Виктор Гросов
Келарь
Эти связи помогли Палицыну добиться, казалось, невозможного – аудиенции у митрополита Ростовского Филарета. Это был человек непростой судьбы. В миру Федор Никитич Романов, родственник царя Федора Иоанновича, он был насильно пострижен в монахи Борисом Годуновым, опасавшимся его влияния. Сейчас же Филарет находился в плену у Лжедмитрия II, в Тушинском лагере, куда самозванец заманил его хитростью, провозгласив «нареченным патриархом».
Тушино, вотчина Лжедмитрия, было зловещим местом, где царили свои, жестокие законы. Самозванец, окруженный поляками, казаками и всяким сбродом, держал в страхе не только окрестные земли, но и саму Москву. Попасть туда, а тем более добиться встречи с Филаретом, было делом крайне рискованным.
Но Палицын, движимый долгом перед Лаврой, решился на этот шаг. С помощью верных людей, которые тайно сочувствовали православию и были недовольны бесчинствами Лжедмитрия, он под видом простого богомольца проник в Тушино.
Лагерь самозванца представлял собой жалкое зрелище. Повсюду грязь, пьянство, крики и брань. Больше похожие на разбойников, чем на воинов, солдаты Лжедмитрия вели себя вызывающе, не стесняясь никого и ничего. Палицын с содроганием думал о том, что эта орда угрожает не только Москве, но и существованию самого русского народа.
С неимоверными трудностями, рискуя быть схваченным и казненным как сторонник «Московского царя», Палицын все же добрался до шатра, где держали Филарета. Митрополит, хоть и был пленником, держался с достоинством. Он был истощен, одежда на нем обветшала, но взгляд оставался ясным.
Увидев Палицына, Филарет удивился, но, узнав, кто он и откуда, внимательно выслушал. Палицын рассказал ему о бедственном положении Лавры, об угрозе, нависшей над монастырем, о своих тщетных попытках найти помощь в Москве.
Филарет, несмотря на свое шаткое положение, живо откликнулся на просьбу Палицына. Он понимал, что Лавра – это не просто монастырь, а оплот православия, символ стойкости и веры. Ее падение стало бы тяжелейшим ударом для всей Руси.
– Знаю я о бедах Лавры, сын мой, – сказал Филарет. – Сердце болит за нее, как за родное дитя. Поможем, чем сможем. Здесь, в Тушине, у меня немного власти, но кое-что я все же могу сделать.
Филарет, используя свой авторитет среди духовенства, находившегося в Тушине, смог договориться о выделении Лавре продовольствия и некоторых других припасов. Конечно, это была лишь капля в море, но в тех условиях и это было немало.
Кроме того, Филарет написал грамоту, адресованную всем православным, с призывом помочь Троице-Сергиевой Лавре. Он предписывал оказывать монастырю всяческую поддержку, снабжать его продовольствием, оружием, людьми. Эта грамота, скрепленная его подписью и печатью, имела огромную силу.
Палицын был безмерно благодарен Филарету. Келарь наконец почуствовал, что дело начало двигаться. А митрополит, находясь в плену, рискует собой, помогая Лавре. Но Филарет, истинный пастырь, не мог поступить иначе. Он думал не о себе, а о вере, о людях, которые ждали помощи.
– Ступай с Богом, сын мой, – сказал Филарет на прощание. – Передай братии Лавры, что я молюсь за них денно и нощно. Пусть не теряют надежды, пусть держатся. Господь не оставит нас в беде.
Палицын, бережно храня грамоту Филарета, с тем же трудом выбрался из Тушина. Вернувшись в Москву, он первым делом организовал отправку обоза с припасами в Лавру. Это было непросто. Дороги кишели разбойниками, а каждый переход был сопряжен с огромным риском.
Но Палицын, помня о словах Филарета, не сдавался. Он нашел надежных людей, готовых сопровождать обоз. Он уговорил, уломал, используя все свое красноречие и знание человеческой натуры, нескольких купцов, которые, хоть и со страхом, согласились предоставить лошадей и подводы.
Кузьма, торговец, спасенный Палицыным от разбойников, снова пришел на помощь. Он не только помог с организацией обоза, но и сам вызвался его сопровождать. Кузьма чувствовал себя в неоплатном долгу перед Палицыным и готов был ради него на все.
Наконец, очередной обоз, но в этот раз самый большой, груженный зерном, мукой, сушеной рыбой и другими припасами, под покровом ночи покинул Москву. Палицын провожал его с тяжелым сердцем. Он понимал, что это лишь временная мера, что Лавре предстоит долгая и трудная осада. Но он сделал все, что мог, чтобы дать монастырю хоть какую-то передышку.
Теперь главной задачей Палицына было распространение грамоты Филарета. Он понимал, что это его главное оружие в борьбе за Лавру. Грамота, написанная рукой пусть и «нареченного», но все же влиятельного иерарха, могла всколыхнуть людей, заставить их действовать.
С помощью верных людей Палицын начал тайно распространять списки грамоты по Москве и окрестным землям. Это было опасное занятие. Сторонники Лжедмитрия II, узнав о грамоте, немедленно донесли бы на него, и тогда не миновать бы ему казни.
Но Палицын, помня о долге перед Лаврой, шел на этот риск. Он встречался с людьми, которым доверял, читал им грамоту Филарета, объяснял ее значение. Он говорил, что Лавра – это не просто монастырь, а крепость, которая защищает не только себя, но и всю Русь.
Но были и те, кто не верил Палицыну, кто считал его обманщиком, подосланным из Тушина. Были и те, кто боялся мести Лжедмитрия II, кто предпочитал отсиживаться в стороне, не вмешиваясь в борьбу.
Палицын понимал, что ему не удастся убедить всех.
Время шло, а положение Лавры оставалось тяжелым. Обоз с припасами, отправленный Палицыным, добрался до монастыря, но этого было недостаточно. Осада могла продлиться долго, и никто не знал, сколько еще продержится Лавра.
Палицын решил остаться в Москве. Он понимал, что здесь он нужнее, что здесь он может сделать больше для Лавры, чем находясь в самом монастыре.
***
Тем временем, в самой Лавре бушевали страсти. Тревога за Алену грызла Илью изнутри, как червь точит дерево. С тех пор, как вражеское войско подступило к стенам Лавры, а крестьяне из окрестных деревень хлынули в монастырь в поисках защиты, он не находил себе места. Каждый день, помогая монахам укреплять стены и готовясь к обороне, он думал только о ней. Жива ли? Не попала ли в беду? Как она там, одна, без него?
С каждым днем надежда на встречу таяла, как весенний снег. Илья понимал, что покинуть Лавру сейчас, когда враг стоит у ворот, практически невозможно. Но и оставаться в неведении, терзаясь неизвестностью, было невыносимо.
Он метался по своей келье, как зверь в клетке. Молитвы не приносили облегчения, а лики святых, казалось, смотрели на него с укором. Он вспоминал их встречи с Аленой под старым дубом, ее смех, ее глаза, полные любви и надежды. Неужели он больше никогда ее не увидит?
Эта мысль была невыносима. Илья решил, что должен увидеть Алену, должен убедиться, что с ней все в порядке, должен сказать ей, что любит ее, что будет ждать ее, сколько потребуется.
Решение было безумным, почти самоубийственным. Покинуть Лавру сейчас, когда каждый человек был на счету, когда враг мог напасть в любую минуту, значило не только нарушить монастырский устав, но и подвергнуть себя смертельной опасности. Если его поймают свои, то наказание будет суровым. Если же он попадется врагам, то его ждет неминуемая смерть.
Но Илья уже не мог думать ни о чем другом. Любовь к Алене затмила страх, затмила разум. Он решил, что пойдет на все, чтобы увидеть ее, пусть даже в последний раз.
Ночью, когда все в Лавре утихло, Илья, крадучись, как тень, выбрался из своей кельи. Он миновал спящих монахов, проскользнул мимо часовых, которые, утомленные дневными трудами, дремали на своих постах. Сердце его бешено колотилось, но он не останавливался.
Ему удалось незаметно выбраться за стены монастыря через небольшой тайный лаз, о котором знали только несколько старых монахов. Этот лаз давно не использовался и был почти засыпан землей, но Илья, помня рассказы стариков, все же нашел его.
Оказавшись снаружи, Илья замер, прислушиваясь. Вокруг было тихо, только ветер шумел в деревьях, да где-то вдалеке ухал филин. Вражеский лагерь был еще далеко, но Илья знал, что расслабляться нельзя. В любой момент он мог наткнуться на вражеский дозор.
Он побежал, петляя между деревьями, стараясь держаться в тени. Он бежал, не разбирая дороги, спотыкаясь и падая, но снова поднимаясь и двигаясь вперед. Им двигала любовь.
Деревня, где жила Алена, встретила Илью гробовой тишиной. Большинство жителей укрылись в Лавре, а те, кто остался, забились в свои дома, боясь высунуть нос наружу.
Илья осторожно пробирался по пустынным улицам, стараясь не шуметь. Он помнил, где находится дом Алены, и, ориентируясь по знакомым приметам, вскоре оказался у ее калитки.
Сердце его замерло. Вот он, дом, где живет его любимая. Но как дать ей знать о своем приходе? Если он постучит, то может разбудить ее отца, а Силуян, как известно, был скор на расправу.
Илья решил рискнуть. Он подошел к окну и тихонько поскребся. В доме было темно, и он не мог разглядеть, что происходит внутри.
Он поскребся еще раз, чуть громче. Вдруг в окне мелькнула тень, и он увидел Алену. Она, услышав шум, подошла к окну и, увидев Илью, замерла от удивления.
Илья жестами показал ей, чтобы она вышла на улицу. Алена кивнула и исчезла в темноте дома.
Через минуту она, крадучись, вышла во двор. Увидев Илью, она бросилась к нему, не в силах сдержать слез.
– Илья! – прошептала она, прижимаясь к нему. – Как ты здесь оказался? Это же безумие!
– Я должен был тебя увидеть, – ответил Илья, обнимая ее. – Я не мог больше ждать. Я так боялся за тебя.
Они стояли, обнявшись, посреди пустынной улицы, не в силах наговориться. Они забыли об опасности, забыли о войне, забыли обо всем на свете. Были только они и их любовь.
– Как ты, Алена? – спросил Илья, когда первый порыв чувств утих. – Что с твоим отцом?
– Он стал еще злее, – ответила Алена. – Он винит во всем не врагов, а нас. Он говорит, что это кара Божья за наши грехи.
– А ты? Ты по-прежнему веришь в нашу любовь?
– Конечно, Илюша, – ответила Алена. – Я буду ждать тебя, сколько потребуется. Даже если придется ждать всю жизнь.
Они говорили тихо, почти шепотом, но в их словах было столько любви, столько нежности, что, казалось, сама ночь замерла, прислушиваясь к ним.
– Я не знаю, что будет дальше, Алена, – сказал Илья. – Лавра готовится к осаде. Возможно, мы больше никогда не увидимся.
– Не говори так, Илья, – возразила Алена. – Я верю, что мы будем вместе. Смута не может длиться вечно. Когда-нибудь она закончится, и мы снова будем свободны.
– А если нет? – спросил Илья. – Если враг возьмет Лавру? Если всех убьют?
– Тогда я буду ждать тебя на небесах, – ответила Алена. – Наша любовь сильнее смерти. Она вечна.
Они снова замолчали, прижавшись друг к другу, как будто пытаясь слиться воедино, стать одним целым. Эта встреча могла быть последней, их разлука могла быть долгой, а, возможно, и вечной.
Но они не хотели думать об этом. Они хотели насладиться этими минутами счастья, украденными у судьбы, у войны, у смерти.
– Я люблю тебя, Алена, – сказал Илья. – Больше всего на свете.
– И я люблю тебя, Илья, – ответила Алена. – Всем сердцем, всей душой.
Они поцеловались. Это был поцелуй прощания и поцелуй обещания. Обещания любить друг друга вечно, несмотря ни на что.
Но время неумолимо. Илье пора возвращаться в Лавру. Каждый миг, проведенный им вне монастыря, был опасен не только для него, но и для Алены.
– Мне пора, – сказал он с болью в голосе. – Я не могу больше оставаться здесь.
– Я знаю, – ответила Алена, глотая слезы. – Иди, Илья. И пусть Бог хранит тебя.
Они еще раз обнялись, в последний раз взглянули друг другу в глаза, и Илья, не оглядываясь, пошел прочь. Он шел по темной улице, чувствуя на себе взгляд Алены, и сердце его разрывалось от боли.
Он понимал, что, возможно, видит ее в последний раз, что их любовь обречена. Но он не жалел о том, что пришел. Он увидел ее, он сказал ей о своей любви, он поклялся ей в верности. И этого было достаточно.
Вернувшись в Лавру, Илья с еще большим рвением принялся помогать монахам готовиться к обороне. Он верил, что когда-нибудь, пусть даже не в этой жизни, он и его половинка снова будут вместе. И эта вера давала ему силы жить.
Алена, оставшись одна, долго стояла у окна, глядя в темноту. Она не плакала, не причитала. Она молча молилась за Илью.
Она знала, что, возможно, больше никогда его не увидит. Но она не сомневалась в его любви, как и в своей. Она будет ждать его, сколько потребуется. Всю жизнь, если понадобится.
Их любовь была под запретом, их счастье было под угрозой, но они не отказались от него. Они выбрали любовь, и это был их самый главный, самый смелый поступок в жизни.
К сожалению, весть о ночной вылазке Ильи не укрылась от зорких глаз и чутких ушей. Деревенские кумушки, те, что остались в деревне, а не укрылись за стенами Лавры, всегда были начеку. Им, запертым в своих избах, только и оставалось, что судачить о чужих делах. А тут такая пожива для пересудов – послушник из самого монастыря тайком пробирается в деревню! Да не абы к кому, а к Аленке, дочери Силуяна!
Слухи, расползаясь, как пятна сырости по гнилому дереву, дошли и до самого Силуяна. Узнал он об этом не сразу, а через несколько дней, когда вернулся из поездки по делам общины. Соседка, якобы из лучших побуждений, нашептала ему на ухо о ночных похождениях «блудного монаха».
Силуян поначалу не поверил. Алена? Его Алена? Да быть того не может! Но червь сомнения уже вгрызся в его душу, разъедая ее изнутри. Он вспомнил, как в последнее время изменилась дочь. Она стала задумчивой, молчаливой, часто смотрела куда-то вдаль, словно видела то, чего не видели другие.
Силуян позвал Алену к себе. Обычно кроткая и покорная, сегодня она вошла, опустив голову, словно провинившаяся школьница. Что-то в ее облике выдавало тайну, которую она так тщательно скрывала.
– Говорят, к тебе из Лавры ходок пожаловал? – начал Силуян. – Монах, Илья, кажется?
Алена вздрогнула. Имя, произнесенное отцом, прозвучало как приговор. Она молчала, не зная, что сказать. Сказать правду – значит подписать себе и Илье приговор. Соврать – значит взять грех на душу, да и разве утаишь правду от отца? Он нутром чует ложь, как волк чует кровь.
– Не молчи, дочь, – голос Силуяна стал жестче. – Отвечай. Было такое?
Алена подняла голову и посмотрела отцу в глаза. В них не было страха, только печаль.
– Было, – тихо сказала она.
У Силуяна перехватило дыхание. Он ожидал чего угодно, но только не такого простого и прямого признания. Внутри все закипело, забурлило, как вода в котле на сильном огне.
– Как ты посмела? – прошипел он, сжимая кулаки. – Ты забыла, кто ты? Ты забыла, кто мы? Ты осквернила себя связью с этим… с этим никонианином!
Он нарочно выплюнул это слово, «никонианин», как ругательство, как самое страшное оскорбление. Для Силуяна и его общины это были не просто другие христиане, а еретики, отступники, враги истинной веры.
– Он не такой, отец, – попыталась возразить Алена. – Он добрый, он…
– Что? Добрый?! – взревел Силуян. – Да он враг Божий! Он служит тем, кто предал старую веру, кто пошел на поводу у Антихриста! А ты, ты, дочь моя, связалась с ним, опозорила себя, опозорила весь наш род!
Силуян вскочил с лавки и заходил по избе. Он был в ярости, в бешенстве, в отчаянии. Он не мог поверить, что его дочь, его плоть и кровь, могла так поступить, могла предать все, во что он верил, все, чему он ее учил.
– Что ты нашла в нем? – крикнул он, остановившись перед Аленой. – Что он мог дать тебе такого, чего нет у нас? Чему он мог тебя научить, кроме как погибели души?
– Он научил меня любить, – тихо прошептала Алена.
Эти слова, как пощечина, ударили Силуяна. Любить? Кого? Еретика? Отступника? Это было выше его понимания.
– Любить? – переспросил он, задыхаясь от гнева. – Ты называешь это любовью? Это не любовь, а блуд, грех, мерзость! Ты продала свою душу дьяволу за его сладкие речи!
– Нет, отец, – возразила Алена. – Это настоящая любовь. Чистая, светлая…
– Замолчи! – закричал Силуян. – Не смей осквернять это слово своим поганым языком! Нет в тебе никакой любви, только гордыня и похоть! Ты идешь против Бога, против нашей веры, против меня!
Он схватил Алену за плечи и сильно встряхнул.
– Отрекись от него! – требовал он. – Отрекись от этой любви, пока не поздно! Отрекись и покайся, и, может быть, Бог простит тебя!
Алена смотрела на отца с болью и состраданием. Она видела, как он страдает, как его разрывает на части от гнева и отчаяния. Но она не могла предать свою любовь, не могла отказаться от Ильи.
– Не отрекусь, – прошептала она. – Я люблю его, и ничто не изменит этого. Ни твои слова, ни твои угрозы, ни даже смерть.
Эти слова поразили Силуяна. Он отпустил Алену и отступил на шаг, словно боясь прикоснуться к чему-то нечистому. В его глазах застыл ужас, смешанный с гневом.
– Так вот, значит, как, – проговорил он, едва шевеля губами. – Ты выбираешь его, а не меня? Ты выбираешь погибель, а не спасение?
– Я выбираю любовь, – ответила Алена.
– Нет тебе больше места в моем доме, – глухо сказал Силуян. – Ты осквернила себя, осквернила наш род. Ты больше не моя дочь.
– Отец! – воскликнула Алена, но Силуян не слушал.
– Убирайся, – сказал он, указывая на дверь. – Убирайся и не смей возвращаться, пока не отречешься от своего греха.
– Но куда же я пойду? – спросила Алена, не веря своим ушам.
– Мне все равно, – отрезал Силуян. – Хоть к своему монаху ступай. Только знай, что и он, и весь его род прокляты! Прокляты Богом и прокляты мной!
Он отвернулся, давая понять, что разговор окончен. Алена стояла, не в силах сдвинуться с места. Она не верила, что это происходит на самом деле, что отец, которого она любила и уважала всю свою жизнь, отрекается от нее.
Слезы хлынули из ее глаз, но она не издала ни звука. Она молча развернулась и вышла из избы, оставив Силуяна наедине с его гневом.
Силуян метался по избе. Он кричал, молился, проклинал Илью, Алену, весь мир. Он не мог понять, как такое могло случиться, как его дочь могла предать его, предать веру, предать все, что было ему дорого.
В порыве ярости он схватил икону, висевшую в углу, и швырнул ее на пол. Икона раскололась, и из-под нее выпал небольшой мешочек. Силуян поднял его и развязал. Внутри оказались серебряные монеты – все сбережения Алены, которые она копила на приданое.
Силуян сжал мешочек в руке, и слезы ярости и бессилия покатились по его щекам. Он понимал, что потерял дочь навсегда. Не физически, но духовно. Она ушла, и никакие проклятия, никакие молитвы не смогут ее вернуть.
Он вышел из избы и потребовал от Алены вернуться в дом. Алена, в надежде на то, что отец проникся и поверил в ее любовь, радостно рванула к отцу. Но Силуян отшатнулся. Он указал подбородком на дверь избы. Алена вернулась в дом.
С этого дня жизнь в доме Силуяна превратилась в ад. Он запер Алену в ее комнате, запретив ей выходить на улицу и с кем-либо общаться. Он следил за каждым ее шагом, за каждым ее вздохом, пытаясь вырвать из ее сердца любовь к Илье.
Алена превратилась в тень самой себя. Она целыми днями сидела у окна, глядя в ту сторону, где находилась Лавра, и молилась за Илью. Она не ела, не спала, только думала о нем и ждала.
Силуян пытался вразумить дочь, говорил ей о Боге, о старой вере, о спасении души. Он читал ей Священное Писание, заставлял ее молиться, поститься, но все было тщетно. Алена слушала, но не слышала. Ее сердце было закрыто для него.
Он требовал, чтобы она отреклася от своей любви, чтобы прокляла Илью и все, что с ним связано. Он говорил, что только так она сможет спасти свою душу, искупить свой грех.
Но Алена молчала. Она не могла предать Илью, не могла отказаться от своей любви. Она знала, что Силуян никогда ее не поймет, никогда не простит. Но она не могла поступить иначе.
Однажды, когда Силуян в очередной раз пытался вразумить Алену, она не выдержала.
– Хватит, отец! – крикнула она. – Я не отрекусь от Ильи! Я люблю его, и ничто не изменит этого! Ни твои слова, ни твои угрозы, ни даже смерть!
С этого дня Силуян перестал разговаривать с Аленой. Он по-прежнему держал ее взаперти, но больше не пытался ее вразумить. Он просто ждал, когда она одумается, когда вернется к нему, к вере, к прежней жизни.
А Илья терзался ничуть не меньше. Он больше не мог оставаться в Лавре. Каждый день, проведенный в стенах монастыря, превращался для него в пытку. Он видел, как сгущаются тучи над страной, как враг все ближе подступает к стенам обители, и понимал, что его любовь к Алене обречена, пока он здесь, за этими стенами, связанный обетами и долгом.