Валерий Горелов
Я есмь дверь…
В это время Ваня чувствовал не прикосновение к голове, а какое-то прикосновение внутри себя. На лице говорящего невозможно было определить, где глаза, а где рот, это было что-то сущее и не сущее, живое и не живое. Оно как зашло, так и вышло. Ваня тоже вышел за ним в проулок. Оно, странно задирая ноги, шло вниз, по желтым одуванчикам, одновременно поднимаясь вверх, пока не превратилось в серебряную блестку в облаках.
Ваня пришел в себя, когда Джек громко пискнул; он осмотрелся. Дед Ваня сидел на ящике с прямой спиной. Ваня вылил в стакан остатки лимонада и дал деду попить. У того барабанили зубы и трясся подбородок. Но вскоре он пришел в себя, и они продолжили работу, выровняли свой импровизированный стол и обтянули его старенькой, обшарпанной, но нарядной клеенкой с грушами и арбузами. В два часа все собрались, отец пришел с работы трезвый, он даже пытался сына обнять, но у него всегда такие вещи плохо получались. Пришли два Ваниных корефана из бараков, с подарками в виде книжек, а папа выпросил у мамы разрешения позвать из барака Мотю, за которым сбегал один из Ваниных корешков. Мотя явился со здоровенной палкой колбасы местного производства, и они тут же с батей стали разводить спирт. И, конечно, стали спорить, что лучше: спирт в воду наливать или воду в спирт. Они бы долго спорили, но их бабушка пристыдила.
Ваня с пацанами через два часа ушел, наевшись и напившись, но ведь еще чего-то хотелось, и они погнали в магазин тратить три рубля, которые бабушка с дедушкой подарили внуку. По дороге ребята шли вдоль заборов по белым «кашкам» и желтым лютикам, спугивая с них желтых мотыльков и бабочек. А в магазине на три рубля уж пошиковали: купили три пирожных заварных и триста граммов конфет «Ромашка» и пошли к баракам гулять.
Тут, на счастье или на несчастье, они встретили девочку Таню, которая хотела стать «охмонавтом», но только имени своего не знала. Ваня дал ей две конфеты, одну она сразу в рот положила, а другую развернула и сунула в консервную банку, которую всегда за собой таскала и, поднимая пыль сандалиями, которые были на четыре размера больше, чем ее ступня, пошла. Земля эта не очень обетованная, но тут тоже люди жили, которые успели уже выработать свой алкогольный ген и передать его по рождению. У своего родного барака уселись на завалинку, щурясь от уже вечернего солнца. Все барачники, прошедшие мимо, были угощены конфетами. Потом ребята бегали толпой на колонку лакать воду и болтали обо всем на свете.
Дед Иван зашел в Ванину комнатушку; он был совсем спокоен, и спокойствие его было очень обстоятельным. Он думал, что ему не за что стыдиться, и есть чем оправдаться. А то, что он больше 10 лет изгоем был, так это стоило того, что он не предал жизнь и не испоганил честь не только свою, но и Родины. А Родина его – это просто люди, не святые и не злодеи, в чем-то ничтожные, а в чем-то великие. Он вырвал из Ваниной тетрадки листочек в клетку, взял химический карандаш и, обслюнявив его, написал свою последнюю волю. Он сложил листок вчетверо, достал из тряпичной сумки тетрадь, пришпилил к ней листок, сунул обратно в сумку и спрятал все под кровать, потом трижды перекрестился и лег умирать: он хотел быть вовремя там, куда его звали, хотя, как известно, там опозданий не бывает.
Именинник вернулся домой уже в потемках, там перемыли посуду, стол разобрали. Оказалось, что дедушка будет спать на его кровати, а вот отец с Моней ушли, как сказала мама «искать на жопу приключений», то есть им не хватило «сладкого». Джек тоже лежал и как-то сонно шевелил носом, похоже, накормили его с праздничного стола как надо. Бабушка предложила Ване к ней пойти ночевать, а то дедушка уже приспал, и ей не хотелось его будить. Ваня согласился, но мама напомнила, чтобы он прибежал пораньше, так как они собирались вытащить из подвала остатки прошлогодней картошки и перебрать ее, что-то самим скушать, что-то курочкам сварить. По дороге бабушка все время расспрашивала Ваню про учебу. Она переживала, что внучок сбросит обороты в пятом классе, но Ваня ответил, что намерен их только набирать. Бабушка осталась довольна.
Чуть свет Ваня убежал от бабушки, он бы поспал еще, но знал, как это трудно – из подвала поднимать ведро полусгнившей прошлогодней картошки. Однако не успел: пару ведер мама уже достала, высыпала на брезент подсыхать. Бабушка обещала прийти позже, забрать деда Ивана, а отец так и не вернулся.
Утро 20 июля в точности повторяло утро 19. Было солнечно и тепло. Вдоль бараков прыгали на песчаных промоинах три машины. Впереди, блестя никелированными колпаками, была «Волга» с оленем, за ней скакал «козлик» – ГАЗ-69 – с брезентовой крышей, а замыкали эту процессию милицейский черный воронок, да мотоцикл участкового. Такое интенсивное движение на этой улице было редчайшим явлением, что вызвало крайнее любопытство всех, даже еще не похмеленных. И даже вороны, которые сидели на крыше покосившегося сортира, остались неравнодушны. Это двигалась та, самая народная из всех народных властей. Процессия свернула в совершенно не организованный для автомобильного движения проулок, заросший одуванчиками и подорожником.
Ваня с мамой сидели на скамейке, между ними стояли два ведра. Они по очереди разрезали уже частично подгнивший картофель и делили его между собой, курами и помойкой. Часть картошки уже была в белых ростках, это пробивалась новая жизнь, но обреченная быть поджаренной или сваренной. Первое, что они услышали, был хруст под колесами досок, разбросанных в грязном проулке, и увидели Джека, который стоял в позе льва, готового кинуться на буйвола. Через минуту в прорезях забора блеснули никелированные колпаки. Джек был в таком напряжении, что казался не живым, но это была поза стражника своего дома. Громко захлопали двери, и у калитки выстроилась группа из пятерых человек. Двое были в армейской форме и с автоматами, а один, в синем милицейском кителе, наш знакомый – участковый, которого отец постоянно дразнил Петюнчиком. Возможно потому, что тот сильно криволапил, постоянно швыркал носом и плевался. Еще были двое гражданских. Главным во всей этой команде был мужчина в сером френче, лысый и в круглых очках, чем сильно смахивал на фото Лаврентия Берии из старых газет, которые хранили на растопку. Он, было, сразу сунулся в калитку, но тут же увидел оскалившуюся пасть Джека и отпрянул как ошпаренный. Тот издавал рык, который был способен напугать царскую стражу. «Лаврентий» писклявым голосом заорал истерически:
– Немедленно устранить препятствие, мешающее выполнению важнейшей государственной задачи!
Тот гражданский, который стоял рядом с ним, достал огромный черный пистолет и дважды выстрелил через щель в заборе.
Джек рухнул, не издав ни стона, ни писка, но глаза его смотрели на врага, и он взглядом уничтожал эту нечисть, рвущуюся в его дом.
Первым во двор зашел «Лаврентий», к френчу на нем были еще генеральские хромовые сапоги, которые подчеркивали его истинно пролетарское происхождение и одновременно властные полномочия. И надо было помнить, что эти полномочия были юбилейные, в год пятидесятилетия советской власти. Кривоногий участковый даже носом швыркать перестал. Он совсем не ожидал, что все так начнется, и старался отстраниться, явно не желая участвовать в важном государственном задании. Второй гражданский, который застрелил собаку, был самым подвижным, вероятно по причине необычности и романтичности ситуации, ну а два солдата с автоматами были совершенно равнодушными. «Лаврентий» отдал приказ:
– Обыскать эту лачугу и скрутить негодяя!
Все кинулись в дом. «Лаврентий» у лица мамы крутил пальцем и что-то орал, но ни мама, ни Ваня не понимали происходящего. Джек дернулся, и глаза его медленно потухли. Полного романтизма не случилось: деда Ивана не вывели под белы рученьки, его вынесли на Ванином солдатском одеяльце, он лежал на нем в трусах, бледный и совсем маленький, на щеке его светился шрам в виде большой запятой, а на плече – наколка в виде маленькой звездочки с четырьмя буквами РККА. Он был мертв.
Потом его долго впихивали в багажник «Волги»: мешали какие-то ящики. Вперед они точно проехать уже не могли и потому начали сдавать назад. У «козлика» задняя скорость выла, свистела, но не включалась, а рядом в засаде стояла еще одна машина, полная вооруженных людей. Машина эта была очень знакома местному населению – полуавтобус черного цвета с красной полосой и надписью на борту «Спецмедслужба». Это был тот самый бессмысленный и беспощадный вытрезвитель. С его помощью вся эта техническая мощь выкатилась из проулка, а у калитки на земле остался валяться пустой ящик, на котором было написано «Сардины атлантические». Как-то сами по себе прибежали барачные пацаны, они не стали прятаться, как взрослые. Джека затащили на брезент и потянули в овраг хоронить; двое тащили брезент, а один лопату. Все трое плакали. А солнышко светило, летали бабочки-капустницы, и георгины высовывали свои головы в щели забора.
Закопали Джека, нагребли холмик, изогнули старую консервную банку, получилась вроде как звезда. Ваня сходил, принес тот самый ящик и, опять же, химическим карандашом, слюнявя его по очереди, они вывели на картоне надпись: «Погиб на боевом посту». Ваня вдруг понял, что детство кончилось, и гулять сюда он больше никогда ходить не будет. Закончилось Иваново детство, а это ведь был овраг его детства, где он однажды был спасен. Он взял карандаш, наслюнявил и добавил еще слова «за свободу». И незаметно для всех перекрестился.
* * *
Вчера человек, похожий на Лаврентия, с конвойным взводом прилетел сюда на ИЛ-14, а сегодня улетал с цинковым гробом, который в хвосте самолета бился об алюминиевые ребра и грохотал, как барабан с духовым оркестром. Человек сидел и натужно соображал, насколько он выполнил порученное ему, и что теперь будет: орден или плеть? Гроб еще не довезли, а драконы уже бесновались по причине того, что негодяй все-таки улизнул. Хоть бы застрелился, а так умер в постели, избежав заслуженной кары! Были разные предложения, но самым реалистичным было отвезти гроб в Бутырскую тюрьму, и там труп повесить. Но как-то в этом предложении не хватало куража, и его отвергли. Реалистичным было повесить кого-то из родственников, но у него была одна сестра, да и та уже – бабушка. Тоже все это выглядело неаппетитно. Даже предлагали отрубить голову и посадить ее на кол для всеобщего обозрения, но это предложение большинство не поддержало. Поступило предложение с задних рядов – просто сжечь в крематории. Но секретарь по идеологии быстро остудил горячие головы, напомнив, что в крематории сжигают героев, чей пепел потом закладывают в Кремлевскую стену. В итоге приняли решение просто выкинуть гроб на помойку и забыть эту позорную историю. Тело выкинули на свалку, человек, похожий на Лаврентия, получил хорошую должность на Старой площади, а конвойный взвод премировали, приравняв по льготам к правительственным войскам.
Но тут пришли плохие новости со свалки: стервятники сидят возле трупа и стервятничать не хотят, а помойные собаки там собираются ночами и воют. Хотя драконы надеялись, что труп сожрут, но как-то все было мимо их воли. Надо было придумывать какую-то новую расправу. Так ничего и не получилось, и они были вынуждены предать это тело земле, разровняв то место гусеницами новейшего советского танка Т-64; он был со знаком гвардии и большой красной звездой на башне – участник традиционного военного парада на Красной площади. И поэтому у него был особый статус и стать.
* * *
Отец запил беспробудно, мама все время плакала, бабушка слегла, а Ваня сидел за учебниками. Он нашел, конечно, послание от деда Вани и понял, что теперь принял эстафету. Зима пришла рано, и в лютом феврале умерла бабушка. Мама вдруг стала разговаривать сама с собой, сидя ночами при тусклой лампочке. Это с ней началось сразу после того, как у мертвой бабушки вытащили из зажатой ладони записку со словами Марины Цветаевой «Я обращаюсь с требованием веры и просьбой о любви». На кладбище снега было столько, что только до земли надо было копать больше метра, а откопанное тут же ветер засыпал снегом. Жгли старые баллоны, а они по белому снегу чадили адским дымом. Но всему приходит конец, и гроб поместили на нужную глубину. А уже летом на каком-то чердаке нашли мертвого отца, и они об этом узнали последними. Его закопали в неотесанном гробу как неопознанного. За мамой начали приглядывать ее сослуживцы по работе, старались не оставлять ее один на один с паровыми котлами. Следующей зимой от голода и холода померли все куры. Их раздавила реальность.
А Ваня учился и учился. Из пяти математических олимпиад он выиграл три, две выиграла дочка первого секретаря горкома партии. Она была скромной девочкой, но, когда ей пришлось сидеть на олимпиаде рядом с Ваней, стало понятно, что она еще и брезгливая. Она презрительно фыркала в его сторону. Как-то уже в середине учебного года в кабинете директора школы в присутствии каких-то ответственных председателей его принуждали дать свое согласие на переселение в интернат и пребывание там до конца школы, вроде как с учетом здоровья матери и отсутствия других родственников. Но он им ответил так, что они испугались и отстали с этими разговорами.
В двух последних классах он дружил только с одним человеком – беспартийным и пьющим Николаем Петровичем, учителем физики. Он доверился этому человеку и не ошибся. Физик жил в маленькой комнатушке недалеко от школы, Ваня стал приходить к нему и там узнал для себя много удивительного.
* * *
Дом на Солянке стоял уже два века и не потерял ни аристократичности, ни фундаментализма; фасадная лепнина на нем была как новая, разве что немножко проржавели отливы на подоконниках, что не очень бросалось в глаза. Но парадная дверь не работала с незапамятных времен, и пользовались дверями с торца здания. Дом относился к Фонду коммунального хозяйства Москвы, и обитатели его обновлялись редко, а по истечении 1930-х годов вообще перестали селиться новые жильцы. У подъезда, где с тех давних пор проживали Василий с Варварой, стояла лагерная тачка, только теперь никто не помнил, что это такое. Василий поставил ее на цемент, и получилась малая дворовая форма. Взрослые не стали возражать, а детки и домашние собачки использовали ее в своих каждодневных играх: девочки – в дом, а мальчики – в войну. Сибирская лиственница чем больше старела, тем крепче становилась, и сейчас на пробу, наверное, достигла уже крепости стали, какую разливали в годы самых первых пятилеток.
Квадратные метры жилой площади теперь стали чаще приумножать, чем делить. Классовая борьба перестала обостряться, и жилищный вопрос потерял былую остроту. Приросли жильем и Василий с Варварой. Оказалось, что стена с соседями у них совсем не капитальная – ровесница века, а фанерная – ровесница Октября. Эта комната как раз была та, где жили исчезнувшие в водовороте классовой борьбы архиереи, а потом тайно проживал Ванечка, который своей жизнью защитил Москву у разъезда Дубосеково. А тот сосед, что ходил в подтяжках и галифе и всех учил родину любить, был повышен где-то в советских органах и получил новую квартиру с новой теперь архитектурой. Но каковы бы ни были реалии, комнату отдали Василию и Варваре; наконец-то они разобрали и вынесли тот комод, у которого были разные функции служения, и они переделали универсальный лаз в полноценную дверь. Василий потратил почти два года времени, чтобы обустроить жилье, теперь у них была двухкомнатная квартира с кухней и туалетом. Варвара с Василием жили на советскую пенсию, Варвара еще портняжничала на заказ, а Василий подрабатывал в техникуме легкой промышленности завхозом, в том самом, который раньше был ФЗУ. А внучок их, Ванечка, заканчивал геологоразведочный факультет университета имени Серго Орджоникидзе. Он был большой романтик. Вот такая она – настоящая московская семья.
* * *
Физику еще не было и 30. Он был фигурой романтичной, когда-то обманувшейся в любовных чувствах, но сердцем он не был простужен. Сюда он приехал после политехнического института за романтикой, вместе с молодой женой, но ее хватило лишь на год барачной жизни, и она втайне от него улетела к маме. А он остался, весь из себя романтичный и разочарованный. Дома у него, помимо книг по техническим дисциплинам, было множество разнообразных моделей и чертежей. Он был сам себе конструктор и сам себе теоретик. Он что-то изобретал, сам проектировал и сам слесарил. Все Ване это было интересно, а у физика уже столько всего накопилась внутри, что надо было кому-то об этом рассказывать. Вот так они и общались, несмотря на разницу в возрасте больше десяти лет. Сейчас Николай Петрович был увлечен нерешенными задачами и новыми возможностями воздухоплавания. Он к этому делу попытался приспособить солнечную энергию, но местное солнце не очень баловало, и потому его конструкции продвигались очень медленно. Но он все равно денно и нощно добивался результата, не скрывая при этом, что собирается летать во всех климатических поясах планеты.
Он искал свой путь в жизни, путь к солнцу и свободному полету. И потом, он был какой-то совсем не требовательный в быту. Вот только его догмат, который физик все время высказывал: «Наука старая сломает, наука новая построит», несколько по своему звучанию напоминал политическую формулировку. Шестнадцатилетний Иван понимал, в чем проблема этого человека. Он рвался к осуществлению глобальных задач, для чего ему не хватало глобальных знаний, и поэтому все, что он пытался создать, было вечным ремеслом.
Мама на работу стала ходить совсем редко. Она все время сидела на кухне, пыталась что-то вязать, чаще всего это были салфеточки из кусочков ткани. Глаза ее были совершенно равнодушны. Следующим летом Ваня уже сам сажал картошку, сам убирал; цветов в огороде уже не было, за ними ведь нужен особый уход. Мама угасала, как фиалка на жаре, разум все реже и реже к ней возвращался. Она теперь совсем не плакала, но и никогда не улыбалась. Она совсем перестала кушать, и все Ванины попытки кормить ее были безуспешными. Он сам ее укладывал спать, а утром страшился подойти и разбудить. Так вот они и жили, как будто бы уже приговоренные к тому, чтобы свалиться в бездну.
Ваня учился и учился, и вот опять пришла весна. Джеков угол оттаял, и оттуда потянуло запахом, от которого у Вани подкатывал комок к горлу. Это, наверное, единственное и напоминало, что здесь когда-то, хоть и плохонько, в нужде, но было счастье.
* * *
И вот настал тот день, когда мама перестала его узнавать. Завуч в школе была женщина в возрасте, звали ее Аглая Никандровна, но вопреки своему имени, которое, согласно греческой мифологии, носила младшая из трех сестер радости и веселья, она была всегда хмурая и злая. На уроках женщина, вопреки здравому педагогическому смыслу, не понравившегося ей ученика отправляла объясняться к директору. За подобные поступки физик ее презирал, а она воспитывала его, как школьника, отчитывала по поводу и без, даже перед учениками. А физик, он же был не только романтиком и ремесленником-изобретателем, он еще иногда выпивал. А когда выпивал, писал стихи. Так вот, что он написал по поводу Аглаи:
«Наша завуч – мускулистая Аглая,
Только в табели о рангах педагог.
Она всегда упертая и злая,
Как в пампасах африканских носорог».
И он это в выпускном классе, где имел честь быть классным руководителем, озвучил. Эта шутка стала шумным событием, и дошло, конечно, до ушей, а кто доводил до ушей, тот и довел имя сочинителя. И были общешкольные разборки, Аглая Никандровна хотела сатисфакции, чтобы его судил не только педагогический коллектив, но и ученики того класса, в котором он был классным руководителем. Их оставили после уроков для того, чтобы они тоже плеснули на своего классного помоев. И такие нашлись среди молодежного политического актива класса. Судилище проходило в отсутствие самого Николая Петровича, но зато в присутствии директора школы, а также учителей географии и словесности. А эти две учительницы были всеми любимыми и уважаемыми в школе. Когда собрались было уже от лица класса написать прошение в Гороно об увольнении из школы учителя, опозорившего свое звание, слово попросил Иван. Встал и прямо, без предисловий, сказал, что это он написал четверостишие, и он же его озвучил, а сейчас раскаивается, что подставил этого замечательного учителя физики. Это было нечто; директор сидел и ухмылялся такому повороту сюжета, а Аглая начала истерично орать и тыкать пальцем в сторону Ивана, требуя, чтобы он остался без золотой медали. На этом пьеса закончилась, и дали занавес.
Еще до школы Ваня сегодня ходил в больницу. В расписании увидел, что доктор, фамилию которой знали на этой улице все, и которой все доверяли, принимает сегодня у себя в кабинете. Ваня очень надеялся ее застать и из школы бежал бегом. Успел, ровно к 16:00. У кабинета еще оставалось двое больных, эта доктор всегда принимала до последнего человека. А последним сегодня был он. Врач была статная и красивая, какими бывают только взрослые женщины. Она его молча выслушала, собрала свой ридикюль, и они пошли домой. Ее не зря любили, и в первую очередь за то, что она понимала, что значит долг. Она шла с ним по кочкам и пыли в туфельках на каблучке, и он рядом, в ботинках, на которых все шнурки были в узлах. С ней здоровались все встречные и даже дети, а один мужик снял кепку и поклонился низко до самой земли. Мама сидела так же, как он ее оставил утром. Перед ней стоял налитый ей стакан воды, она к нему даже не притронулась; глаза ее были направлены то ли в прошлое, то ли в будущее, но только не в настоящее. Врач назвала ее по имени-отчеству, долго смотрела лежа, потом посадила, еще смотрела. Она изучала все ее реакции, и сама что-то долго писала в своем блокноте. Потом она маму перекрестила, поцеловала в лоб и попросила ее проводить. Во дворе она сказала с явной скорбью, что никаких явных физиологических признаков для ее смерти нет, она не впала в кому, ибо кома – продолжение жизни. Она просто потеряла волю к жизни. В медицине это называется «give-up-itis», что есть отказ от жизни. Она по сути уже мертва, но смерть регистрируется только с умиранием мозга, а в мозге ее остались одни огарочки, и это уже безвозвратно. Это не дни, это часы. А эту бумагу, то есть свое заключение, она занесет участковому, и убедит его принять участие в этом скорбном деле. Ваня, было, взялся ей помочь с нелегкой ношей, чтобы проводить, но она его отстранила и сказала лишь, что на все воля Божья.
* * *
Физик вечером того дня, когда его пытались предать суду Линча, прилично принял. Он пытался преодолеть нервные припадки, которые накрыли его с головой. Но спасло его то, что он, как всегда в подпитии, начал заниматься главной проблемой современной физики – perpetuum mobile. Из-за живости своего характера и настырной натуры он рвался обосновать возможности существования такого механизма, но тут же ему ничего не стоило перейти к проблемам прав человека и вечной жизни. И так же легко рассуждать о досягаемости любых материальных объектов во Вселенной. При всех этих рассуждениях и исследованиях он умело пил водку сам с собой. Все это было, конечно, от одиночества и природного упрямства. Вреда от этих псевдонаучных запоев никому не было, если не считать его самого. У него уже складывался такой стереотип поведения: пить на выходных и в каникулярном отпуске. Но ко всему надо сказать, что предмет свой он знал хорошо и умел его донести до учеников.
Вообще-то, физик был типичным разночинцем, правда без политического кредо и гражданских инициатив. Аглаей, то есть африканским носорогом, он был замечен в играх в пристенок с уличной шпаной. А у Аглаи были шпионы, но, наверное, так и положено завучу школы. Она была женщиной незамужней и бездетной. А физика ненавидела, видимо, по единственной причине – он напоминал ей то ли бывшего мужа, то ли сожителя. Ну а все остальное население она ненавидела, наверное, беспричинно. Ей когда-то кто-то имел несчастье сказать, что она внешне похожа на А. Ахматову, и она сразу взялась писать стихи, но публиковать их не стали, даже в районной газете ей ответили, что она нечетко прописала роль труда и патриотизма в жизни советского человека. И она отвернулась от поэтического творчества и полностью погрузилась в наставничество и воспитание окружающего населения. Ее любимая фраза звучала: «стыд и позор». А одевалась она обычно в длинное платье, плотно облегавшее ее носорожью фигуру, которую венчала маленькая головка с завитыми мелкими рыжими кудрями. Было в ней что-то зоологическое, как и ее профильная дисциплина.
* * *
Ваня в этот вечер поздно лег спать. Перед этим зашел к маме в комнату, поправил одеяло и долго прислушивался к ее дыханию. Он не мог уснуть, считал про себя пузыри в аквариуме. Потом перед глазами встала таблица логарифмов, ее он знал почти наизусть, потом были бесконечные строки дифференциальных уравнений, а потом вдруг привиделся оловянный солдатик, с ним рядом была какая-то худенькая девушка в хрустальных башмачках, а потом опять появились бульки.
Проснулся, когда солнышко уже подглядывало в окно. Мама, свернувшись калачиком, лежала на полу, там, где обычно спал отец, когда приходил пьяный. На ней была надета лучшая ее ночная сорочка с синими васильками, которую она носила, когда отец не пил и спали они вместе. Мама была мертва. Он зачем-то принес одеяло и прикрыл ее, а сам сел на табуретку рядом и замер без движения и дыхания. Сколько прошло времени, он не помнил, а когда стучали в дверь – не ответил. Дверь открылась, вошел тот самый кривоногий участковый. Оказалось, он приехал на мотоцикле, но Ваня не слышал. Участковый сказал, что доктор ему написала все, и через некоторое время прибудут люди из городской похоронки. По всему оказалось, что мама была уже мертвой, а он пытался ей вчера рассказывать какие-то смешные истории. Потом пришли люди, с ними пришел и Мотя, все были тихими и неразговорчивыми, а Ваня так и сидел на стуле. Все вышли во двор и о чем-то шептались, а грузовой Газик уже сдавал задом к их калитке. Из него двое мужиков вытащили полуотесанный гроб, положили туда маму, скрестили руки на груди и тут же приколотили крышку огромными гвоздями; в лиственницу гвозди лезть не хотели. Маму вынесли ногами вперед и положили в кузов. Ваня тоже сел в кузов, следом поехал милицейский мотоцикл с коляской, соседи поглядывали в окна с безразличным видом.
* * *
Варвару за эти годы допрашивали восемь раз, а Василия – шесть. Пытались узнать, где может скрываться Иван, хотя и сами понимали, что никто ничего не знает, но допрашивать продолжали, угрожая перейти на специальные средства допроса. Ничего не получалось, и теперь они пытались Варвару и Василия использовать как приманку на том адресе, что по улице Мясницкой: вдруг объявится или позвонит. На такой случай в той квартире годами сидела засада, и люди особенно напрягались, когда по агентурным данным Иван вроде бы появлялся в Москве. Он не объявился, и засаду сняли, но бывать там не запретили, и поселился там Ваня по собственной инициативе. А про Ивана им наболтали, что тот какие-то важные государственные секреты продал за границу. Но такое обвинение в отношении брата вызвало у Варвары лишь улыбку, переходящую в тоску и боль. А в квартире той они стали проплачивать теперь все коммунальные услуги, от брата Вани там ничего не осталось, разве что один генеральский погон, оторванный от парадного мундира, который волей судьбы завалился за тумбочку.
Но Варя все эти годы верила, что брат рано или поздно придет, и все выяснится. Она искренне верила, что клевета не может убить человека, тем более такого патриота, как ее Иван.
В 1952-м году, когда внуку Ванечке исполнилось десять лет, они всей своей маленькой семьей поехали в Волоколамск, где мальчика и окрестили. Там Варвара и сказала ему в первый раз, какая у него настоящая фамилия, и кто его родители. А фамилия его была Победоносцев. Она показала ему иконку святого Георгия Победоносца, убивающего дракона. Мальчик мало что из этого понял, но он очень любил бабушку и дедушку и верил всему, что он них исходило. Вот теперь Варя очень ждала, пока Ванечка приведет к ним в дом невестку, они сядут за стол, а на карниз вновь прилетят два голубя, и жизнь начнется сначала. Она часто представляла эту картину, а когда представляла, конечно, плакала. Но Ванечка был везде отличник и приносил домой только толстые книжки, да еще радовал пятерками в институтской зачетке. Геология была его любовью с детства, тогда он еще совсем крохой сидел в песочнице рядом с колымской тачкой, на которой когда-то привезли его маму, которую бросили умирать во исполнение какого-то обряда. Так вот, он ковырял лопаточкой песок и доставал оттуда камешки разных цветов и размеров. А потом отмывал их в луже и приносил хвастаться. С наступлением холодов он играл в эти камешки, окунаясь в какой-то волшебный мир.
* * *
В кузове трясло, как трясет сухой лист в грязной луже на ветру. Борта хлопали и гремели цепями, а кузов пытался отделиться от кабины. Ваня всем существом вибрировал и раскачивался внутри этой конструкции. Он сидел и думал о том, что не сумел сорвать даже пару цветков, которые вопреки всему все-таки вырастали самосевом на грядках. Они вырастали совсем уже в пустом огороде и, верьте-не верьте, выжили даже три куста георгинов. Как последнее дыхание земли, они выдавали из себя красивые цветы. И почему-то именно в этом году георгины зацвели очень рано и были удивительно красивы.
Гроб с телом мамы тоже пытался туда-сюда кататься по кузову. Но Ваня крепко прижал его ногами. Газик нещадно дымил на мотоцикл, но тот не отставал, так и докатили до погоста. Двое работников все из той же городской службы уже выкопали яму и сидели на земле, дымя папиросами. Их бригада состояла из четырех человек: двое копали, двое привозили. Работали они каждый день, работы хватало, отдыхали только в воскресенье. Гроб они быстро закопали, прихлопнули лопатами холмик и уехали, а Мотя и участковый остались с ним. Минут через 15 они все уселись на мотоцикл – Иван в люльку, а Мотя устроился за водителем. Все двинулись в свой околоток.
У бараков их встретила небольшого росточка женщина по имени Фая. Это была жена участкового, видимо, татарка. Барачный коридор был, как всегда, завален мешками, тазами – это был первый признак того, что здесь обитают люди. Коридор, естественно, был без окон, и только в самом его конце тускло горела лампочка, источая желтый свет. Ваня понял, что они в комнате у Моти, именно тут и бывал его отец. Посреди комнатки стоял круглый стол и сервант с хрусталем, да еще две койки. А между койками стояла большая круглая кадка с пыльным фикусом. Среди всего этого вдруг появилась миловидная женщина в фартуке в красный горох, а к ней жался мальчонка лет пяти. Похоже, она была в роли хозяйки.
