Валерий Иванов
Деньга полушка
Итак, зима 1756 года укрепилась в своем явлении. Окрепли морозы. Хрустел снег под ногами. Юноша глядел в единственное окно. Все эти явления природы он подолгу мог лишь прокручивать у себя в голове, вспоминая каждый шаг, каждое прохладное или морозное дуновение ветра, и листья деревьев, устилавшие, как покрывало, землю, были будто вчера. Его редко выпускали наружу.
Сегодня опекавший, следивший за уборкой, здоровьем и поставкой пищи узнику, молодой человек являлся в этом доме не ставший царем российским, намекнул, что принесет почитать, “пораспознавать буквы”, ибо в грамоте Иван был мало силен и мог читать только по слогам. Императрица запрещала узника обучать чему-либо, тому, чем мог заниматься каждый школяр как двенадцати, так и шести лет от роду.
К обеду заходила стряпница – глухая бабка лет семидесяти, прихрамывающая, с отсутствующим лицом, для обывателя она создала бы вид человека, давно простившегося с этим миром.
Миллер так и не появлялся.
Лишь поздним вечером, к одиннадцати часам вечера юношу, уткнувшегося к стене на кровати-тахте, отогнал от своих мыслей скрип двери.
В комнату вошли трое.
– Одевайся, – сказал властным тоном приставной, – едем.
Двое его помощников поспешили к Ивану Антоновичу. У них была одежда для длительной поездки в зимнее время.
«А куда?» – хотел спросить юноша, но, зная жесткий характер Миллера, не стал этого делать. Вопросительный взгляд тут же переместился на тулуп. Молодой человек хоть и доверял статскому советнику, конечно, не зная об его истинной службе, но побаивался.
Все так же двое приставных солдат, приставной Миллер и мальчик навсегда покинули стены безнадежного упоения.
Дверь возков придержало морозом, пришлось вызывать местного ремонтного.
– Степка! – негромко обронил советник на кучера. – Опять заморозил дверь!
Кучер едва шелохнулся, по приказу он должен был немедленно тронуться с места, когда пассажиры очутятся в повозке. Путь ожидался долгий.
Дорога из Холмогор до Архангельска занимала больше пяти часов.
В зимнее время повозки открытого типа использовали лишь на короткие дистанции, при дальних расстояниях обычно их использовали днем. На этот раз их повозка выглядела как карета.
Миллер продумал все. Он не желал заморозить узника. Это было выше его сил, он был привязан к ребенку. Что, собственно, не нарушало указания императрицы.
Еще четырнадцать лет назад Елизавета Петровна знала, что новорожденный был слаб и мог в любую минуту занемочь. Уже тогда, изгнанные на Соловки, чета Брауншвейгская претерпела бы все невзгоды ”шальной” императрицы. Если бы не их остановка в архиерейском доме в Холмогорах. На этом их странствия и закончились, кроме их сына, о судьбе которого его мать так и не узнала. Ее не стало раньше 1756 года.
Указ императрицы схоронить ребенка Анны Леопольдовны не имел особой должности. Слежение за здоровьем младенца отдавалось на упоение его судьбы, как решила сама Елизавета.
Спустя года после восхождения на престол вседержительница российская вспоминала о забытом наследнике потомков Анны Иоанновны лишь тогда, когда очередной ребенок появлялся у ее сводной сестры. Свирепея от часто разрешающихся беременностей четы Брауншвейгских, царевна все же пыталась уйти от воспоминаний о них, распоряжаясь лишь поддерживать их жизнедеятельность, в том числе и малолетнего Ивана Антоновича.
– Поди, кликни Гриньку, – обратился Миллер к одному из солдат, – он вон в той каморке должен быть.
Профессор истории указал на низенькую дверь у стен дома.
Пока прибегал ключник, пока открывали дверь возков, ее пришлось оттаивать. Благо у Григория свеча еще не была затушена, где-то нашли кусок бумаги. За это время никто из государевых подданных ни произнес ни слова.
