Валерий Туринов
Сибирские перекрестки
– Ничего, крепись! Скоро кончится!..
– Да, кончится! – прохрипел Петька. – Только как?! – вдруг начал он распаляться, чувствуя, что в нем поднимается злость на связчика, на этого молокососа, который завел его куда-то, а теперь утешает, предлагая потерпеть в этом никому не нужном марафоне. – Ты куда, начальник, завел?.. Я не хочу здесь подыхать вместе с тобой ради твоих… вонючих камней!.. На… они мне сдались!..
– Потерпи, Петька, потерпи!
– Что ты заладил – потерпи да потерпи! – вспылил Петька. – Куда завел, паскуда!.. Скажи… Куда!..
– Поменьше говори, Петька, – дыхание собьешь! – прохрипел Илья, понимая, что сейчас лучше ничего не говорить, чтобы не заводить ослабевшего связчика.
– Ты что примолк?! Язык в задницу ушел?! Вот я понесу тебя сейчас по этим кочкам!.. Маму… всю жизнь вспоминать будешь! – старался Петька вывести из равновесия бегущего впереди своего молодого и более сильного связчика, размазывая при этом по лицу пот, смешанный с кровью бесчисленной раздавленной мошкары, набившейся под накомарник.
Его раздражало упорство и терпение этого молокососа, как он уже давно мысленно называл про себя Илью, который ничего не видел в жизни, так как не хлебал лагерную баланду, не выносил парашу, с хервой не жил, а ведет себя так, как будто он выше его – Петьки. И он, пожалуй, успокоился бы, если бы Илья вспылил, начал кричать, материться – в общем, вести себя так, как обычно вели себя все лагерные в таких ситуациях. А вот этого молчаливого упорства он понять не мог, но чувствовал, что в чем-то Илья сильнее его, и из-за этого в нем стала подниматься на него злость, и он знал, что сорвется, как уже часто случалось в его жизни, и наломает такого, что потом придется бежать из этих краев…
От застилающего глаза пота, накомарника и злобы на напарника у Петьки застучало в висках. Он перестал различать мелькающие под ногами кочки и, зацепившись за одну, рухнул во весь рост на землю. Туча мошкары тут же спикировала и накрыла его.
Однако упал он удачно и даже не зашибся, а только зашелся такими матерками, что бежавший впереди Илья остановился, затем подбежал к нему.
– Ты что, Петька! Цел?!
– Да иди ты на… Цел, цел! – раздраженно закричал Петька, поднимаясь с земли. – Давай дуй, что стал! – зло выкрикнул он в лицо Илье, стоя против него, покачиваясь и тяжело дыша.
Илья повернулся и побежал дальше, поняв по шуму шагов за спиной, что Петька пристроился к нему сзади. Бежал он ровно, стараясь не сбивать дыхания, однако по кочке это не удавалось. Поэтому он, понимая, насколько сейчас тяжелее Петьки, с его изношенным пьянками организмом, изредка, мельком оборачивался назад, чтобы посмотреть как дела у связчика.
Петька же страдал, но еще двигался, с хрипом втягивая воздух, а вместе с ним и вездесущую мошкару. О том, что Петька заглотил очередную порцию мошки, Илья узнавал по отхаркиванию и матеркам, раздававшимся сзади…
Эти постоянные повороты и забота о напарнике подвели Илью. Оглянувшись на бегу в очередной раз, он зацепился за что-то, грохнулся грудью на кочку и затих.
Бежавший за ним Петька набежал на него, остановился и удивленно посмотрел на неподвижно лежавшего связчика.
Туча мошки, летевшая за ними, накрыла их обоих.
Немного постояв над Ильей, покачиваясь из стороны в сторону и глядя на него отупелыми налитыми глазами, Петька зачем-то снял с него карабин, закинул его себе за спину, зашелся в кашле от проглоченной мошкары, которую, дохнув, втянул, кажется, до самых легких, повернулся и побежал дальше, не оборачиваясь и больше не поглядев туда, где остался лежать Илья.
Через полчаса бега той же трусцой он выбежал к месту впадения канавы в речушку, на которой далеко вверху стоял их палаточный лагерь. Здесь канава внезапно исчезла, вылившись в широкую долину речушки с открытыми пологими галечными берегами. И эта перемена была такой неожиданной, что он, выбежав на галечник, удивленно уставился на речку, не соображая, что же делать дальше.
В просторной, продуваемой ветром долине мошка исчезла, как по мановению волшебной палочки. Ее сдуло холодным ветром, который тянул с вершин хребта, покрытых снеговыми шапками и виднеющимися далеко вверху речушки, в той стороне, где стоял их лагерь.
Тяжело дыша, Петька подошел к воде, плашмя упал на гальку, стал жадно пить. Напившись, он ополоснул лицо, присел на берег, затем лег и закрыл глаза… В голове все еще стучала и толчками пульсировала кровь. Во всем теле была дикая усталость и слабость. Не было никакого желания, хотелось только лежать и лежать, не открывая глаза, ни о чем не думая, ничего не делая, и, казалось, больше ничего не нужно в жизни.
Сколько он так пролежал, Петька не мог бы сказать и сам. Но вдруг он тревожно завозился, стал шарить руками вокруг себя, наткнулся на карабин Ильи, рука непроизвольно отдернулась, и он вернулся к действительности.
Он вскочил на ноги и посмотрел в ту сторону, откуда только что прибежал. Затем поспешно снял ружье и рюкзак, бросил на галечник и пошел вверх по канаве – туда, где оставил Илью.
Он шел быстро, затем не выдержал и побежал. Однако теперь ему почему-то было не так тяжело, как тогда, когда он бежал к реке. И какая-то мысль, появившись еще на реке, не давала ему покоя, навязчиво заставляла что-то вспомнить из прошлого, из его прошлого, что было с ним уже когда-то, лет десять-пятнадцать назад. И, ничего путного не добившись от Петьки, эта мысль сама выскользнула из его ослабевшего от пьянок мозга. Он вспомнил свой побег из лагеря, где отбывал два года за хулиганство на лесоразработках в глухом таежном лагере. Тогда он добрался почти до самой Тувы, до ее горных районов, а потом вернулся назад – в лагерь. За тот побег ему добавили срок. Но он вспомнил, что тогда он тоже возвращался в лагерь в каком-то приподнятом состоянии; он что-то переломил в себе, понял, что бежать ему было некуда и не к кому, что бежать надо было только от самого себя, а это сделать было невозможно.
Вот и сейчас с ним что-то произошло – он уже больше не злился на Илью, а с тревогой думал, что сейчас с ним и как он мог оставить его одного, и там, где мошка может заживо сожрать даже здорового человека.
«А что, если Илья расшибся насмерть?» – вдруг мелькнула у него пугающая мысль, и ему стало страшно и за себя, и за Илью, так как он понял, что выйти ему из этой истории сухим, с его-то судимостями, будет невозможно. «А доказать!.. Мы же были вдвоем – никаких свидетелей… И потом, ты действительно бросил его, как самая настоящая… – выругался он. – И, наверно, живого, его можно было бы спасти… А теперь, может быть, уже поздно!» – И эта мысль подстегнула его, и он ускорил бег, задыхался, но бежал и бежал, пристально всматриваясь вперед и ожидая, что вот там, за тем поворотом канавы, он увидит его. Что он увидит, до него не доходило, но, добегая до поворота, он видел, что ошибся, и удивлялся, как далеко успел убежать от Ильи.
«Ну и что, что он молодой, а уже успел многое, что тебе никогда не сделать, – подумал он. – Ты сам виноват в своей нескладной жизни. А при чем здесь Илья или кто-нибудь другой? Скорей, скорей туда, к нему! Уже ведь прошло столько времени – даже мошка стала ослабевать, как и говорил Илья. Вообще, он парень толковый, таким надо жить… А вот ты, что ты есть, Петька? А как цепляешься за жизнь, так трусишь, когда прижмет… Как ты бежал тогда от мошки… Ну и дерьмо же ты!..»
За этими мыслями он не заметил, как выскочил из-за поворота на что-то большое и темное, что двигалось навстречу ему. И это было настолько неожиданно, что он вскрикнул и шарахнулся в сторону, но тут же сообразил, что это человек – его связчик… Илья!..
А Илья медленно полз вперед – туда, куда убежал Петька и где должна была быть река и дорога домой – в их лагерь. Вид у него был ужасный: лицо посинело, на нем пятнами засохла кровь, голые руки были покрыты сплошным слоем мошки, укусы которой он, очевидно, уже не чувствовал и не обращал на нее никакого внимания. Тяжело дыша, он медленно переставлял руки и ноги, но все-таки полз и полз вперед, не видя ничего впереди себя и не заметив внезапно появившегося перед ним Петьку.
– Илья, Илья! – вырвался у Петьки истошный крик. – Это я, я, Петька!.. Сейчас… сейчас, Илья! Все будет в порядке! Давай помогу!..
– Это ты… – прошептал Илья.
– Да я, я пришел, пришел – сейчас помогу! Все хорошо! Пойдем!.. Здесь уже рядом река!..
– Где ты был? Что так долго…
– Давай я помогу тебе, – с трудом приподнял Петька с земли связчика. – Пошли… Понемножку…
Медленно, в обнимку, они двинулись вперед – к реке.
– Что у тебя, Илья? Что болит?
– В груди что-то… Тяжело дышать. Но это пройдет. Должно пройти… Отлежаться бы надо… До лагеря дойти…
– Да, да! Сейчас придем к реке – передохнем! Там ветерок, хорошо, без мошки!.. Чаек сделаем… Потом двинем дальше – к нашим! А может, ты останешься там, на бережку, я по-быстрому сбегаю – позову на помощь, а?
– Да нет… Не надо. Сами доберемся… Ты не смотри… Скоро я отойду… Вот только полежать бы где-нибудь, где нет мошки…
– Сейчас, сейчас, скоро придем, потерпи немного, крепись! – подбадривал Петька связчика, не замечая, что говорит те самые слова, которыми совсем недавно тот подбадривал его самого…
Наконец, они добрались до речки. Петька усадил Илью на берегу, а сам суетливо бросился собирать хворост, стал разжигать костер. Он скинул с себя куртку, соорудил из нее и из рюкзаков что-то похожее на лежанку, уложил на нее Илью.
Вскоре на чайнике запрыгала крышка, выплескивая воду на огонь. Петька сдернул чайник с костра, плеснул кипятку в кружку, заварил чай по-крутому, вскрыл тушенку, нарезал хлеб и поставил все перед Ильей.
– На, давай выпей чайку, поешь – сразу полегчает…
– Только чаю, больше ничего не хочу… Глотать трудно и грудь болит…
– Надо, Илья, надо пошамать! – стал уговаривать Петька своего напарника. – Идти нам далеко, а я не смогу тебя дотащить… Самому тебе надо идти, слышишь!
– Да, конечно…
– Часок отдохнешь – и пойдем.
– Хорошо.
– Ты попей, попей, – полегче будет! А я пока окунусь.
Петька разделся, зашел в холодную воду, окунулся с головой, смывая с себя липкий пот и еще что-то, что хотел бы смыть и не вспоминать о том.
Но холодная вода горной речушки не смыла с него всего, что накопилось у него внутри, но вернула ему уверенность в себе, уверенность, что он теперь сможет сделать все, и даже если Илья не потянет своим ходом, то он дотащит этого молокососа, обязательно дотащит, должен дотащить, чего бы это ему ни стоило. Теперь он в этом не сомневался. Второй раз он его уже не предаст.
* * *
В лагерь они пришли часов в пять утра. Там никто не спал – ждали их, так как такая задержка на этом маршруте не предполагалась, и все были обеспокоены, когда они не вернулись из маршрута к назначенному часу.
О том, что с ними произошло, Лавишеву рассказали очень скупо: шли маршрутом, на канаве пошла сильная мошка, пришлось спасаться от нее бегством; Илья упал и сильно расшибся… Поэтому задержались.
– Да-а, – протянул Лавишев. – Иногда она лютует. И я в таких переделках бывал – тоже бегал и горстями греб из карманов… Вам еще повезло – на открытое место выскочили… Илья, ты денька два полежи, отдохни – если все пройдет, тогда в маршруты. А то, может, «вертушку» вызовем – снимем тебя! А-а, как?
– Да не-ет! Ты что, шутишь! Какой я больной, отосплюсь и все будет в норме…
– Ну, смотри. Мне за тебя отвечать!
– Ничего, Вадим, все будет хорошо…
Часов в десять утра пошел дождь, зарядил на весь день. К вечеру речка вспухла. Бешеный поток захлестнул все русло. Исчезли под водой галечные отмели. Вода стала подбираться к терраске, на которой стояли палатки.
Вот теперь-то всем стала ясна целесообразность подготовки вдали от берега вертолетной площадки, которую Лавишев заставил прорубать, несмотря на их сопротивление.
Дождь продолжался и всю следующую ночь. К утру река совсем озверела, на нее стало страшно даже смотреть, а о том, чтобы переправиться, не могло быть и речи. Там где еще позавчера они переходили ее по камушкам, не замочив ноги, теперь несся стремительный ревущий поток с метровыми валами. Гористая местность и не впитывающая воду мерзлая почва быстро скатывали со склонов воду, поэтому река набирала силу и спадала почти мгновенно после начала дождя.
Маршруты прекратились. Все сидели в палатках и, пользуясь временным перерывом, занимались накопившимися хозяйственными делами, читали старые и уже давно зачитанные и перечитанные журналы, отдыхали. Лавишев, как всегда, занялся просмотром данных последних маршрутов, планировал новые, куда следовало бы обязательно сходить, прежде чем перебираться в другое место.
Отдыхал и Король. Умаявшись за последние дни от маршрутов, он теперь целый день отлеживался под нарами, высовываясь оттуда только для того, чтобы перехватить кусок, и снова скрывался там.
* * *
Днем Илье стало хуже – поднялась температура, он тяжело и надсадно дышал, покрылся испариной, иногда впадал в беспамятство, бредил.
Лавишев понял, что дело серьезное, и вышел на связь с экспедицией.
– Ясно, Вадим Васильевич! – сказал начальник экспедиции, когда Лавишев доложил ему ситуацию. – Его надо срочно снимать. Высылаем к вам санитарным рейсом вертолет. Площадка для посадки есть?
– Да, Спиридон Мефодиевич, есть! Но у нас второй день дождь и туман – нулевая видимость!..
– Знаем, но другого выхода нет!.. Пошлем экипаж, который забрасывал к вам помощников с буровой. Они знают, где вы стоите! Должны найти! Обязаны!.. Как услышите шум вертолета, сигнальте ракетами!.. Как поняли? Прием!
– Вас понял! К приему вертолета готовы! При подходе будем пускать ракеты! Прием!..
– Все, Вадим Васильевич! Пока! Желаю удачи!.. Кстати, если вам больше не нужны помощники, то отправьте их этим рейсом!
– Да, но тогда нас останется двое!
– Хорошо – одного оставьте!
Вертолет пришел через два часа. Его шум геологи услышали внезапно, словно он вынырнул из-за горы, хотя на самом деле он, поднимаясь по речке, заходил из Селенняхской долины, так как по-другому найти стан Лавишева было невозможно.
– Летит! – вырвалось одновременно у Глеба и Елисея, которые вместе с Лавишевым и Петькой дежурили на посадочной полосе.
– Глеб, ракеты! – крикнул Лавишев коллектору, стоявшему с ракетницей на противоположной стороне полосы, и поднял вверх свою ракетницу.
Вертолет, приближаясь, шел медленно, словно на ощупь, отслеживая повороты ручья, совсем низко, почти касаясь макушек деревьев. Вот он поравнялся с их станом, стрекоча совсем рядом, где-то за плотной пеленой мелкого моросящего дождя.
Лавишев, боясь, чтобы пилот не проскочил мимо, поспешно махнул рукой Глебу и нажал на курок. В сторону стрекота машины, пересекая ей путь, с шипением ушла красная ракета, вслед за ней – зеленая. Вертолет завис над речкой. Лавишев поспешно перезарядил ракетницу и снова пустил красную ракету.
На машине заметили их, и вертолет медленно двинулся в их сторону.
– Елисей, Глеб – за Ильей! – крикнул Лавишев. – А ты собирайся – полетишь тоже в поселок! – повернулся он к стоявшему неподалеку Петьке.
Машина подошла к посадочной площадке и зависла над ней. Лавишев пустил еще две ракеты, обозначая место посадки. Пилот понял его, обвел машину вокруг площадки, как будто примериваясь или ощупывая это место, затем медленно опустил машину посередине большого квадрата, вырубленного в редком парковом лиственничном лесу.
Этим рейсом Лавишев отправил с разведывательной точки вместе с Ильей и Петьку. Чутьем опытного полевика он догадался, что в маршруте что-то произошло, так как очень уж лаконично и сдержанно рассказали маршрутники о случившемся. Но, догадавшись, Лавишев не стал доискиваться истины, понимая, что сейчас не время этим заниматься, да и неясно, к чему это приведет, поэтому он выбрал наиболее простой вариант: убрал из отряда подозрительного человека, застраховав себя этим от неожиданностей.
Вертолетом Петька перебрался в Усть-Куйгу, а оттуда снова на буровую.
* * *
На буровой Петька проработал месяц. Там у него начались приступы белой горячки, и мастер решил вовремя убрать его с буровой, чтобы не иметь неприятностей, какие ему пришлось испытать прошлым летом с таким же, как этот, алкоголиком, которого пришлось искать несколько дней, когда тот не вернулся с рыбалки. Тогда на буровой остановили работу, и во все стороны в тундру ушли поисковые группы и два вездехода. Через два дня подключили вертолет. Наконец, его нашли. Он лежал голый на берегу речушки, вокруг валялась разбросанная одежда.
Следствие установило причину смерти – приступ белой горячки с галлюцинациями, которую в этих краях окрестили более просто – «бес гонит». По-видимому, он сначала рыбачил в одном месте, потом в другом, а затем вдруг бросился бежать, срывая с себя одежду, пока не выдохся и не упал замертво, когда ему отказало сердце.
Поэтому мастер, заметив, что Петька начал заговариваться и как-то странно вести себя, первым же подвернувшимся вертолетом отправил его с буровой.
Вертолетчики закинули Петьку в поселок Депутатский и там высадили. Из-за нелетной погоды Петька застрял там на неделю и всю эту неделю пил и ночевал в аэропорту, где в первый же вечер познакомился с новым своим дружком – Гуриком.
Гурик уже давно околачивался в поселке и, очевидно, давно уже все пропил, так как был без денег и без работы. Это был маленький, плюгавенький паренек. Ходил он всегда в тельняшке, чтобы выглядеть крутым. У него был рыжий чуб и сплющенный нос, выражение лица явно выдавало в нем человека, склонного к подлости, причем меленькой и такой же жалкой, как он сам.
В первый же вечер, как познакомились, приятели решили покуражиться в аэропорту, с кем-нибудь поцапаться и весело провести время.
Планы приятелей, в общем-то, оправдались, но им не повезло. Они придрались к двум молодым якутам. Но откуда-то появилось еще двое якутов, и Петька с Гуриком бежали из зала ожидания самым неприглядным образом: на крыльцо вывалился клубок сцепившихся тел, внизу которого жалобно верещал Гурик, стараясь на карачках выползти из-под него. Вся воинственность Гурика и Петьки пропала – их нещадно били трое маленьких ростом, но вертких и сухоньких якутов. Наконец приятелям удалось вырваться из этой кучи, и они бегом бросились из аэропорта.
На следующий день Петька с Гуриком в аэропорт уже не ездили. День они провалялись в номере гостиницы, к вечеру немного ожили, особенно когда услышали за стеной шум и веселый смех. Они поняли, что там собралась гуляющая компания. Поэтому Гурик, рассчитывая на похмелье, решил заглянуть туда и сыграть при этом на своем поэтическом даровании, как он иногда выражался, так как обладал неплохой памятью и знал много стихов.
– Пойду, может, выпить дадут, – вполголоса проговорил он.
– Сходи, – согласился Петька. – Может, и мне принесешь…
Гурик слез с кровати и, как был – в грязной тельняшке и босиком, пошел к соседям, надеясь на свой вид типичного бича. К соседям он зашел без стука. Те замолчали, удивленно глядя на него. В комнате сидело трое мужчин и четыре женщины, все в геологической одежде. Они пили чай и весело смеялись, но сразу же замолчали от этого неожиданного визита и с любопытством стали рассматривать гостя.
Гурик решил брать их сходу.
– Сто грамм – и по желанию любое из Блока! – предложил он компании, артистически отставив в сторону босую грязную ногу.
Не меньше его вида удивилась компания его предложению, не зная, как реагировать на этот визит.
– У нас нет ничего. Мы не выпиваем, – попробовали они объясниться с ним.
– А почему смеетесь?! – недоверчиво посмотрел Гурик на компанию.
С неменьшим удивлением встретила компания и его вопрос.
– Как почему? Смеемся – потому что весело. Пьем чай, шутим и смеемся…
– Чай пьете?!
– Можем угостить…
– Не-е, не надо! Может быть, пятьдесят грамм хотя бы… Есенина тоже могу…
– Да нет же у нас! Действительно нет! Не жалко, дали бы, но нет!
– Ладно, хорошо. Блока за так прочту. Интересный вы народ – не пьете, а смеетесь! Уважу!..
Гурик стал в позу, насколько позволяла его внешность, и прочел блоковское «В кабаках, в переулках, в извивах»… Разочарованно махнув рукой, он затопал к себе в комнату.
После его ухода смех в соседней комнате стал еще громче.
«Вот народ! И что веселится? Не пойму!» – уходя подумал Гурик, не догадываясь, что причиной нового взрыва смеха был его визит.
В середине дня он оделся, напялил на голову помятую шляпу, чудом сохранившуюся у него, взял чемодан и вышел из своей комнаты. Он решил уехать, правда, сам пока не знал куда, но решил. Петька же не стал его отговаривать.
Гурик спустился по лестнице на первый этаж гостиницы и, не рассчитав, зашел прямо на кухню, промазав мимо выходной двери. Он удивленно посмотрел на кухонную утварь, плиты и женщин вокруг них.
– Это куда я попал… А где дверь?
– Кухня это! Тебе – левее…
– А-а!
Гурик повернулся и пошел с чемоданом из кухни искать дверь на улицу. Когда он вышел из кухни, все дружно рассмеялись. Гурик был одет по-дорожному и в шляпе, с чемоданом в руке, но босиком. Ботинки у него украли вчера вечером, а купить другие было не на что.
Через два дня их обоих, Гурика и Петьку, отправили в лечебницу в Эге-Хая. Там у Петьки обнаружили запущенную форму туберкулеза и его отправили в диспансер в Якутске.
* * *
Через год, как Петьку поместили в диспансер, навестить его к нему приехали его родители, деревенские старички, какими-то слухами узнав, что с ним и где он находится.
Как он жил эти годы, старики могли только догадываться. Но даже догадываясь, что жизнь его была несладкой, они все равно были слишком далеки от того, что ему пришлось пережить и испытать.
– Мама! – прохрипел «старик», лежавший на первой койке у двери. – Неужели ты не узнаешь меня?..
Мать стушевалась, заморгала подслеповатыми глазами, сделала несколько шагов к кровати «старика» и удивленно переспросила, думая, что ослышалась.
– Вы… Вы меня?.. А где наш Петя?..
Она не заплакала, не запричитала, как любила изливать свои чувства в минуты горя. Она села на стул рядом с кроватью, который ей подставил сосед по палате Афанасий Матвеевич, удивленно и недоверчиво стала смотреть на окружающих, на врача и на этого «старика», который почему-то называет ее мама. И даже на мужа, Харитона, смотрела с подозрением… «Здесь что-то не так. И меня, наверное, обманывают», – было написано на ее лице… Она смекнула своим крестьянским умом, что ее хотят обмануть… Зачем, почему ее хотят обмануть, над этим она не задумывалась, полагая, по крестьянской привычке, что всегда кто-нибудь кого-то хочет обмануть… Вот и сейчас ее хотят обмануть и показывают ей вместо ее сына вот этого сморщенного старичка, со страдальческим, затравленным выражением лица… Потом, когда все убедятся, что ее обмануть не удалось, ей покажут ее сына, ее Петеньку. А сейчас она должна показать им, что они ее не обманули и не обманут… «Но почему Харитон-то с ними заодно хочет меня обмануть?» – изредка, как искра, проскакивала мысль и тут же гасла в старческом мозгу, не способном уже долго удерживать что-либо.
Она так и просидела все время свидания с сыном, поджав губы, как будто была обижена, вежливо и сухо отвечала на его вопросы.
* * *
В конце недели, в пятницу, после работы Марина приехала к Петьке в диспансер. Ее муж Богдан и Петька работали в прошлом на одной и той же буровой на севере Якутии, дружили. И эту дружбу они сохранили и после того, когда разъехались: Петька угодил в лечебницу в Эге-Хая, а Богдан, отработав на Севере, переехал в Якутск.
В палате кроме Петьки лежал еще один больной – старичок, Афанасий Матвеевич, бодрый и шустрый. В больнице, судя по всему, он долеживал последние дни, готовился выписаться и уехать к себе домой, где его ждала, как он говорил: «Моя старуха»…
Афанасий Матвеевич поздоровался с Мариной.
– Здравствуй, Маринушка! Как она, жизнь-то, там, на волюшке?! Чай, народец все копошится, бегает?
– Да, все по-старому, по-старому, Матвеич! Жизнь-то, она не шибко идет! Это только года наши куда-то спешат!..
– Да-а! – неопределенно протянул Афанасий Матвеевич. – Вот и моя Ивановна тоже так говорит… Ну, ладно, я пойду, погуляю в садике, вы поговорите тут без меня, – заторопился он.
Афанасий Матвеевич накинул серый больничный халат, сунул ноги в тапочки и зашлепал к выходу из палаты. У двери он остановился, наклонил голову, точно что-то вспомнил, обернулся назад.
– Марина! – обратился он к ней. – Выйди на минутку, дело у меня к тебе есть…
Марина кинула взгляд на Матвеевича, встретилась с его озабоченными глазами.
– Я сейчас, Петя! – сказала она и почему-то заторопилась вслед за стариком, который вышел из палаты.
– Вот что я тебе скажу! – начал старик. – Плох он, совсем плох! Последние дни доживает! Поверь мне! Я-то уж смертушку повидал в жизни…
– А что делать, Матвеич?! – чуть не заплакала Марииа. – Я же тоже вижу: ни ходить, ни дышать не может!..
– Да ничего уже не сделаешь. Врачи его и не трогают, стараются только, чтоб он пожил лишний денек! Ох! А как он сладок – этот денек-то! Тем более молодому!.. Он ведь моложе меня в два раза… А мне и то хочется еще пожить! Уже ничего не могу, а все равно хоть смотреть, и то сладко!..
Марина всхлипнула, как-то пугливо, тихо и приглушенно заплакала, точно боялась излить свое горе.
Матвеевич деликатно отвернулся к окну и с натянутым интересом стал наблюдать за скучной, безнадежно-унылой жизнью больничного двора. Там, собственно говоря, смотреть было не на что: разве что на редких посетителей больницы, которые, как всегда, спешили на свидание, так и после, не задерживались, скрывались в дверях здания или за массивными воротами больничной ограды. В глубине двора были видны постройки: покойницкая, бельевая, какие-то небольшие хозяйственные постройки под редкими деревцами, чахнувшими в одиночестве двора.
Выплакавшись, Марина достала платочек, вытерла глаза, посмотрелась в зеркальце, сунула его обратно в сумочку, щелкнув замком.
Матвеевич, очнувшись от этого звука, обернулся к ней.
– Я почто тебя вызвал-то! Ты будь с ним поласковей, дай ему отойти по-хорошему. Сделай лицо веселей, а то ходишь печальная. Передается это ему!..
– Хорошо, хорошо, Матвеич! – сказала Марина, сморкаясь и вытирая платком снова заблестевшие слезы.
Старик, успокаивая, похлопал ее по плечу, отвернулся и зашаркал тапочками по коридору.
Марина вытерла слезы, еще раз мельком глянула в зеркальце, постояла минутку в коридоре и вошла в палату.
Петька сидел на кровати все в той же позе, привалившись к стенке, и тяжело дышал. Бросалось в глаза, что ему было трудно даже сидеть; ходить он уже не ходил – только так, по нужде.
Марина присела рядом с ним на стул, стала вынимать из сумки и раскладывать на тумбочке свежие помидоры, огурцы, достала сметану, молоко.
– Это ты мне? – спросил Петька. – Зачем так много? Я не хочу…
– Надо, Петя, надо! Ты посмотри – какой ты стал! Врачи говорят, ты сорок пять килограммов весишь! Это куда же! Надо поесть – хоть что-нибудь. Ты поешь, а я посижу здесь, рядышком с тобой.
Петька нехотя стал ковырять ложкой сметану.
Марина отвернулась и стала смотреть в окно. Там в разгаре было лето: в палату на втором этаже заглядывали деревья, протягивая в открытые окна длинные ветви, словно старались дотянуться своими живыми руками до пропахшей лекарствами, затхлым больничным запахом палаты и нездорового духа от тел, тоски и безнадежности, которая, казалось, сгустилась спрессованно в самом воздухе палаты. От этого было тяжело дышать, хотелось куда-то бежать подальше отсюда: туда, где было солнце, шум, звери, машины, улыбки, жизнь… За окном был больничный сквер, скрывающий фасад больницы от уличного шума и любопытной жизни. За сквером проходила большая улица, шум которой едва доносился сейчас до открытых окон палаты. Вечером же, ближе к ночи, улица оживала: более отчетливо доносился гул машин, неприятный и раздражающий визг тормозов, редкие сигналы автобуса с ближайшей остановки. Город, как обычно, жил, немного усталой, нервной, суетливой жизнью, готовясь отойти ко сну, забыться на короткий миг оцепенелой неподвижностью выдохнувшегося от дневной духоты животного.
– Ну, как там, у тебя дома-то? – спросил Петька, бросив ковыряться в сметане.
– Ничего, Петя, – все хорошо. Все сыты, здоровы… Богдан привет передает. Сейчас ему некогда. Вот через недельку собирается приехать сюда, навестить тебя.
– Ага, хорошо… Я вот за последнее время думать много стал… Делать-то мне нечего: ни читать, ни писать уже не могу. И ходить тоже!.. Одно осталось – думать. Да и времени у меня достаточно. Раньше-то его не хватало, куда-то все спешил… Теперь уже некуда. Жизнь-то у меня впустую прошла! Ты посуди сама. Я сейчас никому не нужен, и нет у меня никого и ничего… Дети, может быть, где-нибудь есть – мои! Да кто их знает, где они! Вот эта тумбочка только у меня да халат. И то и другое – государственное. Одежда какая-то была еще, да ее выбросили уже давно, истлела за эти годы, что я по диспансерам валялся. Как видишь – в чем пришел, в том и ухожу… Осталась только память – это все, что я нажил за свою жизнь… Последнее время вспоминаю деревню, где вырос. Тянет туда, домой тянет! Все бы сейчас отдал, чтобы хоть глазком взглянуть на те места…
– Да увидишь еще все! Выздоровеешь и увидишь! Поедешь и увидишь!
– Нет, уже все, ничего не увижу, – спокойно сказал Петька. – Ты не успокаивай меня…
Просидели и проговорили они долго. Петьке почему-то не хотелось оставаться одному. Но наконец и ему стало ясно, что ей пора было уходить.
– Однако иди, иди! Что это я сегодня разговорился-то. Привет от меня передавай Богдану, да и всем родным тоже…
Он помолчал, тяжело дыша, затем добавил:
– Что-то я хотел тебе сказать еще… Все никак не вспомню…
Ему почему-то захотелось рассказать ей про Калинку, просто так, но захотелось. И в то же время он не решался, как будто боялся, что его не так поймут или вообще не поймут. Почему он сейчас вспоминал именно Калинку, с которой и встречался-то всего три дня, он не смог бы дать ответа даже себе. Может быть, она была первой, до которой он дотронулся, и дотронулся грубо, оскорбительно, цинично думая о ней, безобразно, гадко, лживо играя какую-то роль поднаторевшего похождениями ловеласа. У него хватало в жизни гнусных, по низкому подлых поступков, и до и после того вечера с Калинкой. Первый раз он сидел за хулиганство: втроем, вместе со своими приятелями, такими же, как он сам, семнадцатилетними, они избили и порезали парня. Били жестоко, по-садистски, гнусно, втихомолку, стараясь не шуметь в ночи ни криком, ни тяжким вздохом людей, трудившихся над чем-то усердно и прилежно. И долго еще после той ночи стоял у него в ушах нервный вскрик парня, сразу же затихшего, когда он, очевидно, сообразил бесполезность звать кого-либо на помощь, и затих, затаившись по-звериному, надеясь пересидеть, однако не рассчитал, что перед ним были ни животные, ни звери, а люди, обмануть которых не удалось и которые не останавливаются, когда жертва повержена. Забылись и Пелагея, и другие женщины, с которыми у него все начиналось и заканчивалось до пошлого однообразной физической близостью, после встреч с которыми его тянуло скорее помыться, словно он окунулся в какую-то грязь, вымазавшись ей. Все забылось, а вот Калинка нет! И вот именно сейчас, когда у него уже не осталось ничего живого, только одни мысли, которые вдруг с неподдельной ясностью высветили ему всю его мешанину жизни, и уже некуда было увернуться, спрятаться за какую-нибудь мыслишку, желание оправдаться перед собой, и он всегда находил лазейку для себя, выставляя вперед, как оправдание, то или иное желание… И теперь голая мысль, оставшаяся ему, приперла его к стенке, вывернула ему наизнанку его самого, и он отшатнулся, увидев самого себя во всей красе, свою жизнь. И если бы это было прежде, когда он еще был способен что-то переживать, то, по-видимому, это убило бы его. Но сейчас он был спокоен, его уже ничто не волновало, он только понял всю пропасть своей жизни и равнодушно, как со стороны, смотрел на нее.
