Вероника Генри
Тридцать дней в Париже
Глава 4
Наивная
Париж. – Мама посмотрела на меня так, словно я сказала «Пондишери». Или «Полинезия».
– Да, – ответила я так легко, как только могла.
Она пронзила меня взглядом, в котором читались паника, подозрение и неодобрение. Такова моя мама – всегда настороже. Выискивает проблемы и риски. Предпочитает, чтобы ее мир был как можно меньше и безопаснее. Я могу это понять – это облегчает жизнь. Но я не должна быть такой же. Это мой первый шаг к тому, чтобы не превратиться в нее. Не то чтобы я ее не любила, я просто не хотела стать такой же и поэтому нашла работу помощницы по хозяйству за границей.
– Ты имеешь в виду, нянькой. – Она ненавидела, когда я использовала иностранные слова. Думала, я воображаю о себе невесть что.
– Нет. Au pair – это другое, – объяснила я. – Это значит «равный». Живешь как член семьи. Наниматели дают деньги на расходы в обмен на помощь с детьми.
– О-о. – Мама выглядела озадаченной. – Но почему? У тебя ведь отличная работа.
– Ты же знаешь, я не хочу торчать там вечно. И знаешь, что я хочу работать в сфере моды. Если я выучу французский и познакомлюсь с Парижем, это будет полезно для моего резюме.
К сожалению, только это и составляло бы мое резюме, учитывая, что я провалила вступительные экзамены. Я не осталась в школе на шестой класс, а пошла в колледж, потому что там учились крутые люди. (Я к таковым не относилась, то есть к крутым.) И это была моя первая ошибка. А вторая – то, что я решила, будто мне не нужно готовиться. В итоге мои результаты оказались ужасны, и в университет я не попала.
– Но ты и сейчас работаешь в сфере моды.
– Нет, мам. Я работаю в отделе женской одежды в старом, захудалом универмаге.
Она сделала вдох через нос, пытаясь найти аргументы, которые могли бы на меня подействовать.
– Там о тебе будут заботиться всю жизнь.
У нее так и вышло, но двадцатилетнюю девушку это не прельщало. В этом возрасте важен только нынешний день.
Я покачала головой:
– Да разве это жизнь? Я хочу в конце концов перебраться в Лондон.
Мама вздрогнула, и я поняла, что слишком поторопилась. Париж. Лондон. Но это не было неожиданностью. По журналам, которые я приносила домой и страницы которых бесконечно слюнявила, она знала, что я помешана на одежде. По тому, что я тратила все до последнего пенни на дешевые копии последних нарядов из «Вог». В моей спальне висели постеры с изображением моих кумиров: Мэрилин Монро, Одри Хепбёрн, Дебби Харри, Джеки Кеннеди. Я изучала подолы их юбок и высоту каблуков, рыскала по благотворительным магазинам в поисках одежды, имитирующей их стиль, и с помощью старой швейной машинки «Зингер» перешивала юбки и платья, подгоняя их под свой размер.
Я мечтала работать в модном журнале, стать журналисткой, писать об иконах стиля, супермоделях и подиумах. Мне предстояло пройти долгий путь, прежде чем я встану на первую ступеньку воображаемой карьерной лестницы, но я была полна решимости. За неделю до этого разговора я прочитала в «Мари Клэр» статью такой же девушки, как и я, не имевшей никакой квалификации, но пробившей себе дорогу наверх и ставшей младшим редактором. Это вселило в меня надежду.
А потом, сидя у кабинета стоматолога в ожидании очередной пломбы, я увидела в «Леди» объявление о найме помощницы по хозяйству. Что-то витало в воздухе, подталкивая меня к тому, чтобы изменить свою жизнь.
Я похлопала маму по руке:
– Я должна это сделать.
Ее взгляд смягчился, и она отвела глаза. Я была уверена, что мама меня не понимает. А может, она и понимала – даже слишком хорошо понимала и не хотела с этим смириться. Может, она ревновала?
Париж предоставлял мне шанс к побегу. Париж – это мир гламура, способ продвижения и билет на волю. Из прочитанной статьи я поняла: чтобы навсегда уехать из Вустера и хотя бы приблизиться к осуществлению своей мечты, я должна стать чем-то большим, чем очарованная модой девочка из провинции. Мне следовало навести лоск и проявить немного инициативы. Париж предоставил бы мне необходимое преимущество. Я улучшила бы школьный французский и впитала немного столичной атмосферы, надеясь, что часть парижского шика осядет на мне. Я бы научилась правильно повязывать шарф и приобрела немного je ne sais quoi[6]. Вернулась бы утонченной, изысканной и умной – такой, какой должна быть незаменимая помощница редактора гламурного журнала. Она оценила бы мой потенциал, а я ухватилась бы за представившийся шанс, и моя карьерная лестница устремилась бы в небеса.
– Мама, это всего лишь на три месяца. Я вернусь после Нового года.
И она кивнула, смирившись: у нее закончились аргументы. Я представила, как иду по набережной Сены, одетая в шикарное пальто, волосы слегка взъерошены осенним ветерком, вокруг кружатся разноцветные листья, я направляюсь на встречу со своим возлюбленным. Мы будем пить красное вино в крошечном ресторанчике, говорить о жизни, любви и искусстве, выкурим сигарету-другую. Я узнаю, как всегда выглядеть элегантной, неотразимой, уверенной, привлекательной. Отстоящей на миллион миль от провинциалки, продавщицы, провалившей вступительные экзамены.
Париж должен был спасти меня от самой себя и сделать из меня ту, кем я хотела быть.
На пароме меня тошнило – самым натуральным образом. Я сидела прямо на своем месте, одной рукой держась за чемодан, чтобы он не покатился, а другой – за сумку, и чувствовала, как желудок бурлит, когда судно переваливается с борта на борт. И чем больше я старалась не думать об этом, тем хуже себя чувствовала. Черный кофе из автомата болтался в яме моего пустого желудка, исторгая из него горечь.
Я нервничала, хотя плавание из Дувра в Кале было недолгим и не предполагало приключений. Но я беспокоилась о грядущей пересадке на поезд, то и дело поглядывала на часы, проверяла время на билете и жалела, что выбрала не дневной, а утренний рейс. Правда, тогда я приехала бы в Париж уже в темноте, и от этой перспективы у меня сразу пересохло во рту.
Образу, к которому стремилась, собираясь в дорогу, я соответствовала плохо. Я понимала, что выгляжу зажатой, неуверенной в себе и, что очевидно, не привыкшей путешествовать. Я хотела бы походить на девушку в джинсах и свободной клетчатой рубашке, что устроилась напротив меня: она сидела, положив ноги на сиденье, с наушниками «Дискмен» в ушах, жуя жвачку. По сравнению с ней я выглядела неуместно нарядно в своей джинсовой юбке-карандаш и твидовом пиджаке, к которому пришила большие позолоченные пуговицы, думая, что он будет выглядеть как вещь от «Шанель». В Вустере так и было, но здесь, в открытом море, это смотрелось просто отвратительно. Я заметила, как девушка оглядела меня с ног до головы и слегка ухмыльнулась. Кофе снова взмыл по пищеводу, но смириться с мыслью, что меня стошнит у нее на глазах, я никак не могла и как можно быстрее бросилась к туалетам, таща за собой чемодан и не решаясь спросить, не присмотрит ли она за ним.
Когда я наклонилась над раковиной, кофе сразу устремился наружу, и я почувствовала мгновенное облегчение. Пожалуй, это было единственное утешение.
Мне потребовалась целая вечность, чтобы открыть чемодан, достать зубную щетку и пасту, почистить зубы, а затем вернуться на место.
Бледная и дрожащая, я снова села, чувствуя себя несчастной, и посмотрела на часы. До прибытия оставался еще час. Обычно в это время в субботу я крутилась в отделе аксессуаров, убирала упаковки колготок, перекладывала шарфы и раздавала советы нуждающимся. На мгновение мне захотелось оказаться там, в целости и сохранности, и поразмышлять, какое видео взять в «Блокбастере» по дороге домой. Последним фильмом, который я брала, был «Тельма и Луиза». Сейчас мне не хватало их авантюрного духа. Я старалась выглядеть непринужденно и беззаботно. И не думать, успею ли на пересадку.
Когда я сошла с парома и села в поезд до Парижа, от облегчения у меня закружилась голова. Я попыталась закрыть глаза и уснуть, но потом заволновалась, что пропущу остановку. К тому же я начала мерзнуть. Похолодало, а мой твидовый пиджак не очень-то согревал. Я проигнорировала мамины просьбы одеться потеплее и теперь жалела об этом. К тому же меня все еще немного подташнивало после парома. Стоило бы перекусить, чтобы хоть немного восстановить силы, но я слишком нервничала, опасаясь оставить свое место и чемодан и пойти в буфет.
Я взялась за книгу, надеясь, что она отвлечет меня. Это был роман Элейн Данди «Дуд Авокадо». Я нашла его в книжном магазине, куда часто заходила в обеденный перерыв, и меня привлекло название – немного странное. Я прочитала первую страницу и влюбилась в героиню: покрасив волосы в розовый цвет, та бродила по Парижу в вечернем платье средь бела дня. Меня покорила ее искрометность.
Именно такой я хотела быть. Свободной душой, отвечающей за свое будущее, открытой всему, что может предложить жизнь. Это немного подняло мне настроение.
В конце концов мы добрались до окраины Парижа. Под грязно-желтым небом все выглядело заманчиво: клубок башен и пилонов, изредка проглядывающий между бетоном шпиль красивой церкви. С хрипом тормозов мы соскользнули в Северный вокзал. Я вытащила свой чемодан из вагона и шагнула в хаос толпы.
Вокзал меня ошеломил. Паддингтон, где я бывала несколько раз, по сравнению с ним казался сонным. Я не могла разобрать ни слова из того, что слышала. Я даже не была уверена, что половина из них произнесена на французском. Заметив вывеску «Métro» в стиле модерн, я торопливо спустилась под землю, на каждом шагу задевая чемоданом собственные ноги и других прохожих и стараясь не обращать внимания на ответные тычки.
Над шумом взлетали звуки скрипки – дикая цыганская джига. Я улавливала резкий запах пота, едкого сигаретного дыма и экзотических духов, а иногда и вонь несвежей мочи. Мимо меня проходили красивые женщины; чьи-то пылкие взгляды блуждали по моему телу, и мне становилось неуютно.
Я чувствовала себя за миллион миль от дома, и на мгновение мне захотелось перенестись туда, в наш маленький домик с террасой. Вечером папа отправится в чип-шоп…[7] Я представила, как с предвкушением разворачиваю тяжелые влажные упаковки, от которых струится пар.
Перестань, сказала я себе. Это же Париж, воплощение твоей мечты.
Кое-как я добралась до киоска, где продавались билеты на метро. Я сходила в Вустерскую библиотеку, чтобы все изучить, и запомнила свой первый маршрут: одна остановка до Восточного вокзала, затем пересадка на розовую линию, потом шесть остановок до станции «Пирамид».
Я подошла к билетному киоску, прокручивая в голове слова, которые тщательно заучила. «Un carnet, s’il vous plaît»[8]. У меня нет права на ошибку. Меня не должны понять неправильно. Когда женщина за стеклом кивнула и взяла пачку билетов, я обрадовалась и потянулась за кошельком.
В сумке его не было.
С пересохшим ртом я принялась судорожно искать кошелек в сумке, перерывая ее содержимое: косметику, тетрадь, мятные конфеты, расческу, бутылочку аспирина. Слезы навернулись на глаза, когда я встретилась с каменным взглядом женщины. Как сказать «кошелек»? Как ей объяснить?
– Mon argent… il n’est pas là [9].
Женщина пожала плечами, проявив лишь малейший проблеск сочувствия, и движением руки велела мне убраться и не мешать следующему пассажиру.
«Полиция?» Я произнесла эти слова и сразу сообразила, что зря. Что бы сделала полиция? В тот момент я поняла, что такое случается постоянно. Мой кошелек уже опустошили, франки, которые я заказала на почте, вытащили, пересчитали и рассовали по карманам, а сам кошелек выбросили в урну.
Что же мне было делать? У меня не было с собой ни су. Я не знала языка, чтобы пойти и рассказать все полицейским, а они вряд ли станут финансировать мое дальнейшее путешествие. Они бы просто пожали плечами, как билетерша. Возможно, даже посмеялись бы надо мной.
Адрес семьи Бобуа у меня хранился в том же кошельке, в прозрачном пластиковом кармашке. Его я, к счастью, помнила наизусть, а вот номер телефона – нет. Конечно, я могла бы попытаться отыскать его в телефонной книге, но не представляла, как позвонить с оплатой со стороны вызываемого абонента и как объяснить этим Бобуа свое затруднительное положение, если дозвонюсь. Я запаниковала, взмокла, и в голову пришло, что на вокзале, в его духоте и толчее, мне снова станет плохо. Нужно на улицу, на свежий воздух, подальше от толпы, от чужих глаз и рук. Выходя из метро, я хватала ртом воздух, в котором смешались бензиновые пары, тошнотворный сигаретный дым и луковая вонь. Выбора нет – придется идти пешком. Я покопалась в сумке в поисках путеводителя «От А до Я о Париже», который заказала в книжном магазине, придвинула чемодан к стене какого-то здания, села на него, затем взяла ручку «Биро» и прочертила маршрут на нескольких страницах. И с учетом масштаба прикинула, что это около двух миль.
Спускались сумерки. Измотанная, голодная и немного напуганная, я принялась себя увещевать. Я здесь, в Париже, и не так уж далеко от места назначения. Между домом и работой я пробегала такое же расстояние каждый день. Конечно, тогда при мне не было чертовски большого чемодана, но я справлюсь. На это уйдет, наверное, чуть больше часа, с маленькими привалами на отдых.
Не обращая внимания на пульсирующую боль в голове и урчание в животе, я упорно переставляла ноги, а чемодан бился о мои лодыжки и колени. Продолжай идти, Джулиет, говорила я себе.
Я отвлекалась, пытаясь разобрать незнакомые слова на вывесках: «Tabac», «Bureau de change», «Nettoyage»[10] – и отгоняя мысли о том, что этот Париж не похож на тот, который я себе представляла. Магазины были унылыми, улицы замусоренными, ни одно кафе на моем пути не выглядело гостеприимным. Мое сердце по тяжести не уступало чемодану. Я вспомнила сцены из моего любимого фильма «Забавная мордашка», где Одри Хепбёрн танцует вокруг всех этих знаменитых достопримечательностей, раскинув руки, поет «Бонжур, Париж», ее глаза сверкают от восторга. Именно такой я видела себя, а не бредущей по унылому тротуару без намека на гламур.
Однако по мере приближения к цели улицы становились все более приветливыми. Это куда больше походило на Париж из моего воображения: широкие бульвары, от которых отходят мощеные улочки, заманчивые магазины и кафе, нарядные женщины и красивые мужчины. Наконец я оказалась на последней странице путешествия, обозначенного на листках моего путеводителя «От А до Я». Было уже почти шесть часов вечера – я сильно опоздала, но тем не менее стоило попытать счастья.
И вот я на узкой улице, здания стоят друг против друга, словно соревнуясь в элегантности. Я поискала номер, который мне дали, и нашла черную дверь двойной высоты с огромной латунной ручкой. Терзаясь сомнениями, я толкнула ее и вошла в мощеный двор. Здесь было немного жутковато – ни звука, кроме шелеста мертвых листьев на деревьях в деревянных кадках, нависающих словно охранники.
Я окинула взглядом окна, смотревшие на меня, пытаясь понять, какие из них могут принадлежать Бобуа. В некоторых горел свет, другие были пустыми и черными. Тут я заметила еще одну дверь, а рядом с ней – ряд нарисованных колокольчиков. К своему облегчению, я отыскала нужную фамилию и нажала на кнопку рядом с ней.
Я ждала и ждала, не зная, сколько еще смогу продержаться. Затем дверь распахнулась, и на пороге появилась женщина с ребенком на руках. Она была примерно моего роста, но тоньше, скорее даже худая, с темными глазами, которые казались выжженными на ее бледном лице, и широким ртом. Я сочла ее самой красивой из всех, кого когда-либо видела.
Это и есть мадам Бобуа?
– Меня зовут Джулиет,– сказала я. И добавила с готовностью: – Je suis l’au pair[11].
– Вы сильно опоздали.
И женщина, и ребенок уставились на меня.
– У меня пропал кошелек. – Я указала на свою сумку. – Мои деньги. Mon argent. – Я изобразила, как кто-то вытаскивает мой кошелек.
– О!– Она пренебрежительно закатила глаза.– Gare du Nord[12]. Полно воров.– Последнее слово она произнесла с презрительным фырканьем. Наконец ей удалось улыбнуться.– Я Коринн. Это Артюр.– Она похлопала ребенка по спине, а затем махнула рукой, приглашая меня внутрь.– Entrez[13]. Входите же.
Я подхватила свой чемодан и втащила его в коридор с большой каменной лестницей.
– Оставьте это здесь. – Она указала на нижнюю ступеньку. – Мой муж принесет.
Она взбежала по лестнице, и я последовала за ней, Артюр по-прежнему озирался через ее плечо, как сова. На втором этаже она направилась к полуоткрытой двери и крикнула:
– Жан Луи! Elle est arrivée!
Я знала, что это значит: «Она приехала».
– Ici[14]. – Она пригласила меня войти через богато украшенные двойные двери.
Я вошла и поневоле разинула рот. Высоченный потолок, в центре – сверкающая люстра. Полы из блестящего дерева, стены искусно отделаны панелями, а окна вдоль дальней стороны – выше моего роста. Два дивана бледно-желтого цвета стояли друг напротив друга, по всей комнате были расставлены позолоченные кресла и маленькие стеклянные столики, а на них – вазы с цветами. Висели огромные зеркала и картины, очень ценные, – даже я это поняла, хоть совершенно не разбиралась в искусстве.
Коринн стояла перед мужчиной, который, как я уже поняла, был ее мужем, и что-то бормотала ему по-французски, размахивая свободной рукой. Он был высоким, с каштановыми волосами, зачесанными назад, и, как и его жена, очень худым. Но его карие глаза были теплыми и добрыми, а не затравленными и горящими, как у нее.
– Джулиет.
Он шагнул вперед, чтобы поприветствовать меня. Никогда еще мое имя не произносили так, будто я была важной особой. Он положил руки мне на плечи и поцеловал в обе щеки. Я покраснела.
– Я Жан Луи. Мне очень жаль. Коринн сказала, что вас ограбили на вокзале. Это ужасно. Мы возместим вам пропажу.
– О! – радостно удивилась я.
– Это самое меньшее, что мы можем сделать.
Коринн выглядела взволнованной.
– Жан Луи, через полчаса мы должны идти на ужин. Мне нужно переодеться.
Жан Луи нахмурился:
– Коринн, мы никуда не поедем. Раз уж так случилось, мы должны позаботиться о Джулиет. Мы не можем бросить ее одну.
– Ничего страшного, – сказала я, благодарная ему за щедрость.
– Нет. – Жан Луи был тверд.
Коринн нахмурилась.
– Я пойду одна, – буркнула она в конце концов. – Уже слишком поздно отменять визит.
Она передала Артюра Жану Луи, который безропотно принял его. А когда Коринн вышла из комнаты, с улыбкой наклонился ко мне:
– Люди, с которыми мы нынче ужинаем, мне не нравятся. Так что спасибо.
Несмотря на усталость, я хихикнула.
– Папа?
Я повернулась на голос – в дверном проеме показались два ребенка. Девочка в темно-синем джемпере и серой плиссированной юбке и мальчик в желтых вельветовых брюках и такой же рубашке поло. Их глаза неуверенно перебегали с отца на меня. Я присела перед детьми на корточки, чтобы было удобнее разговаривать.
– Бонжур, – сказала я им. – Я Джулиет. Ты, должно быть, Шарлотта. – И я показала на Гуго. – А ты, наверное, Гуго. – Я указала на Шарлотту.
Они захихикали.
– Нет! – воскликнул мальчик. – Гуго – это я!
Я похлопала себя ладонью по лбу, признавая очевидную ошибку:
– Гуго. Шарлотта.
На этот раз все было правильно.
– Дети, скажите «привет» по-английски, – велел им Жан Луи.
Дети шагнули ко мне. Шарлотта обняла меня за шею.
– Пьивет, – сказала она и поцеловала меня по очереди в обе щеки, совсем как давеча ее отец.
За ней последовал Гуго. Мое сердце растаяло, когда я почувствовала их мягкие теплые губы на своей щеке, и я забыла о своих злоключениях.
– Пожалуйста, присядьте. – Жан Луи указал на диван. – Отдохните. Я принесу ваш саквояж.
Саквояж – гораздо интереснее, чем чемодан. На французском все звучит гораздо интереснее.
Он вышел из комнаты, и я села, усталая и благодарная. Дети забрались на диван рядом со мной. Они ворковали со мной по-французски, как два маленьких голубка. Кажется, они спрашивали меня, люблю ли я кошек.
– J’adore les chats[15], – сказала я им, что, похоже, вызвало у них одобрение.
Жан Луи появился в дверях и улыбнулся нам троим:
– Я провожу вас в вашу комнату.
Жестом он попросил детей оставить меня. Они послушно удалились, а я последовала за ним по коридору.
Мы миновали, должно быть, главную спальню – звуки подсказали мне, что там переодевалась Коринн, – но Жан Луи ничего не сказал, пока не дошел до двери в конце коридора.
– Комната небольшая, но удобная, – сообщил он. – И если вам что-то понадобится, скажите мне.
Комната оказалась как минимум вдвое больше моей спальни дома. Кровать была застелена белоснежными вышитыми простынями, напротив стоял массивный деревянный шкаф с перегородчатым фасадом, а перед окном – маленький письменный стол. Я вздохнула, и Жан Луи встревожился.
– Вам не нравится?
– Это просто прекрасно! – выдохнула я.
– Ванную вам придется делить с детьми. Подойдет?
– Конечно!
Я видела ванную комнату, когда мы проходили мимо. Она была просто огромной. Я подумала об очередях в нашу ванную по утрам. Шатающееся сиденье унитаза, жалкая струйка воды, вытекающая из душевой насадки, то слишком горячая, то холодная. А если осмелишься задержаться, кто-нибудь тут же начнет барабанить в дверь.
– Оставлю вас на несколько минут. Приходите на кухню. Вы, должно быть, проголодались.
Голода я уже почти не чувствовала, а желудок все еще крутило, но пренебречь его гостеприимством я никак не могла. Выйдя из комнаты, он закрыл за собой дверь. Я прилегла на кровать, вдыхая незнакомый запах чужого дома. Здесь пахло дорого – лавандой и старым деревом.
Я тихонько прокралась в ванную, чтобы воспользоваться туалетом, вымыть руки и лицо. Посмотрела в зеркало, чтобы увидеть то, что видели Бобуа, – бледную особу с темными волосами до плеч, запавшими глазами и щелью между передними зубами. Обычная девушка из обычного города. Все Бобуа, даже дети, выглядели необычно. Привлекательная внешность, уверенность в себе и впечатляющая манера держаться. Одежда сидела на них идеально, именно так, как надо, в то время как моя изрядно помялась, обтрепалась и выглядела еще дешевле, чем была.
Слишком утомленная, чтобы думать о переодевании или макияже, я вернулась в комнату, натянула джемпер поверх футболки, которая была у меня под пиджаком, затем подошла к окну, открыла его и посмотрела на улицу. Дома казались бледными в вечернем свете, крыши серебрились под луной, булыжники мостовой были черными и блестящими. Я вдохнула парижскую ночь и почувствовала уверенность в том, что утро принесет надежду, а беды минувшего дня останутся позади.
Я открыла дверь и пошла обратно по коридору, разыскивая кухню. К моему удивлению, она оказалась крошечной, даже меньше, чем у нас дома. Жан Луи с впечатляющей скоростью кромсал ножом кучу шнитт-лука.
– Приготовить вам омлет? – с улыбкой спросил он, когда я вошла.
Омлеты я не любила – сухое, резиновое яйцо с не очень приятным вкусом. Но сейчас я съела бы и ножку стула, а в воздухе витал ореховый аромат тающего масла, от которого у меня перехватило дыхание.
– Прекрасно, – сказала я. – Спасибо.
Взяв три яйца, Жан Луи ловко разбил их в миску одной рукой, а другой тем временем взбивал масло на чугунной сковороде. Я зависла: мне хотелось ему чем-нибудь помочь – например, накрыть на стол, – но у меня пропал дар речи.
В кухню ворвалась Коринн и затараторила по-французски. Я едва узнала в ней ту женщину, которая совсем недавно открыла мне дверь. Сейчас на ней было черное платье без рукавов с открытой спиной и туфли на высоком каблуке, с атласными лентами, завязанными вокруг лодыжек. Ее волосы были убраны в узел на затылке, а в ушах поблескивали крупные бриллианты. Я решила, что они настоящие: она не походила на женщину, которая носит бижутерию. Темные круги под глазами исчезли, а губы она накрасила темно-красной помадой. Из потока слов, произнесенных, пока Коринн доставала из холодильника коробку шоколадных конфет с начинкой, я почти поняла, что малыш спит.
– Приятного аппетита, – сказала она мне, выходя и оставляя за собой шлейф невероятного аромата – я ощущала такой впервые.
Бриллианты, высокие каблуки, пьянящий парфюм. Смогу ли когда-нибудь стать такой, как Коринн?
Я посмотрела на Жана Луи, и он улыбнулся, ничем не выдавая своих мыслей.
– Ваш омлет готов,– сообщил он и указал на дверь.– Salle à manger[16] находится здесь…
Там было накрыто для меня. Рядом стояла тарелка с салатом, совсем не похожим на тот, что мы ели обычно: дома у нас подавалась либо головка салата с дедушкиного участка, в которой часто прятались жирные слизни, либо нарезанный бледно-зеленый айсберг. Здешний салат состоял из темно-зеленых, красных и фиолетовых листьев, блестящих от масла и сопровождаемых багетом.
Я села, и Жан Луи поставил передо мной тарелку. На тарелке лежал золотистый полумесяц, не похожий ни на один омлет, который я когда-либо видела, с нарезанным шнитт-луком. Жан Луи налил мне бокал красного вина:
– Наслаждайтесь.
Гуго и Шарлотта вбежали и сели по обе стороны от меня. Я чувствовала себя невероятно неловко, но была очень голодна.
– Merci[17], – пробормотала я с застенчивой улыбкой.– Merci beaucoup[18].
Жан Луи поднял за меня свой бокал с вином, выходя из комнаты.
Омлет был неземной. Он оказался мягким, кремовым и насыщенно-маслянистым, чуть солоноватым, с легким привкусом лука и трав. Я мигом проглотила его, подбирая остатки ломтиками хрустящего багета. Салат из загадочных листьев был горьковатым, но идеально сбалансированным по вкусу. Вино я, конечно, выпила. Оно было темным и показалось мне крепким, но, как и в салате, в нем чувствовалось что-то правильное. Я никогда не забуду этот первый вкус Франции – еда простая, но тщательно продуманная и умело приготовленная.
К концу трапезы я почувствовала себя другим человеком – не просто ожившим, а прямо-таки просветленным. Я со вздохом откинулась на спинку кресла, а дети захлопали.
– Attendez![19] – сказала Шарлотта, потом взяла мою тарелку и отнесла ее на кухню.
Вернулась она с тарелкой поменьше, на которой лежал треугольник сыра с меловой белой корочкой, сочащейся желтизной. Девочка триумфально поставила его передо мной.
Я почувствовала легкий запах капусты и подумала, не протух ли сыр.
– C’est bon[20], – подбодрила меня Шарлотта, почувствовав мои сомнения, и Гуго кивнул в знак согласия.
Взяв нож, я отрезала крошечный кусочек и отправила его в рот, стараясь не дышать, чтобы не чувствовать запаха. Но, как и омлет, это было откровением. На вкус сыр оказался совсем не таким, как на запах. Насыщенный и пикантный, он больше всего напоминал грибы. И как только я проглотила крошечный кусочек, мне захотелось еще. Я поглощала сыр с удовольствием. А доев его, поняла, испытывая некоторую неловкость, что не знаю, как теперь быть, чего от меня ждут. Взяв тарелку и бокал, я понесла их на кухню. Вино сразу ударило мне в голову, навалилась усталость. Оказавшийся на кухне Жан Луи взглянул на меня и посоветовал:
– Вам нужно лечь.
Внезапно я поняла, что именно этого хочу больше всего на свете. Я подумала, что надо бы поинтересоваться, не помочь ли ему с детьми, но у меня не было сил. Я просто хотела упасть и уснуть.
– Спасибо. Merci. Pour le…[21]
Я не могла вспомнить слово, обозначающее еду или блюдо. И не знала, был ли это обед или ужин, или как они это называют.
– Omelette…– наконец произнесла я.– Delicieux[22].
Он улыбнулся и слегка пожал плечами, словно это было пустяком:
– Bonne nuit[23].
И вдруг я обнаружила, что дети обнимают меня за ноги своими маленькими ручками.
– Bonne nuit, Джулиет! – хором сказали они.
Мне удалось найти в себе силы рассмеяться, наклониться и обнять их в ответ.
– Bonne nuit, mes petits[24], – сказала я, не уверенная, правильно ли обратилась к детям.
Но они выглядели счастливыми, и я решила, что именно так, методом проб и ошибок, и буду учиться.
В спальне, пока я скидывала одежду прямо на пол, у меня слипались глаза. Простыни оказались холодными, тяжелыми и гладкими – я привыкла к нейлоновым простыням в конфетную полоску, на которых спала с детства, они всегда немного липли к коже, чем раздражали до зубовного скрежета. Подушка представляла собой длинный жесткий валик во всю ширину кровати, заправленный под простыню. Я думала, что никогда не усну, настолько все было непривычно, но стоило мне лечь на мягкий матрас, как простыни нагрелись и я расслабилась.
Воспоминания о прошедшем дне пронеслись перед глазами: паром, поезд, ужас метро, бесконечная прогулка и боль в руках от усталости. А потом Коринн, гламурная и немного пугающая. Ласковый, добрый Жан Луи, который казался ее противоположностью. Двое малышей, в которых я уже успела влюбиться, и крошка Артюр.
Я добралась до места, я была в безопасности, лежала в мягкой теплой постели и невероятно гордилась собой.
