Виктор Гросов
Келарь
– Ничего, отче, – ответил Илья, стараясь скрыть дрожь в голосе, – просто… просто небольшая ссора. Ну, так, небольшое недоразумение.
Палицын видел, как тот сжимает кулаки, пытаясь сдержать эмоции, как его губы дрожат, а глаза увлажнились. Это было не похоже на простую ссору, Палицын это видел.
Келарь не стал настаивать, зная, что юношеское сердце полно переживаний и страстей, которые иногда трудно выразить словами. Он понимал, что Илье нужно время, чтобы успокоиться и что сейчас ему не следует лезть с расспросами.
Он понимал, что Илья переживает нечто важное, и как духовный наставник, он должен помочь ему найти правильный путь, помочь разобраться в своих чувствах. Он не мог просто пройти мимо, отмахнуться, сделав вид, что ничего не происходит. Его тревожило то, что он увидел. Палицын понимал, что он не должен оставаться в стороне.
В тот же вечер, когда Илья, с тяжелым сердцем, вернулся в Лавру, он бросился на колени перед ликами святых. Он молился усерднее чем обычно, стараясь заглушить тревогу, терзавшую его душу. Он молил Бога о прощении, просил за свои грехи, за свой обман и за свои тайные свидания. Он каялся не только за нарушение монастырских правил, но и за то, что он, послушник, оказался не способным защитить свою возлюбленную. Он просил прощения за то, что его светлая и чистая любовь обернулась для Алены неприятностями. Он понимал, что его чувства к Алене, это не мимолетное увлечение. Илья считал, что это было настоящее, глубокое, неподдельное чувство, которое проросло в его сердце.
Он просил Бога о благословении для Алены, просил, чтобы он защитил ее от гнева отца и от всех бед, которые могут ее постигнуть. Он молился о том, чтобы их любовь не угасла, несмотря на все препятствия. Он готов был на все, чтобы защитить ее, даже если для этого ему придется идти против воли судьбы. Послушник знал – впереди их ждет много испытаний, но в душе он верил, что их чувство настолько сильно, что оно сможет преодолеть все преграды. Он представлял свою любовь, как могучий поток, способный пробить дорогу даже в самой твердой скале.
Тем временем Алена, сидя дома, у окна, смотрела в темное небо, где мерцали холодным светом далекие звезды. Она не плакала и не жаловалась. Она не винила отца, она понимала, что он поступал так, как подсказывала ему его вера. Но при этом она не могла согласиться с ним, не могла отказаться от своей любви к Илье. В ее сердце тоже горела надежда на то, что, несмотря ни на что, они с Ильей будут вместе. Она знала, что их любовь была запретной, как плод с древа познания. И сидя там, у окна, она мысленно поклялась, что будет хранить эту любовь до последнего вздоха, что она не даст ей угаснуть, что она будет бороться за нее до конца, даже если ей придется пойти против всего мира.
***
Дни в Троице-Сергиевой Лавре текли размеренно, подчиняясь вековым устоям и церковному распорядку. Но даже в этой обители, укрытой от мирской суеты, напряжение витало в воздухе, как предгрозовой ветер, предвещающий бурю. Новости из внешнего мира доносились обрывками, проникая в монастырские кельи. Гуляли слухи то о самозванцах, то о неминуемой войне, которая, казалось, вот-вот обрушится на Русь.
Авраамий Палицын, чувствуя, как сгущается мрак над страной, все больше времени проводил в монастырской библиотеке, ища спасения в тишине древних книг. Он погружался в изучение исторических летописей, пытаясь разгадать тайны прошлого, чтобы понять настоящее и предугадать будущее.
Он искал ответы на вопросы, мучившие его, стремился понять причины Смуты, как болезнь, поразившую Русь. Он хотел найти в прошлом уроки для настоящего. Он понимал, что для того, чтобы лечить, нужно сначала понять причину хвори.
Он перечитывал древние тексты, вникал в мудрость отцов церкви, в их наставления и предупреждения. Он анализировал ошибки прошлых правителей, словно изучая историю болезни, чтобы не повторить ее печальных последствий. Каждая страница говорила с ним, рассказывая о взлетах и падениях империй, о силе веры и губительности раздоров, о мудрости правителей и глупости народа. И чем больше он читал, тем сильнее становилось его понимание того, что Смута – это не просто политический кризис, не просто борьба за власть, а нечто гораздо более глубокое. Это, прежде всего, духовная болезнь, поразившая сердца людей, болезнь, которая, как чума, распространяется все шире, поглощая все больше и больше душ.
Алчность, гордыня, зависть – вот те черви, которые изнутри подтачивали единство русского народа. Это были те же пороки, которые и сейчас, и тогда разделяли людей. Люди перестали ценить то, что у них есть, перестали слушать друг друга, забыли о совести и чести. Все, как и раньше, желали не общего блага, а личной выгоды, искали не правды, а силы. И в этом безрассудстве Палицын видел истинную опасность, понимая, что она, как и любая болезнь, если ее не лечить, может привести к полному разрушению.
Он понимал, что его призвание – это не просто хранить прошлое и приумножать благосостояние церкви.
Палицын чувствовал, что сейчас время требует от него не только тихих молитв и благочестивых размышлений, но и конкретных действий. Он больше не мог оставаться в стороне, бесстрастно взирая на происходящее. Его долг – не только констатировать факты и записывать в книгу списки товаров. Келарь считал, что в этом мире, который меняется на его глазах, он должен принимать решения и нести за них ответственность.
Он осознавал, что недостаточно просто сидеть в тишине библиотеки и анализировать древние тексты. Араамий понимал, что должен помогать людям не повторить ошибок прошлого. Он понимал, что одного знания мало, нужно еще и желание действовать, и что он, как человек образованный и духовно сильный, несет ответственность за то, чтобы дать людям надежду. Он должен был стать не просто хранителем прошлого, но и строителем будущего, который, опираясь на мудрость предков, готов был внести свой вклад в улучшение жизни.
Палицын, отложив в сторону перо, сидел за столом, погруженный в свои раздумья о надвигающейся буре и о предстоящих расходах на продовольствие для Лавры.
В библиотеку, опираясь на посох, вошел архимандрит Дионисий. Он выглядел еще более изможденным, чем обычно.
Келарь приветствовал священника.
– Авраамий, – проговорил Дионисий, тяжело опустившись на лавку, – все еще в книгах ищешь правду? Или все-таки и про запасы монастырские не забываешь?
– И про запасы тоже, отче, – ответил Палицын, вздохнув, – но я не понимаю, как мы до такого докатились? И как из этой ямы вылезти?
– История она, конечно, дело хорошее, – проговорил Дионисий, кашлянув, – но она же, как старая бабка, все время одно и тоже рассказывает, но каждый раз – по-своему. Сейчас нам нужно не только прошлое изучать, но и в настоящем как-то выгребать. Народ-то наш совсем приуныл, надежду потерял.
– Так я и говорю, отче, – ответил Палицын, – чем мы помочь-то можем? Тут ведь не только смута, но и голод скоро, а у нас тоже запасы не бесконечные.
– Ты можешь, Авраамий, – тихо проговорил Дионисий. – Ты можешь стать тем, кто напомнит людям о вере, кто поможет им выстоять в это трудное время. Я не говорю, что ты должен с мечом бегать, но ты можешь стать, так сказать, нашим голосом, голосом Лавры. Ты, келарь, должен показать, что даже в самые темные времена есть место для света, что нельзя опускать руки, но надо действовать, как мы это и делаем в Лавре. Ты должен донести это до людей в Москве. Ты ведь понимаешь, что Лавре нужен свой человек там, в столице?
Палицын молчал, переваривая слова архимандрита. Архимандрит снова намекает, что нужно покинуть Лавру. Старик как будто предлагал ему не просто духовное руководство, а какое-то очень конкретное действие. Он ожидал каких угодно наставлений, но только не таких прямых указаний о его роли.
Внутри него проснулась какая-то сила, какое-то желание действовать. Он как будто услышал зов, и его сердце отозвалось на этот призыв. Ему больше нельзя оставаться в стороне, он должен принять на себя ответственность за судьбу Лавры и за судьбу народа.
Тем временем, пока Палицын размышлял о своей роли, в другом конце Лавры, теньб скользил монах Иродион, плетя свои грязные интриги. Его зависть к Палицыну росла с каждым днем, как сорняк, проникающий в самые недра земли. Зависть эта не давала ему покоя, она отравляла его мысли и толкала на подлые поступки. Его желание занять место Палицына, стать более важным и значимым, стало навязчивой идеей. Он постоянно выискивал способы подорвать доверие к нему, оклеветать и унизить. Он распространял слухи, искажал слова, стараясь посеять сомнения и подозрения в сердцах монахов. Он видел в Палицыне соперника, врага, преграду на пути к своим честолюбивым мечтам. Эта злоба, пожирала его изнутри, отравляя его душу и заставляя его все больше и больше ненавидеть Палицына.
Иродион убедил нескольких монахов, что Палицын, занятый своими книгами и разговорами с настоятелем, гордится своим положением и пренебрегает нуждами простых монахов. Он рассказывал о том, как тот отказывался от работы в огороде, как тот отказывался от помощи в монастырском хозяйстве. Он нашептывал им, что Палицын думает только о себе и что для него другие монахи – просто прислуга. Он искал любую возможность, чтобы опорочить Палицына, унизить его в глазах других, разрушить его репутацию.
Иродион мечтал занять место Палицына, стать влиятельным и уважаемым в монастыре, чтобы все вокруг боялись его и слушались. Он хотел, чтобы его голос был слышен, чтобы его мнение было решающим. За всей этой маской честолюбия скрывалась трусливая натура. В душе он был человеком, не способным на настоящие поступки, но он прикрывал эту низость маской мнимого благочестия и праведного гнева. Он считал себя недооцененным гением, которого никто не замечает. Он был настолько ослеплен жаждой власти и собственным величием, что не видел, как его интриги разоблачаются, как его действия становятся все более очевидными, и как его репутация падает.
А за стенами Лавры, в деревне, жизнь текла совсем по-другому, но и там свои страсти бушевали. Силуян, отец Алены, становился все более жестким в своих убеждениях.
Он видел в смуте Божье наказание за грехи людей, за их отступление от старой веры. Он призывал к усилению религиозной строгости, требовал от всех беспрекословного подчинения старым порядкам, отвергая все, что, по его мнению, противоречило старым правилам. Он становился все более фанатичным. Он видел вокруг только грешников и еретиков.
Он все чаще спорил с Аленой, видя в ней влияние «мирских соблазнов». Ему казалось, что она перестала слушаться его, что она перестала разделять его религиозные убеждения. Он видел, как она меняется, как ее сердце отворачивается от него, что ее мысли заняты не Богом, а какими-то мирскими делами и увлечениями. Его дочь отдалялась от него, ее сердце занято кем-то другим, а она перестала быть его маленькой девочкой, которую он пытался контролировать. Его гнев и разочарование превращались в фанатичную ярость, готовую вырваться наружу в любой момент.
– Ты совсем очерствела душой, – говорил он Алене с раздражением в голосе, – и идешь на поводу у этих… этих… бесов. Тебе нужно опомниться, покаяться, и вернуться на путь истинный.
– Но, отец, – Алена старалась не повышать голоса, хотя внутри у нее все кипело от несправедливости, – разве Бог хочет, чтобы люди были злыми и жестокими? Разве он хочет, чтобы мы всех вокруг ненавидели и ругались?
– Это не тебе, дитя, судить о Божьей воле, – возражал Силуян, повышая голос, будто пытаясь перекричать самого себя. – Ты должна слушать старших, должна подчиняться и не спорить. Понимать не надо, просто надо делать, как я говорю.
Он не понимал, что его жестокость, его стремление контролировать каждый шаг дочери, только отталкивает ее от него, что ее сердце все больше тянется к свободе и отвращается от его предрассудков. Он думал, что таким образом он спасает ее душу, а на самом деле лишь разрушал их отношения. Он, как и Иродион, был ослеплен своей гордыней, уверенностью в собственной правоте. Он, как и многие люди, считал, что только он знает, как правильно жить и что все, кто не согласны с ним – заблудшие грешники. И в этом своем фанатизме он не видел, как ранит тех, кого пытается защитить.
***
В конце дня, когда солнце клонилось к закату, Палицын вышел на монастырскую стену, ища прохлады. Он смотрел вдаль, на темнеющие леса и поля.
Надвигается беда не только для страны, но и для Лавры. Его, возможно, ждет нелегкий путь, но он, в отличие от Иродиона или Силуяна, не боялся. Он не отрицал опасность, но он не чувствовал себя беззащитным. Он был готов встретить ее лицом к лицу, не прячась за стенами монастыря, зная, что за ним правда и что вера, не слепая, а осознанная, дает ему силы. Он не считал себя избранным или праведником, но он понимал, что Бог даст ему мудрость и терпение, чтобы он мог стать тем, кем он должен быть, – защитником не только веры, но и отечества. Он мысленно просил Бога не о чуде, а о мудрости и терпении, о силе духа, чтобы не поддаться отчаянию, чтобы не потерять веру и чтобы он мог сохранить надежду для тех, кто в нем нуждается. Он думал о том, что он не отличается от обычных людей и что он тоже подвержен слабостям, но он должен стараться поступать по совести.
Напряжение, которое висело в воздухе, как натянутая струна, наконец-то лопнуло. Слухи, которые раньше доносились обрывками, превратились в грозные вести. Вести о разбое и беспределе распространялись с пугающей быстротой. В окрестностях стали появляться разбойничьи шайки, которые нападали на путников, грабили и разоряли деревни, ища наживы. Крестьяне, бросая свои дома и поля, бежали в Лавру, в поисках спасения, ища защиты за ее крепкими стенами. Монастырь из тихого убежища, места для молитв и уединения, превращался в крепость.
Авраамий Палицын, перестал часами просиживать за рукописями, перестал прятаться от мира за стенами библиотеки и начал готовиться к предстоящей поездке в Москву. Но прежде чем он мог покинуть Лавру, он хотел сплотить монахов, чтобы они были готовы к любым событиям. Он начал собирать вокруг себя верных людей, готовых не только молиться, но и защищать Лавру. Он призывал монахов к сплочению, говорил о необходимости объединиться перед лицом надвигающейся опасности, о защите веры и отечества. Он объяснял, что сейчас важно не прятаться от проблем, а смотреть им в лицо. Его слова находили отклик в сердцах многих монахов, которые устали бояться.
Палицын разъяснял, что защита Лавры – это не просто защита монастыря, а защита самой Руси, что от того, как они себя покажут сейчас, зависит не только их будущее, но и будущее всей страны.
Монахи видели, что келарь не самовольничает, он делает это все с одобрения архимандрита.
– Братья, – обращался Авраамий к монахам, стоя на монастырском дворе, – мы не можем оставаться в стороне, будто не причастны ко всему, что происходит вокруг. Враг подступает к нашим стенам и мы не имеем права прятаться. Наш долг – защитить это святое место, нашу веру и Родину. Мы не позволим, чтобы эта тьма, которая распространяется вокруг, поглотила нас. Мы должны дать отпор.
Он говорил о том, что сила их не в оружии, а в вере, в единстве, в готовности отдать жизнь за правое дело, что их дух сильнее любого меча, и что любовь и вера дадут им сил пережить эти трудные времена. Он сам стал примером мужества и стойкости, своим примером вдохновляя других монахов на то, что бы быть смелее и сильнее. Он не призывал к жестокости, а призывал к самопожертвованию. Постепенно вокруг Палицына собралась группа преданных монахов, готовых идти за ним до конца, готовых помогать Лавре, не боясь никаких трудностей.
Архимандрит Дионисий, наблюдая за действиями Палицына, был горд и спокоен. Он понимал, что его ученик стал тем, кем и должен был стать, – надежным защитником и духовным лидером.
Тем временем, интриги Иродиона, будто некачественные нитки, начали распускаться. Его попытки очернить Палицына, его подлые манипуляции, направленные против него, стали оборачиваться против него самого. Его ложь и клевета, как грязная вода, постепенно выходили на свет. Он, словно плохой актер, играл свою роль, не понимая, что зрители уже раскусили его фальшь.
Его сторонники, которые раньше слушали его речи с открытыми ртами, постепенно начали отворачиваться от него, разочарованные его лицемерием. Они увидели, что он был не спасителем Лавры, а мелким интриганом, готовым пойти по головам ради собственной выгоды. Он остался один. Один со своей злобой, со своей завистью, и со своим разочарованием. Власть, которую он так жаждал, ускользала. И это было очень плохо. Он еще больше озлобился, обвиняя келаря в своих бедах.
Внешний мир все больше вторгался в размеренную жизнь Лавры, как будто стены монастыря стали тоньше и больше не могли защитить их от внешних проблем. Вести о приближении вражеских отрядов становились все тревожнее, а крестьяне с окрестных деревень, как стадо перепуганных овец, толпами устремлялись к монастырским стенам. Их появление напоминало монахам о том, что беда уже совсем близко, и что прятаться от нее больше нет смысла. Лавра наполнялась людьми, которые искали спасения от надвигающегося хаоса, и все это вызывало еще больше беспокойства.
Нужно отметить, что Троице-Сергиева Лавра была влиятельным религиозным центром, обладателем крупной сокровищницы и военной крепостью. Монастырь окружали 12 башен, соединённых крепостной стеной протяженностью 1250 метров, высотой от 8 до 14 метров, а толщиной 1 метр. На стенах и башнях размещалось 110 пушек, имелись многочисленные метательные устройства, котлы для варки кипятка и смолы, приспособления для их опрокидывания на неприятеля. Поэтому окрестные жители справедливо полагали, что Лавра защитит их.
Илья, как и другие послушники, был вовлечен в приготовления к обороне. Он, как муравей, таскал тяжелые бревна, помогал укреплять стены, чувствуя себя частью общего дела. Но его сердце было полно тревоги за Алену. Их тайные встречи теперь будут невозможны, а их любовь стала еще более опасной. Он понимал, что теперь он, возможно, ее больше никогда не увидит, если начнется война.
Алена, в свою очередь, тоже беспокоилась за Илью. Она чувствовала, как с каждым днем атмосфера в их маленьком мире накаляется все сильнее. Она видела, как отец все больше погружается в свой религиозный фанатизм, становясь все более нетерпимым и жестким, и понимала, что их отношения с Ильей теперь под еще большей угрозой, как будто над ними нависла грозовая туча, готовая в любой момент обрушиться на них. Она молила Бога не о чуде, а лишь о том, чтобы они оба остались живы, чтобы их любовь смогла пережить все эти испытания, чтобы у них был шанс на будущее, в котором не будет места страху и насилию.
Однажды, когда Алена шла по деревне, словно ища хоть какое-то спокойствие, она услышала обрывки разговоров о том, что к Лавре приближается большое вражеское войско. Ее сердце сжалось от страха, как будто кто-то сжал его ледяной рукой, и она, не помня себя, поспешила домой, надеясь увидеть отца и предупредить его о надвигающейся опасности, надеясь убедить его в необходимости что-то предпринять.
Но Силуян был непреклонен, он будто оглох от всех доводов рассудка. Он, ослепленный своей верой, говорил, что это, как и все беды – Божья воля, и что нужно лишь молиться и ждать, когда все закончится. Отец Алены жил в каком-то своем мире, оторванном от реальности.
В тот же день, будто в ответ на молитвы Алены, запыхавшиеся гонцы из соседних деревень, принесли в Лавру весть о приближении к монастырю большого вражеского войска. К монастырю приближалось объединенное польско-литовское войско гетмана Яна Сапеги, усиленное отрядами их русских союзников-тушинцев и казаков под командованием полковника Александра Лисовского. Войско численностью в пятнадцать тысяч человек при коннице и пушках было способно захватить Лавру.
Авраамий Палицын, после прощальной молитвы, с тяжелым сердцем, простился с архимандритом Дионисием, приняв от него благословение на дальнюю дорогу. Он понимал, что это прощание может быть последним.
Келарь, сжимая в руке небольшой мешочек с припасами, вышел за монастырские ворота и, не оборачиваясь, направился в сторону Москвы, где его ждали новые испытания.
Он должен был стать голосом Лавры.