно-земной размах. Перед читателями повести «Бедная Лиза» (1792) впервые открылся необъятный, панорамный вид: «Стоя на сей горе, видишь на правой стороне почти всю Москву, сию ужасную громаду домов и церквей, которая представляется глазам в образе величественного амфитеатра: великолепная картина, особливо, когда светит на нее солнце, когда вечерние лучи его пылают на бесчисленных златых куполах, на бесчисленных крестах, к небу возносящихся! Внизу расстилаются тучные, густо-зеленые цветущие луга, а за ними, по желтым пескам, течет светлая река <…>. Подалее, в густой зелени древних вязов, блистает златоглавый Данилов монастырь; еще далее, почти на краю горизонта, синеются Воробьевы горы».
С каждым десятилетием в русской культуре расширялось восприятие мира. Пушкин пророчески внимал и «неба содроганье… и гад морских подводный ход» («Пророк», 1826). Гоголь восклицал: «Вдруг стало видимо далеко во все концы света» («Страшная месть», 1832). Тютчевский образ «пылающей бездны» захватывал воображение, «волшебный чёлн» творчества уносился в «неизмеримый» простор:
