Вероника Генри
Тридцать дней в Париже
Глава 7
Джулиет подняла руки над головой и расправила плечи. Пока она писала, в комнату прокралась темнота, в углах сгустились бледно-серые тени. Она остановилась только для того, чтобы включить лампу рядом со столом и продолжить писать. Она любила, когда такое случалось: когда ты настолько погружаешься в работу, что время пролетает незаметно. Принимаясь писать, никогда не знаешь, найдутся ли слова легко или будут ускользать, но сегодня все получилось без труда. Она написала в два раза больше, чем запланировала.
Теперь ей нужно было подышать свежим воздухом и размять ноги. Она натянула кроссовки «Скечерс» и вышла в прохладную ноябрьскую ночь. Она точно знала, куда направляется. До цели меньше километра. Она знала этот маршрут как свои пять пальцев, ведь достаточно часто водила детей в Тюильри, так что оставалось только проделать обратный путь к Опере.
Правильно ли она поступает – еще вопрос, но хотелось проверить, насколько точна ее память, не ускользнула ли какая-то деталь. Пишите о том, что знаете, советовали Джулиет. Но знала ли она это на самом деле, или просто воображение разыгралось?
Улица не изменилась ни на йоту. На ней царила атмосфера тихой привилегированности и исключительности, заставляющая задуматься о тех, кому посчастливилось здесь жить. Камень был кремовым и безупречным, зелень на балконах – ухоженной, краска – сверкающей. Ни один кирпич или оконное стекло не потускнели с годами.
Она почувствовала, что ее тянет к огромной черной двери, такой же внушительной, как и в тот вечер, когда она приехала сюда. Что, если бы она никогда не переступила порог этого двора? Как бы сложилась ее жизнь, если бы она не увидела то объявление, не вошла в дом Бобуа?
А что, если бы она переступила порог этого дома сейчас? Джулиет коснулась ручки – холод металла ударил ее, словно ток. Она могла бы открыть дверь и отправиться на поиски своего прошлого. Может, они все еще живут там? Будет ли ее призрак стоять у окна и смотреть на ту же луну, что висела над головой?
У эмоций, как и у мышц, есть память, подумала Джулиет. Это было больше чем просто ностальгия. Она почти заново переживала каждый момент, ее сердце замирало, а пульс учащался. Она чувствовала, как нервничает в ту первую ночь, как у нее сводит живот. И то, как она, уходя в последний раз, услышала хлопок двери позади. Но она также помнила, как проскакивала через нее, готовая отправиться навстречу новым приключениям, или беззаботно распахивала ее с пакетом круассанов в руках.
Как же все пошло не так? Какой крошечный момент послужил катализатором? Что она могла сделать по-другому?
Нет, все это слишком болезненно – чувства, вопросы.
Столкнуться со своим прошлым в реальной жизни было гораздо тяжелее, чем изложить его на бумаге, и она почувствовала себя уязвимой. Джулиет повернулась на каблуках, сгорбившись под курткой, и пошла прочь, злясь на себя. Зачем она сюда приходила? Она ведь не собиралась устраивать сцену. Это не в ее стиле.
Джулиет никогда не была склонна к конфликтам. Теперь она задумалась, хорошо ли это. Неужели неготовность бросить вызов – это трусость? Не постоять за себя – это значит быть тряпкой под ногами? Или не раскачивать лодку – признак силы? Ее проверенный способ справляться с неприятными вещами – писать: дневник, письмо, статья. А теперь – книга.
Минуло три десятка лет, и она снова берется за перо, чтобы разобраться в своем прошлом и заглянуть в будущее. Но как далеко она должна зайти? В конце концов, можно врать по ходу написания, вычеркивая детали, бросавшие тень на нее, героиню, и перестраивать текст так, чтобы история поднимала ее в собственных глазах. И Джулиет поняла, что должна быть честна с собой. Откровенно рассказывать о том, чем никак не могла гордиться. К чему пытаться приукрасить себя? В этом нет никакого смысла.
В конце улицы она свернула налево и ускорила шаг, торопясь поскорее уйти. Похолодало, ветер пронизывал ее насквозь. Внезапно Париж показался не таким уж гостеприимным. Она была совершенно одна в чужом городе, и ей не к кому было вернуться. Ни мужа, ни детей, ни друзей. Никто из тех, кто был ей дорог, сегодня вечером не думал о ней, все занимались своими делами. Джулиет полагала, что справится. Она считала себя сильной, независимой, находчивой и выносливой, но сейчас казалась себе жалкой и нелюбимой. Она храбрилась, обманывала всех, даже себя. Уверенность, с которой она, обращаясь к друзьям, оправдывала их со Стюартом решение, была лишь фасадом. А все ее захватывающие планы – миражом, фантазией, которые она выстроила, чтобы скрыть свой страх. Она использовала Париж, чтобы отвлечься, нарисовать картину новой захватывающей главы в своей жизни, внушить людям зависть, в то время как на самом деле ее следовало только пожалеть.
Она задрожала, но не из-за порыва ветра. Это был холод от осознания безрадостности своего положения. Глупая женщина, которая согласилась выбросить на свалку свой брак из-за того, что муж, похоже, полюбил свой новый велосипед больше, чем ее? Она не уделяла Стюарту достаточно внимания. Если бы она была хорошей женой, если бы достойна была сохранить брак, она должна была бы проявлять интерес, не так ли?
От паники свело живот. Она сожгла за собой мосты. Дома больше нет. Все, что у нее осталось, – деньги в банке, правда немалые, больше, чем она когда-либо ожидала иметь, – но что в этом хорошего, когда не с кем строить планы?
Джулиет остановилась перед пешеходным светофором, на котором загорелся красный, и огляделась. Она понятия не имела, где находится. Названия улиц были незнакомы. Она не узнавала зданий и не помнила, чтобы проходила мимо них. Должно быть, свернула не туда. Она достала смартфон и ткнула в карты «Гугл», но как только сетка улиц начала заполнять экран, он почернел: телефон сел.
Это ее вина. Она всегда забывала ставить мобильник на зарядку. Это сводило всех с ума: Стюарта, детей. Но она не была так одержима своим телефоном, как они, поэтому не замечала, когда батарея разряжалась. А теперь вдруг поняла, как сильно зависит от этой электронной штуки, хотя думала, что нет. Как она собирается узнать, где находится?
Джулиет дошла до конца переулка и оказалась на широкой шумной улице с аляповатыми магазинами, заполненной оживленной толпой и грохочущим транспортом. Автомобильные гудки, громкая музыка, смех и крики, запах жареного лука и дешевого масла. Навстречу ей валили компании молодых людей в ярких пиджаках и пижонских кроссовках; за ними тянулись шлейфы вейпа, а иногда и чего-то более экзотического.
Ей хотелось найти карту и сориентироваться, чтобы не слишком выбиваться из толпы. Она чувствовала себя не в своей тарелке или как рыба на суше. Натуральная английская мамаша средних лет, которая заблудилась, а не какая-нибудь вышедшая прогуляться парижанка. А думала, что она такая крутая, раз помнит дорогу без карты. Но в голове было пусто, и она потеряла всякое чувство направления. Ей казалось, что все оценивающе смотрят на нее.
Она поплотнее запахнула пальто и постаралась выглядеть непринужденно. Если бы она курила, то вытащила бы сигарету и запалила кончик, выигрывая время, но они со Стюартом давно бросили. Никто из ее знакомых больше не курил, что, в общем-то, было хорошо – до тех пор, пока не потребовался реквизит и не понадобилось сделать вид, будто тебе на все наплевать, когда на душе кошки скребут. Она приказала себе подумать. Визуализировать свою внутреннюю карту Парижа, понять, где она ошиблась. Она должна быть в квартале Ле-Аль, рядом с Форумом Ле-Аль, старым продовольственным рынком, который когда-то называли Чревом Парижа. Это был вполне безобидный район с огромными сетевыми магазинами и фастфудом, притягивающий молодежь из пригородов.
Если она не растеряется, то ничего страшного не случится. Ей нужно пойти на юг, к реке, а затем петлять вдоль Сены до улицы Сент-Оноре. Но она чувствовала себя так, словно ей завязали глаза в игре «Бабушкины шаги» и мельтешили вокруг, пока у нее не закружилась голова и она не потеряла ориентацию.
«Просто иди», – сказала она себе. Париж маленький. Она найдет дорогу из этого квартала за пять минут. А если окажется в Марэ, свернет не в том направлении, тогда ей придется больше пройти, но, по крайней мере, она будет знать, где находится. Джулиет опустила плечи и пошла дальше, уворачиваясь от компаний подростков, не замечавших прохожих, и укоряя себя за школьную оплошность, из-за которой ее телефон разрядился.
Пробираясь сквозь толпу, Джулиет ощутила тоску по дому. Она отдала бы все на свете, лишь бы оказаться сейчас на Персиммон-роуд, налить бокал аргентинского мальбека, который посоветовал их сосед-виноторговец, или подобрать ингредиенты для какого-нибудь рецепта из «Гардиан» за прошлую неделю. Они всегда брали субботние газеты и обводили в кружочек то, что собирались посмотреть, скачать на свои ридеры «Киндл» или приготовить в ближайшие выходные. В позапрошлом году Джулиет решила каждую субботу готовить вечером что-то новое, и ей это неплохо удавалось, лишь изредка она возвращалась к старым любимым блюдам, которые могла соорудить даже во сне, и стала довольно бесцеремонно обращаться с мисо, хариссой и гранатовой патокой.
Но в последний год Стюарт отказался от их субботних винных посиделок и перешел на «чистую» пищу. Он предпочитал растительную диету. Джулиет была за овощи – она их любила, – но знала, что муж имел в виду не тиану из баклажанов и кабачков, пропитанную оливковым маслом, с чесноком и петрушкой, сочащуюся моцареллой и осыпанную панировочными сухарями. Растительная пища в его новом мире была пресной и безрадостной. Тофу, кейл, мангольд, киноа, ростки бобов, люцерна – съедобность продукта определялась макро- или микроэлементами.
Повернув за угол и оказавшись на улице Риволи, Джулиет испытала облегчение. Она снова находилась в знакомой местности, и к ней вернулась уверенность. Она ускорила шаг и тут поняла, что ей не хватает именно прежнего Стюарта. Старого Стюарта, по которому она скорбит. По тому, у которого были слишком длинные волосы и животик; по тому, который без спроса доливал вина в бокал и включал «Перл Джем», когда выпито было слишком много. Она была бы рада, если бы Стюарт оказался сейчас с ней. Они бы поглощали стейк тартар и жареную картошку в какой-нибудь шумной брассери, по дороге домой заходили бы за дижестивом, может быть, рука об руку бродили бы вдоль реки.
Новый Стюарт будет сидеть в приложении «Страва» и искать лучшие места для пробежек. Джулиет представила, как он разминается в арендованной квартире, натянув кроссовки «Сокани», и пожалела об утраченном товариществе, которое связывало их с самого дня знакомства. Они были скорее соратниками, чем страстными любовниками. Близкими друзьями, которые строили совместную жизнь, потому что это было легко и хорошо получалось.
А теперь они стали друзьями без общего интереса…
Перед поворотом на улицу, ведущую к ее квартире, Джулиет прошла мимо отеля, такого неприметного и шикарного, что ей немедленно захотелось посетить его с тайным любовником. Фасад здания был кремового цвета, с идеально симметричными створками окон и дверью, обрамленной классическими колоннами. В нескольких ярдах по боковой улице находилась еще одна дверь, над которой висело затейливое панно с изображением золотой раковины, окруженной виноградными гроздьями и гирляндой из листьев.
Не успела она оглянуться, как оказалась в крошечном баре. Бармен в белоснежной рубашке смешивал мартини для пары в самом дальнем углу: их пальцы были переплетены, они что-то шептали друг другу и смеялись, их лица озаряли свечи.
Джулиет опустилась на бархатный табурет у стойки. Она была одна, но это не имело значения. Она была независимой женщиной с миссией открыть себя заново и хотела, чтобы для нее смешали коктейль в обжигающе-ледяном бокале. Бармен слегка кивнул ей в знак того, что подойдет, как только сможет.
Она взяла в руки лист со списком коктейлей и стала изучать окружающую обстановку. Бар был оформлен в черно-золотых тонах – типичный кич, – но продуманное освещение, роскошные ткани и мягчайший ковер придавали ему изысканности. Джулиет, очарованной его невысказанными обещаниями, захотелось остаться там навсегда. Заказав коктейль «Сайдкар», она ощутила себя победительницей. Она была здесь, о ней заботились, она баловала себя. Ей не нужен никто другой, чтобы получить максимум удовольствия от Парижа.
Она инстинктивно понимала: чтобы жить своей новой жизнью на всю катушку, она должна быть самодостаточной. Быть счастливым в собственной компании – умение, которым владеет далеко не каждый. Заказать напиток в баре и выпить его, не стесняясь, было обрядом посвящения. Джулиет и раньше заказывала напитки в барах в одиночку, но обычно в знакомых местах и в ожидании друга. В этот раз она оказалась в незнакомом месте, и вероятность того, что туда заглянет кто-то из ее знакомых, была минимальной. Но она с удивлением обнаружила, что чувствует себя нормально.
Конечно, помогло то, что бармен был очарователен и обслуживал ее так, словно она много лет была его постоянным клиентом.
– Вы в отпуске? – поинтересовался он, торжественно подавая ей напиток.
– Нет. Я здесь работаю. Сняла квартирку на тридцать дней. Чтобы написать книгу.
– Это так круто. – Его глаза загорелись. Писатели всегда привлекают интерес. – И о чем ваша книга?
– Une femme d’un certain âge[41], – ответила она с блеском в глазах, – которая заново открывает себя в Париже.
Описание удивило ее саму. Неужели это и есть цель ее работы?
– О, так вы исследователь? Дайте мне знать, если я смогу вам помочь.
Бармен заигрывал с ней, его глаза дразнили. Неужели он дерзит ей? Она улыбнулась, наслаждаясь этим чувством, а также понимая, что не собирается улавливать его подтекст. В конце концов, бармен обучен внушать людям чувство собственной неповторимости.
– Обязательно. – Она с улыбкой подняла за него бокал. – Спасибо.
– Приходите, когда только пожелаете. Я позабочусь о вас. – Он поставил у ее локтя маленькое блюдо с оливками. – Писателю нужен хороший бар. Как Хемингуэю, да?
Коктейль был ледяным, но обжег ее изнутри, на губах остался вкус «Куантро». Джулиет почувствовала, как досаждавшая ей тревога исчезает. Она не испытывала ни малейшего стыда или необходимости объяснять, почему она здесь одна. Она была женщиной, которой и одной хорошо, и это было прекрасно. Потягивая свой коктейль, она наблюдала, как приходят и уходят другие посетители. Друзья здоровались, кашемировые пальто опускались на спинки стульев, мягкие сумки ставились на пол, в воздухе витали ароматы разнообразных духов.
Допив коктейль, Джулиет поставила бокал на барную стойку. Бармен улыбнулся:
– Bonne soirée, madame. À bientôt[42].
Это прозвучало так тепло, что она решила: он прав.
Пожалуй, стоит заглядывать сюда, если накатит неуверенность, чувство одиночества или чтобы просто выпить аперитив, дижестив или поднять настроение. Это место станет для нее особенным, как «Ритц» для Хемингуэя. Она представила себе строчку в журнале посещений: «Сюда по вечерам, чтобы выпить свой привычный „Сайдкар“, приходила писательница Джулиет Миллер. Всегда дружелюбная, одинокая, но не отстраненная, воплощение утонченной женщины…»
Фантазия, может быть, и нелепая, но она придавала Джулиет сил. Она рассмеялась, поднимаясь на лифте в свою квартирку, и без колебаний направилась к ноутбуку. Только так она могла воплотить свою мечту в жизнь.
Глава 8
Наивная
Утро понедельника стало для меня боевым крещением. Из-за прогулки, еды и вина накануне я проспала, потеряв всякое представление о времени, и меня разбудил неистовый стук в дверь. Вскочив с кровати, я натянула джинсы и толстовку и бросилась на кухню, где застала Коринн, которая совершенно бесстыдно расхаживала в черном сетчатом бюстгальтере и колготках, пытаясь накормить Артюра.
– Desolée, desolée[43], – бормотала я, ужасаясь, что облажалась в первый же день, тем утром, когда Коринн возвращалась к работе.
Должно быть, ее это ужасно напрягало. Она бросила Артюра в мои объятия.
– Merci! – С кривой улыбкой она указала на свой скудный наряд. – Мне пора собираться.
Сегодня дети уже не казались милыми: они были унылыми, капризными и не желали идти навстречу.
– Vous n’aimez pas l’ècole?[44] – спросила я их, предполагая, что им не хочется в школу, и они покачали головой.
Я подняла пальцы, чтобы показать им, через сколько часов они вернутся домой, пытаясь подбодрить.
– Huit heures[45].
Но они не очень-то утешились, и я не могла их винить: на самом деле восемь часов – это очень долго.
Управляться с тремя детьми оказалось непросто. Пока я вытирала банан с милого личика Артюра, Шарлотта пролила кофе с молоком на свой сарафан. Разволновавшись, одной рукой я стала ликвидировать кофейное пятно, и тут появился Жан Луи, в синем костюме, как всегда безупречный. Он потрепал старших детей по голове, поцеловал Артюра и, не оглядываясь, выскользнул за дверь. Дома надо продавать, деньги делать, подумала я.
К восьми Шарлотта и Гуго каким-то чудом были готовы: зубы почищены, волосы расчесаны, пальто и туфли надеты. Я знала, что до их школы пятнадцать минут ходьбы, и мне не терпелось выйти с ними, но Коринн, которая должна была отвести Артюра в ясли, не показывалась.
В конце концов она появилась, такая же нарядная, как в субботу вечером: в короткой черной юбке, облегающем черном жакете с большими «алмазными» пуговицами и в высоченных сапогах. По сравнению с ней я показалась себе унылой и неопрятной.
– Ух ты! – не удержалась я.
Она одарила меня тенью улыбки, забрала Артюра, и мы все направились вниз по лестнице – путаясь в ворохе школьных, детских и дамских сумок, задыхаясь в облаке духов Коринн.
Хаос наступил, как только мы все вышли на улицу. Коринн уже собиралась уйти, как вдруг Гуго обхватил мать за ноги и явно не собирался отпускать. Шарлотта присоединилась к нему, и они вдвоем завыли. Исчезли вчерашние милые, очаровательные крошки. Я подозревала: они притворяются, по крайней мере Шарлотта. Краем глаза я видела, как она следит за моей реакцией.
Коринн застыла в панике, не зная, что делать, ведь кругом полно прохожих – неподходящее место, чтобы отчитывать непокорных отпрысков. Она попыталась оттолкнуть их свободной рукой, другой удерживая Артюра. Я застыла на месте. Что делать? Оттаскивать детей?
Затем к какофонии присоединился Артюр. Люди начали оглядываться. Я повернулась к Коринн, чтобы спросить, что делать, и, к своему ужасу, увидела, как по ее лицу струятся слезы. Хотя эта женщина пугала меня, мне стало ее искренне жаль. Бедняжка просто пытается вернуться к работе.
– Pauvre Maman[46], – объявила я и шагнула вперед, чтобы заключить Коринн в объятия и утешить ее. – Pauvre Maman.
Я похлопала ее по спине и почувствовала, как она, явно непривыкшая к спонтанным объятиям и сочувствию, напряглась.
Гуго и Шарлотта испуганно подняли глаза. На их лицах не было слез, но эти маленькие зверьки выглядели потрясенными при виде такой реакции своей матери. Я опустилась на колени и взяла их за руки.
– Maman должна идти на работу,– твердо сказала я.– А мы должны пойти в школу. Courage, mes enfants. Courage[47].
Я подняла руку в знак солидарности, выуживая из памяти столько ободряющего французского, сколько могла вспомнить.
Чудесным образом дети отделились от Коринн, и Артюр тоже перестал плакать.
– Au revoir, Maman. À bientôt![48] – пропела я, и мои подопечные повторили за мной.
Коринн стояла на месте, все еще пребывая в шоке.
– Mon maquillage?[49]
Похоже, макияж был ее единственной заботой.
– Ça va[50], – сказала я, немного покривив душой, но таков был ее дневной образ – слегка растрепанные волосы и размазанные глаза.
– Merci, – пробормотала она. – Merci…
Она выглядела несчастной, и я подумала, что, возможно, она более уязвима, чем кажется. Инстинктивно я похлопала ее по руке. Она глубоко вздохнула, взглянула на меня с благодарностью и пошла по тротуару. Я смотрела ей вслед, как она идет на своих шпильках, словно модель по подиуму, а Артюр с ее плеча таращился на меня своими совиными глазами. Затем я повернулась на пятках, подскочила на месте и крикнула детям:
– Vite, vite![51]
Отвлекающий маневр сработал. Гуго и Шарлотта захихикали и поскакали следом за мной. К концу улицы я запыхалась и поневоле сбавила темп, но дело было сделано. Мы направлялись в школу. Еще не было и половины девятого, а я уже выбилась из сил.
Каким-то образом мне удалось пережить первые два дня. Мне, застенчивому человеку, было очень трудно прижиться в незнакомой семье, в незнакомом районе и общаться на другом языке. Каждое действие отнимало у меня все силы: я транспортировала детей к школьным воротам, занималась покупками, согласно предоставленному Коринн списку, прочесывая полки в поисках загадочных ингредиентов и надеясь, что купила нужный товар и в нужном количестве. Затем следовало решить, что с этим делать. Дети ели нормальную взрослую пищу. Никаких куриных котлеток или картошки из духовки. Все было приготовлено с нуля, за исключением прекрасных тортов и пирожных, которые мне разрешалось приобретать на десерт. Я привыкла, что для меня готовит мама, и мои кулинарные навыки были не на высоте. Первые несколько дней я полагалась на курицу гриль и тертую морковь с изюмом, которыми, как оказалось, охотно перекусывали дети, – ни одной пачки «Монстр Мунк» со вкусом маринованного лука здесь было днем с огнем не сыскать. Но мой вкус быстро менялся, и я стремилась научиться готовить. Еда во Франции всегда в радость.
Вторую половину среды мне предстояло провести в одиночестве, так как детей, учившихся до обеда, забирала Коринн. Мои работодатели записали меня на языковые курсы, и при одной мысли о том, что придется идти в класс с кучей незнакомых людей, сводило живот. Еще одно испытание! Но одновременно и самый быстрый способ познакомиться с ровесниками. Поэтому я набралась храбрости, накрасилась и отправилась в языковую школу. Это было не сложнее, чем пытаться заказать сыр у прилавка в супермаркете под безучастным взглядом продавца, который оживился, лишь когда я изобразила пальцами клин, а потом показала, сколько мне нужно.
Если я собираюсь выжить в Париже, мне нужно добиться, чтобы меня понимали.
