Валерий Байдин
Архетипы и символы русской культуры. От архаики до современности.
Настанет ночь – и звучными волнами
Стихия бьет о берег свой.
То глас ее: он нудит нас и просит…
Уж в пристани волшебный ожил челн;
Прилив растет и быстро нас уносит
В неизмеримость темных волн.
Небесный свод, горящий славой звездной,
Таинственно глядит из глубины, —
И мы плывем, пылающею бездной
Со всех сторон окружены.
«Сны», 1829
Это неостановимое и непостижимое вселенское движение вбирало в себя человеческие жизни и ход небесных светил. Поэту дано было постичь его смысл, вглядеться в высокую тьму, ощутить связь с вечностью в «некий час всемирного молчанья», когда, увлекая душу,
Живая колесница мирозданья
Открыто катится в святилище небес.
«Видение», 1829
Поэзия Тютчева отзывалась и на «созвучье полное в природе», и на «древний родимый хаос». Сияющая звёздная «пустыня» Лермонтова «внимала Богу», представала необъятным храмом, в котором душе «торжественно и чудно», где светила, как в древности, «говорят» друг с другом и с Землёй, «спящей в тумане голубом». Вселенскость художественного восприятия наполняла лирику Афанасия Фета. Его, как и Лермонтова, тяготила «голубая тюрьма» поднебесья. Звёздными ночами ему открывалась иная, окрыляющая реальность. Поэтическое созерцание неба рождало ощущение восторженного падения в «райскую» бездну:
Земля, как смутный сон немая,
Безвестно уносилась прочь,
И я, как первый житель рая,
Один в лицо увидел ночь.
Я ль нёсся к бездне полуночной,
Иль сонмы звёзд ко мне неслись?
Казалось, будто в длани мощной
Над этой бездной я повис.
И с замираньем и смятеньем
Я взором мерил глубину,
В которой с каждым я мгновеньем
Всё невозвратнее тону.
«На стоге сена ночью южной», 1857
Под пером Афанасия Фета возникло одно из самых пронзительных откровений о вечности, столь близкое «русскому любомудрию» разных столетий – мысль о глубоком родстве души с мирозданием:
Что такое день иль век
Перед тем, что бесконечно?
Хоть не вечен человек,
То, что вечно – человечно.
«Целый мир от красоты», между 1874 и 1886
Религиозно осмысленная философия цельности воодушевляла творчество Фёдора Достоевского. Её ярким выражением явилось описание в романе «Братья Карамазовы» (1880) восторга главного героя, вдруг ощутившего единство с мирозданием: «Тишина земная как бы сливалась с небесною, тайна земная соприкасалась со звездною… Алеша стоял, смотрел и вдруг как подкошенный повергся на землю. Как будто нити ото всех этих бесчисленных миров Божиих сошлись разом в душе его, и она вся трепетала, “соприкасаясь мирам иным”».
В последние десятилетия XIX века философ Николай Страхов выразил эстетический и нравственный идеалы зарождающегося в русской культуре «космизма»: осмыслить «мир как одно целое, как гармоническую сферу».[97] Духовным исповеданием множества поэтов и художников «Серебряного века» явилась «философия всеединства» Владимира Соловьева и его религиозно-философская лирика. Она звала к «сочетанью земной души со светом неземным», к «неподвижному солнцу любви» – прочь от «злого пламени земного огня». Столькие из поклонников поэта жаждали, чтобы сознание навсегда затопила мистическая «лазурь»: «Лазурь кругом, лазурь в душе моей». Золотистая или серебряная «лазурь» являлась знаком присутствия возлюбленной поэта, мистической Софии – «души мира». Она обитала «в высоте», среди звёзд. Поэт призывал:
Вверх погляди на недвижно-могучий
С небом сходящийся берег любви.
«Иматра», 1895
Было нечто завораживающее в образе мироздания, созданном Максимилианом Волошиным:
И мир – как море пред зарею,
И я иду по лону вод.
И подо мной, и надо мною
Трепещет звездный небосвод.
Это написанное в 1902 году четверостишие – поэтическая картина движения души в беспредельных пространствах – один из впечатляющих художественных символов эпохи символизма. Волошин острее многих чувствовал древний horror vacui – «жгучую пустоту вечности». Временами человеческая жизнь казалась ему «угасшим метеором в пустынях мирозданья». Но, борясь с отчаянием, он неизменно находил силы для восторженных, «тютчевских» прозрений:
Моя душа как небо звездна,
Кругом поет родная бездна.
«Письмо», 1904
Волошину дано было постичь мудрое равновесие земного и небесного начал, неизбежность возвращения «космического» сознания человека к земному «началу начал»:
Быть черною землей.
Раскрыв покорно грудь.
Ослепнуть в пламени сверкающего ока
И чувствовать, как плуг, вонзившийся глубоко
В живую плоть, ведет священный путь.
Под серым бременем небесного покрова
Пить всеми ранами потоки темных вод.
Быть вспаханной землей…
И долго ждать, что вот
В меня сойдет, во мне распнётся Слово.
Быть Матерью-Землей
Внимать, как ночью рожь
Шуршит про таинства возврата и возмездья…
«Быть черною землей…», 1906
За отказом от такого возврата следует неизбежное «возмездье», разрушение сложной гармонии бытия, итогом которого становится самоуничтожение человечества. Накануне жестоких сражений Первой мировой войны, известный ученый-физик Николай Умов, призывая современников «подняться на следующую ступень», к «сокровищницам небесных пространств – космоса»,[98] сформулировал важнейший завет того, уже весьма явственного духовного устремления, которое в современной культурологии принято называть «русским космизмом»: «С несомненностью открывается смысл нашего существования, logos нашей жизни, величественная задача человеческого гения: охранение, утверждение жизни на Земле».[99]
В то время были вполне отчётливо осознаны основы православной экологии. Мысли о необходимости союза науки и техники с религиозной верой вызревали в трудах Михаила Ломоносова и Андрея Болотова, Василия Докучаева и Дмитрия Менделеева, священника Павла Флоренского и Владимира Вернадского. Священник Сергий Булгаков в «Философии хозяйства» (1912) и, особенно, в итоговом труде «Очерки учения православной церкви» (1920–1940-е) дал им глубокое богословское обоснование. Среди «особых черт православного экономического человека»[100] он отмечал «свободный аскетический труд»,[101] монашеское «послушание» и «чувство религиозной ответственности».[102] «Творческую задачу для православия» Булгаков видел в «проповеди социального христианства», или «христианского социализма»,[103] считал, что в «хозяйстве вообще раскрывается космизм человека, его призвание и мощь <…>».[104]
Ярким воплощением преобразовательных идей православного «космизма» стала деятельность крупнейших монастырей: Троице-Сергиевой Лавры, Кирилло-Белозерского, Валаамского и, в особенности, Соловецкого. Уже в XVI веке он достиг расцвета и за 400 лет преобразил огромную область на побережьях Белого моря. Монахи занимались ловлей рыбы и заготовкой сельди. Им удалось приручить северных оленей и начать разведение за Полярным кругом домашнего скота, сохранить от истребления многих диких животных и значительно увеличить население прежде пустынного края. Монастырь прокладывал дороги, создавал порты, с его помощью было налажено судоходство по Белому морю и прилегающим реках. На Соловецком архипелаге возникли образцовая ирригационная система, невиданные на Севере фруктовые сады и цветники, тепличное хозяйство. Во второй половине XIX века монастырь приступил к развитию современной промышленности. Была построена самая северная в мире железная дорога, в 1912 году заработала первая в России электростанции, вслед за ними – радиотелеграф и сухой док для ремонта морских судов. Хозяйственная деятельность монастыря неизменно оставалась экологичной. В северной твердыне русского православия возник удивительный прообраз «зелёной экономики» будущего. Сутью развития являлся молитвенный труд сотен монахов и тысяч их сотрудников – рабочих разных специальностей, изобретателей, инженеров, учёных. Этот замечательный пример вполне мог быть распространён на деятельность множества иных русских монастырей. В начале ХХ столетия их насчитывалось около 1250-ти. Возникла возможность создания в России цивилизации особого типа, чуждой безудержному потреблению-истреблению.
Соловецкий монастырь. Электростанция. 1912
Соловецкий монастырь. Сухой док. Начало ХХ в.
Соловецкий монастырь. Биологическая станция. Начало ХХ в.
В эпохи социальных потрясений мотивы всемирного «разлада», «вселенского неблагополучия» выступали на первый план. Прежнее, доверительно-восторженное восприятие мира, как единой «живой вселенной», сменялось ощущениями безмерного одиночества человека в пространствах и временах, страха от соприкосновения со взглядом бесстрастной «космической бездны»:
Мира летят. Года летят. Пустая
Вселенная глядит в нас мраком глаз…
В этих строках Блока 1912 года слышалось отчаяние. «Мировая гармония», из которой исключен человек, теряла смысл, поскольку высшей целью бытия является разумная и одухотворённая жизнь.
Русская литература эпохи символизма уже предчувствовала грядущий разрыв живительных связей человека с вековыми ценностями и с окружающим миром. Многообещающая и поистине спасительная возможность развития передовой промышленности и науки в нравственном единстве с религией, была насильственно прервана большевистской революцией. Ослепительная «вечная лазурь» христианского мироздания, мечты о всечеловечестве и о единстве с Матерью-Землёй были жестоко отброшены теми, кто называл себя «революционным авангардом». Они жаждали покорить мир, заново переделать человека, пересоздать землю и небо. Культуру они превратили в орудие власти над обезличенными «народными массами».
* * *
После 1917 года с помощью кровавого террора в России удалось насадить чудовищную экономику насилия – дьявольскую пародию на монастырскую систему хозяйства. Трудовые армии периода военного коммунизма вскоре сменились тысячами лагерей и ссыльных поселений с подневольным трудом. Коммунистический строй оказался одновременно богоборческим, человеконенавистническим и природоборческим. Репрессии уничтожили или обескровили целые слои населения – дворянство, священство, интеллигенцию, зажиточное крестьянство. Воинствующее безбожие властей привело к разрушению экологических основ человеческого и земного бытия. Утопия безграничной власти рождала безграничную власть утопий, уничтожавших всё живое. В 1920-е годы в Советском Союзе был создан мир тотального насилия над человеком, природой и смыслом существования.[105]
Умонастроения тех лет были таковы, что даже весьма даровитые представители русской науки и культуры признавали возможность уничтожения огромных природных комплексов. Александр Чаянов, известный экономист и талантливый писатель предлагал в 1928 году в работе «Возможное будущее сельского хозяйства» создавать искусственные оазисы в пустынях Средней Азии и утверждал: «Быть может для этого потребуется погубить Аральское море путём расходования на орошение всех вод питающих его рек…».[106] В 1940-х годах «вселенский утопист», почётный академик Николай Морозов принимал личное участие в осуществлении великих проектов «преобразования природы»: было создано чудовищное и бессмысленное «крупнейшее в мире искусственное озеро» – Рыбинское водохранилище. В его водах были затоплены древние города и знаменитые монастыри, десятки церквей, более шестисот старинных селений, а с ними плодородные земли, вековые леса…
Неслыханно жестокая война России с силами ада, собравшимися под знаком свастики, привела к глубокому мировоззренческому перевороту в стране. На смену разрушительным проектам «покорителей природы» пришёл послевоенный общегосударственный «план преобразования природы», невиданного в мире размаха. Он был создан на основе трудов выдающихся отечественных учёных Василия Докучаева, Павла Костычева, Василия Вильямса и рассчитан на 1949–1965 годы.[107] Начались работы по восстановлению утраченных в ходе войны лесных массивов и повсеместному городскому озеленению, созданию в степных областях для борьбы с засухой и пыльными бурями защитных лесополос – вдоль рек и по их водоразделам, вокруг полей, по склонам оврагов и на песках. Происходило устройство прудов для разведения рыбы и мелких водохранилищ, производящих дешёвую электроэнергию. Осуществлялось орошение полей, осушение болот, введение севооборота на основе травополья и естественного плодородия (с разумным использованием органических и минеральных удобрений), отбор семян и растений высокоурожайных сортов, неуклонное обогащение флоры и фауны.
Русскую литературу наполнили образы «очеловеченного» живого мира. Не покорять природу, а жить с нею в родстве звала и научно-философская мысль, и творческое вдохновение. Поэт Леонид Мартынов убеждал:
Влиянье есть у всех небесных тел,
Я чувствую воздействие земное
На судьбы солнц, на ход небесных дел.
«Забыто суеверие былое», 1956
Мирообъемлющая лирическая стихия пронизывала послевоенное творчество Николая Заболоцкого. Причину конфликта человека с природой поэт видел не в «вековечной давильне» лишённой разума, животной жизни, но в несовершенстве человеческого сознания:
Я, как древний Коперник, разрушил
Пифагорово пенье светил.
«Поздняя весна», 1948
Подхватывая поэтические размышления Максимилиана Волошина 1920-х годов, он писал о себе, сетуя по поводу юношеских увлечений утопией «покорения мира»:
И боюсь я подумать,
Что где-то у края природы
Я такой же слепец
С опрокинутым в небо лицом.
«Слепой», 1946
Мучительный «разлад» с окружающим миром Заболоцкий объяснял естественной, отнюдь не трагической противоположностью разума и материи. Увенчивая природную жизнь творящей мыслью, человек в состоянии обрести свой утерянный первообраз, преодолеть исчезающее, одинокое «я», «стать не душой, а частью мирозданья» («Сон», 1953).
В философской лирике Даниила Андреева раскрывалась иная сторона этого отношения: человеческая культура обретала вселенский размах, в ней снималось противоречие человеческого и космического начал. Будто повторяя мысли Вернадского о «ноосфере», в стихотворении «Библиотека» он призывал к восхождению в этот
сущий над нами
Выше стран и отечеств,
Ярко-белый, как пламя,
Ледяной, как зима,
Обнимающий купно
Смену всех человечеств,
Мерно дышащий купол
Мирового Ума.
Образы Родины и вечного неба сливались в сознании поэта, словно в текущем сквозь время небесно-речном зеркале:
Вы, реки сонные
Да шум сосны, —
Душа бездонная
Моей страны.
Из цикла «Сквозь природу», 1937–1950
«Моя страна» Даниила Андреева начиналась в России, но обнимала всю Вселенную. «Планетарное сознание» неизменно одушевляло прозу Михаила Пришвина. В книгах «Календарь природы» (1930-е годы), «Лесная капель» (1940), «Глаза Земли» (1951) описание природы разворачивалось в целостную картину мира: «Ведь если вникнуть в жизнь одного весеннего ручья, то окажется, что понять её в совершенстве можно только, если понять жизнь вселенной, проведенной через самого себя».[108] Надо было перечесть страницы «Русского леса» Леонида Леонова или «Мещерскую сторону» Константина Паустовского, поздние стихи Заболоцкого, философскую лирику Луговского и Мартынова, чтобы почувствовать красоту и величие Земли, хранящей жизнь человечества. Утерянное в предыдущую эпоху просветленное восприятие природы выражалось у Бориса Пастернака ощущением её возвышенной связи с человеком:
Как будто внутренность собора —
Простор Земли, и чрез окно
Далекий отголосок хора
Мне слышать иногда дано.
Природа, мир, тайник вселенной,
Я службу долгую твою,
Объятый дрожью сокровенной,
В слезах от счастья отстою.
«Когда разгуляется», 1956
Важнейшая природоохранная деятельность государства прекратилась после смерти Сталина. Под началом Хрущёва в СССР был создан подлинный «Гулаг для природы». Развитие страны было резко повёрнуто вспять, в «светлое революционное прошлое». В течение нескольких десятилетий в ходе «всесоюзных ударных строек» и военных учений, при прокладке гигантских железных дорог и каналов безжалостно, на огромных пространствах вырубалась и сжигалась тайга, одновременно опустынивались и заболачивались земли, пересыхали реки, уничтожалась хрупкая природа тундры. Отходами промышленности была отравлена атмосфера, реки, озера, почвы и подпочвенные воды. Вместе с природой умирала почвенная, крестьянская Россия, названная «нечерноземьем». В борьбу с «пламенными революционерами» нового призыва осмелилась вступить лишь горстка именитых писателей: Фёдор Абрамов, Сергей Залыгин, Владимир Солоухин, Виктор Астафьев. О столь необходимом для потерянного человека вековечном «ладе» деревенской и природной жизни писал Василий Белов. Валентин Распутин взывал к покаянному «прощанию с Матёрой» – отвергнутой, но оставшейся спасительной «материнской землёй». У Анатолия Кима «отец-лес» становился образом великой стихии, творящей земную жизнь из небесного света, человеческая душа уподоблялась мудрому дереву, ветвилась к небу…
В 1970–1980-х годах окрепли голоса страны в защиту природного мира. Возникло студенческое экологическое движение «дружин охраны природы», на его основе сложился молодёжный Социально-Экологический Союз. В борьбе против загрязнения Байкала, вырубки вековых лесов, разрушительной «мелиорации» и губительного поворота сибирских рек в азиатские пустыни объединились учёные во главе с академиком Александром Яншиным: Георгий Голицын, Никита Глазовский, Владимир Котляков, Борис Соколов и их многочисленные последователи. «Экологический императив» развития, сформулированный в 1980-х годах академиком Никитой Моисеевым, был внутренне связан с «нравственным императивом» Александра Солженицына – с призывом к «раскаянию и самоограничению».
Единственно возможный, нестяжательский, трудовой путь развития, опирающийся на тысячелетний опыт выживания русской цивилизации, был отвергнут «перестройщиками». В результате глобального нарушения климата, ядерных испытаний, преступного захоронения радиоактивных отходов на городских землях и в морских глубинах, хищнического истребления лесов, животных, полезных ископаемых СССР оказался накануне экологической катастрофы.[109] После чернобыльского взрыва крах советской системы стал необратимым.
В условиях разрухи двух последующих десятилетий горьким утешением явилось невольное вхождение России в экологически менее опасную фазу развития. Затем в глубочайший кризис стал погружаться западный мир, оказавшийся неспособным обуздать созданное им общество сверхпотребления. Давно обозначенные футурологами «пределы роста» и хрупкие границы самой жизни были перейдены в самых разных областях. Ответ на вопрос о дальнейшем развитии человечества не способны дать ни законы экономики, ни футурология, ни социология, ни точные науки, поскольку непрогнозируемым является самый главный элемент системы human factor – действия свободной, но извращённой человеческой воли. Государства и общества с повадками хищных эфемерид превратились в планетарное бедствие. Не изменение климата, а изменение души стало бичом всего живого. Воинствующая утопия «потребления без границ» стала медленным самоубийством западной цивилизации, почти покорившей планету.
Стремительный распад глобального мира даёт России возможность остановить уничтожение жизни, хотя бы на седьмой части земли, перейти к разумному и устойчивому развитию в согласии с высшим законом природной эволюции – законом органического роста и нравственного совершенствования. Надеяться на успех позволяет пример Соловецкого природно-промышленного комплекса, созданного в труднейших условиях Севера, и послевоенный, частично осуществлённый величественный «план преобразования природы».
В нынешней России экономическая роль Церкви ничтожна. Русское православие переживает труднейший период восстановления. Но уже сейчас необходимо выходить за стены храмов и монастырские ограды. Заветы русского старчества – «окормление народа словом и хлебом» – требует соединения келейных молитв с участием в общественной и хозяйственной деятельности. В 1920-х годах, до разгрома большевиками, крупнейшие монастырские коммуны деятельно участвовали в развитии местной экономики, вопреки всему продолжая прежние трудовые традиции Русской Церкви.
Важнейшей нравственной целью нынешнего православия является изменение отношения человека к труду. В советскую эпоху – насилия, воинствующего безбожия, лжи о «построении коммунизма» – работа являлась мучительной повинностью «вечных бедняков». Необходимо восстановить обычаи церковного и народного природопочитания, ввести их в повседневную жизнь. При решении этих задач неоценима роль монастырей. Сейчас в России их уже более пятисот. Многие находятся в плачевном состоянии, но среди наиболее крепких вполне возможен возврат к подлинно христианскому природопользованию, соединенному с трезвым представлением о современных нуждах.
Началом начал должно стать переосмысление церковных обычаев, больно ранящих и окружающую природу, и человеческую душу. До сих пор в день св. Троицы и на Рождество Христово в России губятся в угоду простонародным представлениям о «благолепии» целые леса молодых березок и елей. Еще в середине XIX века Священный Синод постановил всемерно противодействовать этому бездумному обычаю. Суть троицких и рождественских обрядов не в чрезмерном украшении храмов и создании под их сводами однодневных «зеленых театров», а в благословении природы и её «живых икон» – приносимых верующими веток и цветов. Мудрая простота этих символических действий издревле связывалась по смыслу с освящением в день св. Георгия Победоносца зёрен и семян перед весенними посевами, а в праздники Всемилостивого Спаса, Преображения Господня и Спаса Нерукотворного – мёда, плодов и хлеба нового урожая. В Рождество Христово важна проповедь милости ко всему Божьему миру, празднование Святой Троицы можно было бы соединить с молебнами и водосвятием в рощах и городских парках, с выставками цветов, ярмарками чистых продуктов, посещением ботанических садов, съездами и конференциями экологов. Достойны возрождения старинный праздник птиц в Благовещение, когда их отпускали на волю, после выхаживания в течение зимы, и сельский «скотий праздник» в день свв. Флора и Лавра. Некоторые монастырские хозяйства могли бы выращивать в своих питомниках саженцы вербы, берёз, елей, вести предпраздничную торговлю веточками этих растений, поставлять лечебные травы и экологически чистые продукты в магазины детского питания и травные аптеки. При содействии Русской Церкви в стране может быть создана сеть очагов духовно-экологического оздоровления. Скверна душевная и бытовая неразделимы. Горы мусора одновременно накапливаются и внутри человека, и в мире, где он живёт.
В городах экологическая деятельность церквей и монастырей ограничена, но и здесь их роль может быть значительной. Естественной и необычайно важной явилась бы борьба против шумового загрязнения, за чистоту воздуха, городских водоёмов, почв, содействие обществам охраны природы в защите зелёных насаждений, птиц, бездомных животных. Монастыри могли бы оказывать поддержку добровольцам в благоустройстве старых и мемориальных кладбищ, в сохранении городских родников и деревьев-долгожителей. Русская Церковь может возвысить свой голос против использования генетически модифицированных продуктов питания и вредных добавок при производстве пищи и животных кормов.
Вполне естественно для монастырей создание образцовых пасек, прудовых хозяйств, содействие местным властям в развитии систем орошения и малых речных электростанций, в организации гужевых перевозок. Ближайшими союзниками в хозяйственной деятельности монастырей являются государственные заповедники и заказники. Общие цели охраны природы могут дать замечательные результаты.
Душа природы живёт в соборной душе народа. Их слитное дыхание неустанно «хвалит Господа». Словно в ответ «дух хлада тонок» наполняет силой и непрестанно возрождает всё живое. Горький опыт богоотступничества в минувшем столетии свидетельствует: человек рождён не для безудержного потребления, не для жизни за счёт угнетённых народов и порабощённой природы. Высший, спасительный завет русской цивилизации – проповедь молитвенного труда, неустанно созидающего «дом человечества». С подвижнической работой по мироустройству во все века соединялась молитва праведников о спасении земного творения.
Граница между бытием и небытием стремительно исчезает. Возвращается эпоха великой деятельной веры. Спасение души и спасение природы как никогда связаны. Без всеобщего противостояния насилию над жизнью экология неотвратимо превращается в эсхатологию.
1996, 2020
Дополненная статья «Человек в Божием мире» в сб. Христианство и экология. СПб.: Издательство Русского Христианского гуманитарного университета, 1997. С. 83–110.
