Виктор Костевич
Двадцатый год. Книга первая
Подпоручик тоже сделался печален. Желание расстаться, и быстрее, с незнакомкой и капралишкой, чтобы уединиться наконец с многообещающей роксоланкой в номере отеля – как у них там всё-таки с клопами? – противоборствовало в нем, как в душах Сида и Химены, с чувством долга. Чувство же ясно давало понять: от девушки в косынке отделаться уже нельзя, как нельзя отделаться от чертова капрала. И что гораздо хуже – уединиться с роксоланкой не получится.
Salus Patriae suprema lex esto109.
Клопы в отеле будут пить иную кровь.
Эписодий второй. Пятое июня
Да посрамлен будет тот малодушный,
Кто без приказу отступит на шаг,
Чести, долгу, клятве преступный –
На Руси будет принят как злейший он враг.
(Генерал-марш, учебный напев)
[4 июня, пятница]
Прорыв белопольского фронта был назначен на четвертое. Проклятый дождь, однако, не позволил вовремя произвести перегруппировку, и операцию пришлось перенести на пятое. Утешало одно – низко нависшие тучи не давали польской авиации подняться в небо. Обнаружилось и другое обстоятельство: захваченные накануне пленные были уверены, будто Конная отходит к станции Поташ. На такой эффект Буденный не рассчитывал. Сыскались, однако, славные русские люди, заметили перемещение обозов и сообщили дорогим своим панам – на панскую же голову. Божья кара, думал командарм по дороге в четвертую дивизию.
Буланый, с иссиня-черной гривой жеребец, изредка потряхивая головой, разбрасывал в стороны мелкие брызги. Не внушавшие доверия лужи умный конь обходил самостоятельно, позволяя седоку не отвлекаться. Погода Казбеку, так звали жеребца, не нравилась – но он был настоящим боевым конем, а не изнеженной лошадкой будущего века, страдающей гидро-, агора- и фонофобией и видящей опаснейшего конееда во всяком воробье, коте и шланге.
Был недоволен затянувшимся ненастьем и темно-гнедой по имени Маузер. Настроение коня разделял в полной мере всадник, член революционного военного совета армии, худощавый мужчина в кожаной куртке, с усами, стриженными по английской моде. Увидев его уверенную посадку, мало бы кто заподозрил, что верхами едет позавчерашний слесарь, ссыльный, арестант, словом кто угодно, только не кавалерист. Да, большевик с огромным стажем, делегат четвертого и пятого, стародавних заграничных съездов РСДРП, канувших в лету, заслоненных фантастическими, потрясшими вселенную событиями, – но искусство коневождения определяется, известно, не партстажем.
(Равно как искусство руководства вооруженными массами, проявленное членом реввоенсовета Конной двумя годами ранее, когда не только сроду не служивший в армии, но сознательно и злостно игнорировавший империалистскую войну политик-слесарь возглавил в Донбассе отходившую под натиском германцев пятую украинскую армию и довел ее через мятежную Донскую область до Царицына – шестьдесят эшелонов с бойцами, беженцами, бесценным военным имуществом. Возможно, он не был великим полководцем, но в нужное время оказался в нужном месте. Возможно, он и отличался от командарма, идеального кавалериста, небольшой, приобретенной на заводах сутулостью, но кони ему повиновались точно так же, как люди.)
В отдалении от командарма и члена реввоенсовета вышагивал по лужам эскадрон РВС. Нахохлившись в седлах, бойцы в душе благодарили интендантство за полученные на днях дождевики. Наиболее сведущие в административном устройстве Республики не забывали, возможно, про ВЦИК, СНК и ВСНХА. Таких, однако, в армии было немного.
– Грязища как при Ватерлоо, – поделился командарм с членом Реввоенсовета. Про Ватерлоо он читал давно, в кавалерийской школе, в одной переводной французской книге, чрезвычайно длинной, но довольно занимательной.
Член РВС, наморщивши усы, порылся в памяти.
– Кстати, ровно сто пять лет назад. Тоже вроде бы в июне дело было.
– Надо же, – порадовался совпаденью командарм. Прищурившись, поинтересовался: – А ты бы, Клим Ефремыч, за кого тогда был? За Бонапарта или Веллингтона с Блюхером?
Неожиданный вопрос не сбил члена Реввоенсовета с толку. Теоретически подкованного коммуниста вопросами и каверзами не смутить. На любые случаи и варианты у нас имеется универсальный метод.
– К данному вопросу, Семен Михайлович, – спокойно объяснил он Буденному, – надо подходить с марксистской точки зрения, стало быть диалектически. С одной стороны, французской, мы видим более передовые формы хозяйственной и политической организации и вместе с тем империализм во внешней политике. С другой, британской и немецкой, феодальную реакцию, но в сочетании с борьбой народов против империализма. И при этом… Льет, зараза. Сколько можно?
– Льет. А ведь отчаянные были хлопцы, не хуже, чем у нас. Камбронн-то ихний, а?
– Камбронн-то да. Отделал бриташек. Не так как мы под Питером, но все же.
– И предателей было поменьше. – Командарм поневоле нахмурился. – Не бегали туда-сюда, как блохи в простыне.
– Однако были, – утешительно заметил член совета. – Маршал… сдал Париж союзникам который… как его там звали?
– Верно. Та еще паскуда. Я бы его подлюку без ревтрибунала… Напополам!
Увы. Ни двусмысленный Бонапарт, ни реакционный Веллингтон, ни свирепый Блюхер, ни острый на язык Камбронн так и не отвлекли командарма от мыслей, и мыслей крайне неприятных. Наоборот. Позорная измена трех эскадронов четырнадцатой дивизии – третьей бригады, восемьдесят третьего полка, в последний день мая – легла на сердце тяжким камнем. Ведь поверили, вернули оружие, коней, дали возможность искупить. Как ни крути, свои, станичники, заблудившиеся в лабиринте гражданской, но разоружившиеся добровольно перед народной властью. Он сам ходатайствовал, сам! Пархоменко, начдив четырнадцатой, угрюмо противился: почему всю белоту в мою дивизию суют, почему их не рассеять небольшими группами по армии? Почему да почему. Потому что времени не было, это во-первых. Потому что есть такая штука – спайка. Потому что… Вот и напаяли. Командир бригады Сальников, его подручный Протопопов, бывшие деникинские офицеры, прощенные советской властью… Сучьи выродки. Мятеж и переход на сторону врага, убиты начштаба бригады и помощник начштаба дивизии. Верь после этого людям.
«Проворонили, обделались, доцацкались. – Командарм словно бы слышал суховатый, насмешливый, с акцентом голос члена РВС Республики и фронта. – Неудивительно, товарищи, это мы, большевики, умеем. Кто пустил интервентов во Владивосток и Мурманск? Мы, большевики. Кто выпустил в Царицыне полковника Носовича? Тоже, знаете ли, большевик. Кто прошляпил Красную Горку, Серую Лошадь? Большевики. Мы, смешно теперь вспомнить, начали с того, что поверили честному слову Краснова – и потом имели не только Краснова, но еще Муравьева, Сорокина, левых и правых эсеров, чехословаков, Комуч, национальные и прочие центры. Так и будем продолжать? Что вы скажете, товарищ командарм?»
Нечего сказать.
Но как иначе? Как? Под корень, всех? Воевать до последнего русского? Калмыка, киргиза, горца? Однако же спорить не приходится, каждому верить нельзя, есть люди честные и есть нечестные. Но как их отличить? Быть может, вы подскажите, товарищ член Реввоенсовета Республики и фронта?
И эти вечные нарекания политотдельцев: слабая дисциплина, расхлябанность, склонность конармейцев к самоснабжению – это если политотдельцы формулировали деликатно. Внешний вид бойцов-де как в махновских бандах, мелкобуржуазная стихия. Душу точила обида. Поналезли. Где вы раньше были, товарищи, когда мы под Царицыном, под Воронежем, под Луганском, под Ростовом?.. Но ведь правы, мать их в душу, правы, и оттого еще обиднее. Однако правы не во всем. В его армии особенная дисциплина, не царская, а сознательная, без козыряний и вставания во фрунт, а такая, что проявляет себя в бою, когда все как один, а если что – ревтрибунал. Что же до внешнего вида, то да, пообносились. Но ведь приоделись, получив тридцать тысяч комплектов обмундирования, стали выглядеть вполне по-регулярному.
Что таить – именно сейчас, в преддверии боев с белополяками командарму хотелось, чтобы армия смотрелась армией. То есть единообразно, а не так, как совсем недавно, когда на одном – красноармейский зимний шлем, на других – папахи десяти фасонов, фуражки десяти цветов, и наибольшая пестрота – в старых, самых боевых дивизиях, его родной четвертой и шестой. Единообразие… Одно дело, свой брат казак, такой же оборванец, как ты, другое же – хваленая «Европа». Не хотелось бы ударить в грязь лицом. Не только в бою, за бой командарм был спокоен, но также по части обмундирования и снаряжения. Чтобы видели, полячата: перед ними не татарская орда, а регулярная Красная армия. Созданная голодающим народом на последнее, в условиях блокады, без подачек от вашей Антанты, но в смертельной с ней, Антантою борьбе.
И питание, питание, фураж. Каково ребятам будет в рейде, без обозов? Опять самоснабжение? От которого лишь шаг до разложения?
А тут еще подоспел приказ наркомвоена и председателя РВСР о пленных. «Щадите пленных и раненых неприятелей… Неправильно и недостойно революционных бойцов мстить пленным полякам… К пленному и раненому врагу Красная Армия относится великодушно». Товарищу Троцкому легко писать и говорить, но бойцы с деникинских времен привыкли в этом деле проявлять разборчивость – самостоятельно решая, кого в плен брать, кого не брать. Они нас не жалеют – мы их тоже. Полячье, оно что, лучше белых? По рассказам беженцев, ничуть. Наркомвоен и сам в своем приказе пишет: «Со всех участков Западного и Юго-Западного идут вести о неслыханных зверствах, учиняемых белогвардейскими польскими войсками над пленными и ранеными красноармейцами: их истязают, избивают, расстреливают и вешают». И при этом упрямо, по-поповски нудит: «Великодушие к пленному и раненому врагу – таков лозунг Рабоче-Крестьянской Красной Армии». А вдогон очкастому казаку из Бердичева нудит политотдел, и будет нудить всю кампанию. И что досадно – правильно нудит. Нельзя нам быть такими, как шляхта. Нельзя. Как бы ни чесались руки и как бы ни горело гневом сердце.
Но об этом после. Сегодняшнее дело – прорыв.
В самом общем виде план полештарма был таков. Прорыв предполагался на линии Снежная – Озерная – Сáмгородок, протянувшейся на десять-двенадцать верст с юго-запада на северо-восток. (Названия первых двух сел в тогдашних донесениях фигурировали в местной народной форме – Снежна, Озерна – и во избежание недоразумений не склонялись. Годы спустя недоразумение случится – участники событий, пользуясь давними документами, будут писать не о Снежной и Озерной, а о Снежне и Озерне.) Это место было признано слабым, среди прочего, потому, что на него приходился стык двух польских пехотных дивизий и вместе с тем – стык польских армий.
В течение четвертого июня и ночи на пятое к избранному для наступления участку неприметно, прикрываясь лесами, стягивались дивизии Конной: 4-я, 6-я, 11-я, 14-я. Шестая, самая многочисленная ожидалась последней – ей предстоял ночной переход из-под станции Ли́повец, расположенной в полусотне верст юго-западнее, там где железная дорога из Умани в Бердичев пересекала польский и красный фронт. На протяжении недели шестая вела под Липовцем бои, и польское командование, как показывали пленные, не сомневалось: если Конная решится на прорыв, то это случится именно там. Теперь же место шестой под Липовцем скрытно занимала одна из бригад одиннадцатой. На рассвете пятого июня ей предстояло при поддержке всех бронепоездов Конармии изобразить наступление главных армейских сил на станцию, укрепляя поляков в их гибельном заблуждении – в то время как прорыв будет осуществлен в районе Сквиры, с последующим выходом на железные дороги между Казатином и Фастовом, между Казатином и Бердичевом, между Бердичевом и Житомиром, словом на широчайший оперативный простор.
Разрыв железнодорожного сообщения, захват Казатина, Бердичева, Житомира должны были стать предпосылками для приведения вражеского тыла в хаотическое состояние. По мнению же штаба ЮЗФ – теперь мы знаем, излишне оптимистическому, – для окружения и уничтожения всей киевской группировки противника.
* * *
– Итак, мадам, еще раз попрошу ответить на вопрос.
Говорил подпоручик. Не тот уланский, что давеча был с Лидией, его Барбара больше не увидит, а другой. Безусый бледноватый блондинчик, с прозрачными бесцветными глазами, с длинной жилистой шеей, торчавшей из мундирной куртки цвета хаки словно шея мезозойского ящера. Серебряная змейка на воротнике – шире, чем у капрала Ольбромского. Другой офицер, сидевший у стены, тоже подпоручик, темноволосый, с умным, несколько напряженным лицом, покуда молчал. Лишь поздоровался с Барбарой, когда ее ввели. Ящер, тот здороваться не стал, только взглядом указал на стул.
– На какой вопрос? – переспросила Бася.
– На тот же самый, – фыркнул мезозоец. – Кто, с какою целью оставил вас в Житомире? – «W jakim celu» прозвучало «f jakim», выдавая южанина, вероятно бывшего австрийско-поддданного. – Если вам недостаточно этого вопроса, могу добавить парочку иных. Куда исчез ваш муж товарищ Ерошенко? В каком отношении находитесь вы с товарищами Мерманом и Шниперовичем? – Слово «товарищ» динозаврик, усердно акая, произносил по-русски. Выходило у него «таварыш». – Какую роль отводила ваша организация капралу Ольбромскому? Кто ваш связной? Для начала хватит?
– Что с ним? – встревожилась Барбара.
– С кем? – У бронтозаврика по-песьи шевельнулись ноздри. – С товарищем Ерошенко? С товарищем Мерманом? Со Шниперовичем?
– С Михалом.
Подпоручики переглянулись.
– С Михалом? – впервые подал голос вежливый и умный. – Из ваших многочисленных знакомых вам интересен только наш капрал?
Бася, успокоенная иронической, но беззлобной всё же интонацией, попыталась объяснить.
– Видите ли, в чем дело. Костя, мой муж, уехал из Житомира еще до вашего здесь, так сказать, появления. Когда никто не знал, что вы сюда… придете. До пана Мермана и пана Шниперовича мне, уж простите, дела нет. Первого я никогда не встречала, а со вторым лишь однажды переговорила. Не уверена даже, что смогла бы теперь его узнать, было темно. Михал же, то есть пан капрал Ольбромский…
– Ага, теперь наш славный Михал стал вдруг паном, – воспользовался паузой умный. – Не беспокойтесь, с товарищем капралом всё в порядке, он задержан. Следует признать, вы разборчивы в знакомствах. Связист из сами знаете чего – совсем неплохо для начала.
Из сами знаете чего… Вежливый подразумевал не Варшаву, а что-то совсем другое. Но что? Какой-нибудь дурацкий штаб? Бася понятия не имела, где служил в польском войске Ольбромский.
– Неизвестно еще, для начала ли, – хмуро буркнул мезозоец. – Кстати, кто такой Суворов?
Барбара опешила – ее экзаменуют из русской истории?
– Александр Васильевич? Фельдмаршал. Генералиссимус. Граф Рымникский, князь Италийский. Сражался с пруссаками, турками, французами… – Всё-таки зря он сражался с поляками.
Мезозоец оборвал.
– Я не про подлого организатора варшавской бойни спрашиваю! Не про предводителя московских дикарей, не про дежурного людоеда Екатерины Кровавой! А про того, про которого гражданка Юлианова сообщила подпоручику Бабицкому.
В дверь кабинета постучали.
– Да!
– Разрешите доложить, – щелкнул каблуками вошедший, – обыск в жилище арестованной произведен.
– Незаметно?
– Так точно. Дома только хозяйка с малой племянницей.
– И Василем, – сама себе, бог весть зачем, сказала Бася.
Вошедший, три полоски на погоне с галуном – сержант, фейерверкер, вахмистр, – не услышав Барбары, продолжил:
– Хозяйкин муж уехал в деревню за продуктами, четыре дня назад. Хозяйке велено молчать и не высовываться под угрозой…
– Подождите, Ивашкевич, – остановил вахмистра, сержанта или фейерверкера умный подпоручик. – Гражданка Котвицкая, вы нам не подскажете, кто такой Василь?
Бася растерялась окончательно.
– Какой Василь?
Второй подпоручик, мезозойский, возмутился.
– Вы сами сказали, я тоже слышал. «С малой дочкой и Василем».
– Я? – удивилась Бася. – Сказала? – Не сразу, но вспомнила. – Ну да. Василь, величезний кiт.
– Какой еще кит? – переспросил ее вежливый подпоручик. На вполне приличном, кстати, русском. Откуда он? Из Королевства, из «захваченных земель»? Не с украинских, конечно, а то бы про кита не спрашивал.
– «Кит» это «кот», – объяснила Барбара. – По-здешнему, по-народному. Чередование гласных. Как у нас «двур – двóра», так у них «кит – кота». В польском «о» в закрытом слоге меняется на «у», а в местном наречии – на «и».
Темноволосый неожиданно для Баси улыбнулся.
– Интересно. Но ведь по-польски «кот» не чередуется? «Кот – кóта». В чем дело?
– Не знаю, – призналась Барбара. – Польская грамматика менее последовательна. Скажем, мы говорим «гура» и «гураль» несмотря на открытый слог, а в слове «горски», где слог закрытый, мы напротив… Как сказал однажды мой супруг, исключений не бывает только в эсперанто и других искусствен…
Сержант Ивашкевич смотрел на вежливого подпоручика и Басю с недоумением. Мезозоец – с откровенной злостью. Во всяком случае, на Басю.
– Хватит морочить нам голову, – наконец не выдержал он. – Прошу прощения, пан подпоручик Котович, это всё ужасно занимательно, тем не менее… Почему вы, гражданка, вспомнили про этого холерного кота?
На помощь Басе, кто бы мог подумать, пришел сержант, фейерверкер или вахмистр.
– Осмелюсь доложить, там действительно был кот. Здоровущий. Усищи вроде как у… – Умственным усилием сержант-фейерверкер заставил себя отбросить первое пришедшее на ум сравнение. – Как у Винцентия Витоса110.
На Витосе бронтозаврика передернуло. Из горла вырвался змеиный шип.
– Кр-р-расная сволочь! – Должно быть, Витос чем-то крепко ему досадил. Возможно, не ему одному, но и другим допотопным ящерам. – И вообще, вас не спрашивают, вахмистр. – Он опять повернулся к Басе. – Так почему вы вспомнили про кота? Не молчать!
Бася повела плечами.
– Не знаю. Я просто не знаю, что вам говорить. Нелепейшая ситуация. Меня уже второй раз… и я… – Спинку, спинку, девочка!
Интеллигентный подпоручик встал.
– Понимаю, – попытался он прийти на помощь Басе. – Вы растеряны и… Гражданин вахмистр, что найдено при обыске?
Бася похолодела. Если отыщется подаренный большим поэтом браунинг… Костя упрятал его надежно, но это ж не Волынская ЧК, не Говорков и Макарчук, повскрывавшие штыком коробки с кинопленкой. Настоящие агенты. Профессионалы. Один так и вовсе k.u.k., цесарско-королевский.
– Вот.
Ивашкевич стал выкладывать на стол бумаги. Те самые, что побывали некогда у товарища Евгения и Мермана. Барбара успокоилась. Если только это, то не страшно.
Бронтозаврик заглянул в тетрадь.
– По-кацапски, черт. Странная вы дама. Москалькой прикинулись, по-кацапски пишете. Хотя логично. Адресат известен.
Точно австрияк, рассудила Барбара. Или пруссак? Нет, южный выговор. И вообще, что хуже? Она понимала, что негодяев, как и честных людей хватает где угодно, но поневоле хваталась за соломинку. Земляки из Королевства ей казались безопаснее. Михал, он ведь тоже был земляк.
– Пан подпоручик, разрешите обратиться, – раздался голос Ивашкевича. – Если вы позволите, могу перевести.
Бронтозавр обратил на вахмистра взгляд утомленной Горгоны.
– Пан подпоручик Котович отлично справится без вас. Можете быть свободны.
Минуты через две мезозоец поинтересовался:
– Что там, Эдек?
– Секундочку, Макс. Почерк не очень разборчив. Опять проснулся холод, жег до костей… Боль рвала правое бедро, словно из нее вытаскивали и не могли вытащить крючок… Непонятный огонь… по спине… тьма слепила глаза. Раненый свернулся… стащил с убитого солдата… окровавленные ноги.
– Что за бредятина? – фыркнул мезозоец. – Для шифра сложновато. Даже для жидовского.
Котович поморщился. Неприметно. Краем губ, обращенным к Басе.
– Беллетристика вроде. И что-то знакомое. Словно бы читал уже, совсем недавно. Что это, пани Барбара?
У Баси отлегло от сердца. Все-таки свой человек, того же круга, пускай во вражеских погонах. А значит, есть надежда.
– Жеромский. Стефан. «Верная река». Я переводила на русский. По предложению наркома Луначарского.
Нет, говорить о наркомах здесь не стоило, мгновенно поняла Барбара. Услышав страшное слово, мезозоец пришел, можно сказать, в неистовство. Встрепенулся, подскочил вплотную. Резко выбросил палец вперед, едва не угодил в лицо.
– Красного комиссара? Не молчать!
– Народного комиссара просвещения. То есть министра, – объяснила Барбара, удивляясь собственному хладнокровию. – Для издания в общедоступной библиотеке.
– Зачем? – стремительно выпалил ящер. Стремительно, но вместе с тем удивленно. А стало быть, он тоже знал роман. По крайней мере, прочитал рецензию. – Ведь там про наше январское восстание. Против москалей, кацапов. Эдек, тебе не кажется, что пани Котвицкая… как бы это сказать… завралась?
Котович, опустив тетрадь на стол, взглянул на Басю. Ей снова сделалось не по себе.
– Кстати, что с Ольбромским? – вспомнил бронтозаврик. – Надо бы с ним пожестче. Больно уж странно всё сходится.
Котович насупился.
– В самом деле странно. Жеромский, Ольбромский… Кшиштофа Цедро не хватает для комплекта, чужой жены и гуралей-насильников.
Мезозоец разозлился.
– Мне не до шуток, Эдек.
* * *
[5 июня, суббота]
Командарм и член РВС заночевали в селе Татариновка111. Не спалось. Ни тому, ни другому. Мучили мысли. Успеют ли собраться к сроку все дивизии, не случится ли ненужных обстоятельств? Да и просто трудно спать в сухой и теплой хате, зная: тысячи твоих бойцов, тысячи коней проведут всю ночь в пути, а утром, не передохнув, пойдут на смерть. На рассвете получили весть: все дивизии, кроме шестой Семена Тимошенко, вышли на исходные позиции. Тимошенко на подходе.
В плотном тумане выехали из Татариновки, бодрой рысью двинулись к другому селению, Рыбчинцам. По дороге услыхали далекий орудийный гул, с юго-запада, от Липовца. Взглянули на часы. Третья бригада одиннадцатой и четыре бронепоезда приступили к намеченной демонстрации. Кое-где над позициями врага начали взлетать ракеты. С удовлетворением переглянулись: всё в порядке, скоро можно начинать.
В Рыбчинцах, у сельской церкви командарма дожидались начальники дивизий. Бывший донецкий шахтер Коротчаев, ныне врид начдива четвертой112, доложил: части заняли исходное положение, одна бригада спешилась и пробирается по полю к окраинам Озерной, другая, тоже спешившись, Озерную обходит, третья в резерве, верхами, артиллерия на огневых. Бронеавтомобили застряли в грязи, но это уж как водится. Морозов, начдив левофланговой одиннадцатой, земляк Буденного, батрак станицы Платовской, отрапортовал: его первая и вторая бригады подбираются к Снежной. Что касается автоотряда, то с ним похожая история – буксуют. У огромного луганчанина Пархоменко, начальника правофланговой четырнадцатой, также всё было в порядке: бригады разворачиваются для атаки на Сáмгородок.
Командарм, член РВС, начдивы поднялись на колокольню. Разглядеть оттуда ничего не удалось. Туман прикрывал поле будущей битвы непроницаемым саваном. «В общем и целом, скорее, неплохо», – несколько невнятно заметил Ворошилов. «Ага, – прогудел в ответ его земляк, товарищ по пятой украинской армии Пархоменко. – В целом и общем, скорее, зер гут». «Зер ни зер, а полячок-то беспокоится», – озаботился врид начдива четвертой Коротчаев. «Не полячок, Александр Яковлевич, а шляхта», – поправил его член реввоенсовета – в духе нетерпимости к великорусскому и прочему национализму.
В самом деле, словно ощущая нависшую угрозу и к тому же слыша непонятный шум, засевшая в невидимых траншеях пехота тщетно пыталась хоть немного рассеять мглу, вновь и вновь запуская ракеты. Гулко звучали бесцельные, для острастки выстрелы в белёсое марево, пару раз завелся и тут же стих пулемет на дальнем фланге. «Суетятся», – опустил бинокль начдив-одиннадцать. «Так и быть, нехай посуетятся», – разрешил противнику Буденный. «За дело с богом?» – хмуро улыбнулся Ворошилов. «С богом!» – решительно отрезал командарм.
* * *
Инвалиды возвращаются из Сибири. Третьего числа текущего месяца из Владивостока в Гданьск прибыл корабль «Goveneth» с двумястами сорока шестью польскими инвалидами из Сибири и двадцатью шестью гражданскими пассажирами.
Государственное управление по вопросам возвращения пленных, беженцев и рабочих отправило за инвалидами в Гданьск санитарный поезд, каковой сегодня, 5 числа текущего месяца, прибудет в Варшаву на платформу «Повонзки», где соотечественников встретят представители управления.
Курьер Варшавский, 5 июня 1920, утренний выпуск
* * *
Первые попытки прорваться в Озерную были с обидной легкостью неприятелем отражены. Наступавшим по ржи эскадронам второй бригады дивизии Коротчаева пришлось залечь неподалеку от околиц. Когда на помощь прикатили три машины бронеотряда имени Свердлова, эскадроны поднялись, с оглушающим и устрашающим «ура». Враг, тем не менее, не устрашился. Оглушительно рявкнули пушки, уверенно застрекотали пулеметы. В цепях полыхнули разрывы, взметнулась к небу мокрая земля. Наступающие стали спотыкаться – и вскоре все, в том числе комбриг Иван Тюленев, были прижаты злобно секущим металлом к земле. Мертвые остались, где упали, живые отползали в рожь, уволакивая, если удавалось, неспособных двигаться самостоятельно. Бронемашины, неуклюже маневрируя, прикрывали наш отход из пулеметов. По ним, по счастью безуспешно, вели огонь орудия поляков.
– Хреново, – констатировал, не отрывая глаз от окуляров, командарм. Казбек, как будто соглашаясь с седоком, раза два тряхнул своею черной гривой.
Не лучше выходило и слева, перед Снежной, у Морозова. Атакующей в пешем строю бригаде до окопов добежать не удалось, цепи залегли, вступили в перестрелку. В клочьях тумана и серого дыма метались по фронту ружейные сполохи. Стучали пулеметы, словно кто-то колошматил деревом о дерево.
– И у Феди непонятно что творится, – озабоченно заметил Ворошилов, подразумевая Федора Морозова. – Но похоже, так же как у Дмитрия.
Дмитрий, то есть Коротчаев, в досаде молчал, покусывая желтую соломинку. Военкомдив четвертой Донсков заметно нервничал, явственно желая быть не здесь, а там где бой. Находившийся тут же начдив четырнадцатой Пархоменко, словно тренируя силу, сжимал и разжимал лежавший на бедре кулак. Ему тем более хотелось быть не здесь, а со своими, на правом фланге, в дивизии. Развернулись уже или нет?
Влажный ветер лениво поигрывал флагом на стоявшей поодаль тачанке. Ездовой в суконном островерхом шлеме откровенно поклевывал носом, наводчик незаметно сворачивал цигарку, помощник отчаянно бился со сном, из последних сил не давая глазам сомкнуться. Ординарцы и связные, равнодушные как боги-олимпийцы, восседали верхами метрах в тридцати от командарма, готовые сорваться по первому распоряжению. Слева маячил эскадрон РВС, еще дальше, незаметные, группировались в складках местности резервы. Время от времени с закрытых позиций изрыгали пламень орудия четвертого и шестого артдивизионов: шестая дивизия еще лишь подходила, но артиллерия ее уже вовсю участвовала в деле. Из-за тына на военных дядек глазели трое-четверо граждан Республики, шести, восьми и десяти лет от роду, удравших от мамок из погребов, «щоб подивитись, як нашi панiв громлять». Политотделец в очках, на рыжей лошади, знавший об этой их цели – спросил у них, когда хотел прогнать, – теперь испытывал известную неловкость.
– Ты, Климент, – прервал молчанье командарм, – останься здесь, с четвертой и одиннадцатой, на общем руководстве. А мы с Сашком двинем к нему. – Повернувшись к Коротчаеву, добавил: – Ты же, Митрий Митрич, атакуй. Согласно плана. Феде Морозову то же самое.
Коротчаев выплюнул соломинку. Кисло поинтересовался:
– Не считаясь?
– Считаясь, – буркнул командарм. – Но упорно и настойчиво. Действуй, Митя.
Отправив связного к Морозову, и взяв с собою полуэскадрон ординарцев, командарм и повеселевший Пархоменко – поначалу аккуратной рысью, а затем экономным галопом – поскакали на правый фланг.
Проводив кавалькаду глазами, начдив четвертой повернулся к Ворошилову.
– Мы с военкомом прогуляемся до Вани, подбодрим.
– Валяйте. Только не задерживайтесь. Я за вас дивизией командовать не стану.
– А Косогов на что? Если что, то и Ока Иванович неподалеку.
(Косогов был теперь начальником штадива, тогда как четыре дня назад – временно исполняющим должность начдива; месяцем ранее эту должность занимал Ока Городовиков. Начдивы и комбриги менялись в Конной с революционной быстротой. До конца двадцатого на должности начальника четвертой побывают еще четверо. Один из них, Семен Тимошенко, в день прорыва – начдив шестой, будет начдивом-четыре дважды.)
Неподалеку пухлым облачком разорвалась, просыпав град, шрапнель. Всадники не обратили на неприятные, неатмосферные осадки внимания; во всяком случае никто не подал виду. Обученные лошади тоже сохранили спокойствие, и лишь одна гнедая симпатичная кобылка, испуганно отпрыгнув в сторону, пронеслась карьером мимо члена РВС – вдогонку за рысившими к Озерной Коротчаевым и военкомом. Резко остановленная всадником, попыталась оскорблено встать на свечку, но тут же опустилась, понимая: сопротивляться бесполезно.
– Виноват, товарищ Ворошилов, – смущенно улыбнулся ординарец, проезжая мимо члена РВС обратно.
– Молодая еще, неопытная?
– Так точно. Третья за неделю. Одну сразу насмерть, другую, бедную, покалечило.
* * *
Бельведерский забег – первые уличные состязания в столице, организованные по почину и при поддержке отдела пропаганды Польского Олимпийского комитета, – начнется на Бельведерском рондо у Лазенок, пройдет по Уяздовским аллеям, Новому Свету, Краковскому Предместью, Замковой площади и завершится на Староместском рынке у дома Фукера. Победитель будет награжден большим переходящим серебряным кубком
Проведен уже ряд тренировок. Вид бегущих по улицам людей в спортивной форме произвел огромную сенсацию.
Курьер Варшавский, 5 июня 1920, утренний выпуск
* * *
– Положенье ваше незавидное, – объяснял наутро подпоручик Котович Барбаре. – Подпоручик Пальчевский склонен считать вас большевицкой шпионкой. Трудно отрицать, что у него есть основания. Каковые коренятся в вашем странном поведении.
– Что же в нем странного? – пролепетала Бася. Стыдясь своего постыдно дрогнувшего голоса, ставшего каким-то детским, тихеньким, не голосом, а голоском. И будучи не в силах придать ему твердости, стали.
Но откуда было взяться стали, когда Барбара всю ночь не спала. В камеру ее по неясным причинам не отвели. Оставили в похожей на чулан пустой каморке, выдали тюфяк, чтобы улечься на полу. Несколько раз приоткрывали дверь, смотрели. Под утро принесли металлическую миску – сполоснуть лицо и руки, следом – кипятка и корку хлеба.
