Виктор Костевич
Двадцатый год. Книга первая
Парский, хороший генерал Генштаба, одарен, трудолюбив, характер нерешительный, проявлял известный оттенок либерализма.
Гутор, отличный генерал Генштаба, талантлив, трудолюбив, характер сильный, уравновешен, правый монархист.
КТО хочет избежать угрозы, каковую представляет молоко сомнительного качества, зачастую получаемое от коров, страдающих туберкулезом,
КТО заботится о здоровье и стремится пищей, содержащей самые ценные питательные компоненты, утроить свои силы,
пусть употребляет знаменитое в целом мире
Сгущенное и Подсахаренное Молоко НЕСТЛЕ.
(Там же)
ПАМЯТКА
т. красноармейцу, ухаживающему за конем
Товарищ, помни!
1. Побоями и бранью коня добрым и послушным не сделаешь.
2. Вокруг коня держи чистоту: холеный конь – первая честь всадника. (…)
23. Береги и люби коня, конь всегда тебе отслужит: хороший конь и врага догонит, а где тебе плохо придется и тебя спасет. Конь – преданный и бескорыстный работник Советской Республики. Конь такой же товарищ твой, как все красноармейцы.
Ветпросветотдел Главного Военно-Ветеринарного Управления (Главетупр).
* * *
Седьмого июня, в шестом часу вечера отдельные житомиряне, проживавшие или оказавшиеся неподалеку от Бердичевского моста, могли наблюдать занимательное – если данное определение уместно в случае трагедии – зрелище. Несколько десятков польских солдат неуверенно топтались у моста по эту сторону реки, отдельные бойцы перебегали, еще более неуверенно, на другую сторону, а еще несколько десятков, совсем уж неуверенно, изображали некие действия на противоположном берегу. Всей этой человеческой субстанцией, в каковой можно было заподозрить что угодно кроме железа, чугуна и стали, распоряжался некий капитан, выглядевший ничуть не более уверенным, чем подчиненные ему солдаты. Он и внешне выглядел, прямо скажем, не ахти, не походя ни на разжалованного Долохова, ни на капитана Тушина, ни тем паче на князя Болконского – не говоря о славном в Волынской губернии начальнике 44-й дивизии Щорсе, геройски погибшим под Коростенем менее года назад. И дело было не в отсутствии усов, коня и сабли – не все поляки непременно при усах и в кавалерии, и даже не в его алкоголическом распухшем лице, не в расширенных зрачках кокаиниста – поляки тоже люди и человеческое им не чуждо. Сами жесты капитана, его срывающийся голос, бестолковое его поведение – всё свидетельствовало о том, что человек оказался не на месте и вполне себе это сознает, мечтая об одном – поскорей проклятое место покинуть.
Между тем оттуда и отсюда доносились звуки перестрелки. Прострекотал и замер где-то слева, в отдаленье пулемет. Прогрохотало, там же, несколько разрывов. И всё больше, больше, больше нарастал какой-то неприятный гул, при звуках которого всякому обычному, выражаясь по-польски – нормальному, человеку, не Кетлеру, не Володыёвскому, не Данко с его пламенеющим сердцем, не Соколу, не Буревестнику, не Павлу Корчагину, сразу же хотелось очутиться где-нибудь подальше. (Павел Корчагин, к слову, в тот момент был именно там, но к несчастью для Польши по другую, не польскую сторону.)
Происхождение гула и выстрелов, пока еще глухих и редких, сомнения не вызывало, и потому эвакуация Житомира развивалась полным ходом, начавшись три часа назад, после первых же слухов о появлении сразу в двух местах огромного числа чужих кавалеристов (четвертая передвигалась в двух колоннах), после донесений летчиков 7-й эскадры, обнаруживших подход нашей конницы, и еще до боя у местечка Левков на Тетереве в непосредственной близости к городу. Эвакуация не только продолжалась, но и подходила к успешному финалу – если можно назвать эвакуацией то стремительное перемещение конных и пеших масс, мотоциклистов, автомобилистов, самокатчиков, что наблюдалось в те минуты на улицах, и при внешней своей беспорядочности обладало ясной, зримой, очевидной целью: прочь из опасного города, ловушки, мышеловки, прочь!
Капитану и его несчастным подчиненным, поставленным в заслон у Бердичевского моста, больше всего на свете хотелось в этот миг стать частичкою этого хаоса. Но суровый, твердый, впопыхах кем-то брошенный приказ жестоко обрекал их на закланье. Согласиться с этим было трудно, не согласиться – невозможно.
Кое-кто из наблюдавших за поляками житомирян утверждал впоследствии, что капитан напомнил одного их земляка, из житомирских поляков, некоего Ш. Поскольку расстояние, ситуация и форма наблюдения – из-за заборов, штор, оконных створок – не позволяли им определиться в полной мере, автор не считает себя вправе приводить фамилию заподозренного жителя полностью.
В какой-то миг подлинный или мнимый Ш., могло показаться, пришел в себя. Им были отданы неслышные на расстоянии приказы. Подчиненные засуетились, двинулись через мост, остановились, но подстегнутые новым словом Ш., неохотно побрели вперед.
Им навстречу по мосту промчались две двуколки. Капитан, он же Ш., заорал на ездовых, те не обратили на него внимания. Потом на мост вбежал десяток перепуганных союзников. Глядя с изумлением на шедших наперерез им поляков, ренегаты жалостливо прокричали: «Тiкайте, хлопцi, там червонi!» (Русская натура широка и незлобива.) По виду несчастных поляков было видно – призыв петлюровских камрадов им по сердцу. Но позади был грозный капитан Ш., за капитаном Ш. – долг, отечество, военный трибунал, расстрельная команда.
Через несколько минут практически все, кроме Ш., оказались по другую сторону реки и, рассыпавшись в подобие стрелковой цепи, двинулись, крайне медленно и постоянно озираясь, туда, где за буграми происходило то самое, пугающе непонятное. Строго говоря, бедолагам давно было всё понятно и оставалось понять лишь одно: когда солдатский долг будет в должной мере выполнен и можно будет с чистой совестью приступить к эвакуации правого берега Тетерева – осуществить каковую надлежало с максимально возможной скоростью. Периодически возникавшее и тянувшееся вдали на одной протяжной жуткой ноте «о-о-о-ош», видимо что-то монголо-татарское, ничего хорошего не предвещало.
Капитану же Ш., как сообщали очевидцы, очень сильно захотелось пить. Если учесть его опухшее лицо, можно было бы предположить, что накануне он, так сказать, поддал. С другой стороны, чтобы иметь лицо опухшим не обязательно набраться накануне, у сильно выпивающих данное состояние перманентно. Так или иначе, убедившись, что все его солдаты на противоположном берегу и вскорости сокроются за буграми, капитан довольно быстро сошел по тропинке под мост. Более его никто в тот день не видел.
Зато вскоре появились капитановы солдаты, только что исчезнувшие было за деревьями. На этот раз они не шли, не озирались, а неслись, без оглядки, в противоположную сторону, к мосту, и было их теперь гораздо меньше. Первые счастливцы успели, задыхаясь, домчаться до левого берега – и тут-то, вынырнув из-за деревьев и быстро скатившись с бугра, вылилась на мост лавина русской конницы. Les Cosaques, привставши в стременах, нависали над гривами растянувшихся в карьере лошадей.
Die Kosaken скакали молча. Молчали и обреченные, бежавшие от них солдаты, только грохотали бешено копыта по настилу. Один поляк перевалил через перила – спрыгнуть вниз. Он попал туда, но по частям, отдельно корпус и отдельно голова, которую смахнул, пролетая на дончаке, беспощадный и dziki Kozak. Второго бедолагу, тоже перескочившего через перила, но передумавшего прыгать и повисшего на ограждении, another Cossack, проносясь, возвратил к первоначальному замыслу: брызнули в стороны отрубленные пальцы и тело, сорвавшись, обрушилось на берег. Третий воин, сбитый с ног, был в секунду растоптан. Двое-трое перебежавших через мост свернули влево, в надежде спрятаться от гибели за домом. Были замечены par les Cosaques, настигнуты. Изрубленные трупы провалялись под заборчиком до следующего утра.
Эти мелкие, незначительные в стратегическом и тактическом плане детали никем не наблюдались. Жители лежали на полу или сидели в погребах, благоразумно укрываясь от шальных, случайных пуль. Они могли только слышать. Грохот сотен копыт по настилу, взрыв бомбы, последние вскрики. И топот, топот, топот – вливавшийся в город, где-то стихавший, где-то возникавший и крепший.
Нет необходимости перечислять все короткие схватки, что случились в те минуты на улицах Житомира. Исход был повсеместно одинаков. Но подобных столкновений было мало. Причина самоочевидна, пускай и не для каждого. Остановимся на ней чуть подробнее, начав, так сказать, ab ovo. Рассмотрим проблему теоретически.
Дело в том, что польской нации, по мнению ее историков, свойственна редкая способность к самоорганизации. Таковой нация была обязана жизни под игом, традициям подпольной борьбы и органической работе по защите польскости. Умение самоорганизоваться отличало поляков от цивилизованных варваров с запада, то есть немцев, и от просто варваров с востока, то есть нас, – сближая Польшу с подлинно свободными народами, то есть галлами, бриттами, янки, хотя трем последним до лехитов было далековато, поскольку…
Не берясь защищать или опровергать льстящий польским чувствам тезис, отметим: в памятный день 7 июня польские части, штабы, комендатуры, контрразведка, жандармерия, интендантство, а также общественные деятели, бой- и гёрлскауты в самом деле проявили чудеса самоорганизации. Город был оставлен со столь поразительной быстротой, что воевать четвертой кавдивизии оказалось там не с кем. На какое-то, очень недолгое время улицы вымерли, и по этим вымершим, обезлюдевшим улицам бежал, летел на Лермонтовскую подпоручик Котович, чтобы успеть снять с поста двух подчиненных, за жизнь и самочувствие которых полагал себя ответственным. «Ты рехнулся!» – крикнул ему Пальчевский, запрыгивая в кузов отъезжавшего грузовика.
Всего обиднее, что эвакуация польских штабов началась, как было сказано, за целых три часа до появления буденовцев в городе – и если бы Котович оказался в тот момент у себя в канцелярии, он бы с легкостью успел забрать засаду и покинуть негостеприимный город – оставив в нем Барбару, Клавдию Никитичну, Олеську и кота. И тогда бы вся наша история пошла совсем иначе. Увы. Поутру его услали по срочному делу в одно сельцо по новоградскому шоссе и лишь на обратном пути он увидел катившие навстречу автомобили и повозки. Первой его мыслью было отыскать Пальчевского. Узнать: быть может, засада снята. Но когда Пальчевский был им найден, оказалось, ничего подобного, и Пальчевский не намерен ничего предпринимать, и теперь судьба Стахуры с Трэшкой зависит только от него, Котовича. От глупых его представлений – о чести, долге, совести и прочей ерунде. Капитан на Бердичевском мосту, тот бы Котовича не понял. Но Ш. был капитан, а Котович всего лишь подпоручик.
И теперь он мчался, с единственной мыслью – успеть. Подбегая к Пушкинской, он услышал сдавленные крики – справа? Когда бежал по Пушкинской – пару хлестнувших выстрелов – слева? Вывернув на Лермонтовскую – очередь из пулемета, прерванную взрывом бомбы. А потом всё нарастающий страшный, жуткий топот. И когда до дома Клавдии оставалось шагов, быть может, двадцать, он внезапно увидел – их. С десяток коней, несшихся карьером прямо на него.
«О-о-ош!» – взревело в воздухе, словно дикое приветствие, адресованное лично ему, подпоручику Котовичу, двадцати трех лет, выпускнику гимназии в Калише, студенту обновленного фон Безелером университета, юристу, на свою беду оказавшемуся в службах охраны государства, а теперь вот здесь, на улице имени русского поэта, который ему, Котовичу, в школе нравился, пожалуй, больше всех, из которого он помнил много наизусть и который… Скорее вырвать револьвер, успеть хотя бы выс… Подпоручика отбросило на стену дома, по белой извести плеснуло красной краской, тело надвое переломилось, упало – и вновь отброшенное копытами, раздавленное, разбитое, вытянулось вдоль истоптанной, изъезженной, в непросохших лужах улицы. Всадники исчезли за поворотом на Пушкинскую – унося свое таинственное, непонятное, тюрко-монголо-китайское «Ош».
Уже затихло всё; тела
Стащили в кучу; кровь текла
Струею дымной по каменьям,
Ее тяжелым испареньем
Был полон воздух.
Выступив на рассвете седьмого числа, совершив пятидесятиверстный форсированный марш, отразив в пути налет аэропланов, сбив стремительной атакой вражеский заслон у Левкова, эскадроны четвертой в седьмом часу вечера с трех сторон ворвались в Житомир.
* * *
[В ЦК РКП(б), тт. В. Ленину и Л. Троцкому]
Поляки ведут усиленную систематическую антисемитскую агитацию. Ввиду антисемитизма, замечающегося и в местном населении, возникает серьезная опасность развития антисемитизма в красной армии. Необходимо заблаговременное принятие всех мер по борьбе с ним, в первую очередь мобилизация нашей партией, а также еврейскими социалистическими партиями до 500 человек и направление их красноармейцами в действующие части и маршроты запасных частей Западного фронта. Предлагаемое является главнейшей реальной мерой по борьбе с антисемитизмом ввиду того, что антисемитская агитация обычно эксплуатирует отсутствие евреев непосредственно в действующих частях и службу их в тылу.
[А.П. Розенгольц, член РВС Запфронта, 2 июня 1920 г.]
[В Оргбюро ЦК РКП(б), т. Н. Крестинскому]
На западном и юго-западном фронтах повторяется всё та же история: крайне ничтожное число евреев в действующих частях. Отсюда неизбежное развитие антисемитизма. Необходимо немедленно вменить в обязанность еврейским коммунистическим организациям мобилизовать максимальное количество еврейских рабочих, создать из них взводы, максимум роты для включения их в действующие части. Ту же меру с особенной энергией нужно провести на Украине. Это дело имеет исключительное значение, ибо [вражеская] агитация на указанной почве разлагает действующие части.
[Наркомвоенмор,
председатель Реввоенсовета Республики Л. Троцкий,
3 июня 1920 г.]
* * *
На Лермонтовской, лежавшей в стороне от главных улиц, эвакуация прошла незамеченной. Трэшка дрых на тряпье в прихожей, мрачный Стахура сидел за столом и тоже, казалось, дремал. Клавдия с Олеськой были заперты в спальне, с ними был заперт Василь. Бася с нетерпением дожидалась Котовича. Тот накануне пообещал: еще одна ночь и наутро он снимет засаду. Пальчевский всё-таки поверил, что засада ничего не даст, и единственная опасность теперь, как бы Пальчевский не приказал препроводить Барбару в лагерь или тюрьму, но он, Котович, такого не допустит. Утро уже миновало, прошел и день, а Котовича всё не было и не было.
Шторы на окнах были опущены, грохот пары подвод по мостовой и топот пробежавших ног ни о чем никому не сказал. Стахура дремал, как и прежде. Хотелось выйти, заглянуть к Олеське с Клавдией, услышать голос человека, погладить Василя, но Бася не решалась. Разбудить Стахуру с Трэшкой, вызвав тем их гнев – нет, это было слишком. Контроль со стороны Котовича заставлял обоих воинов держать себя в рамках, но отношение их к Басе сомнений не вызывало. Стахура скрывал его разве что молчанием, что же касается Трэшки, то последний, заметив, что его улыбки и остроты пленницу не трогают, сделался гораздо менее приветлив и пару раз уже рассказывал Стахуре сальные анекдотцы и истории из жизни варшавского дна – подчеркнуто негромко, но так, чтобы Бася не могла не услышать. Еще он рассуждал, что бы он сделал с каждым большевичком, особенно со всякой там интеллигенцией. Стахура молчаливо соглашался, а порою подавал советы. Сам он то и дело заговаривал о Василе, предлагая или его повесить, или отрезать хвост, или отрезать кое-что другое. Тоже, разумеется, вполголоса и, разумеется, отчетливо и ясно.
А Котович не приходил.
Когда около шести часов хлобыстнули где-то выстрелы, а потом простучали у окна копыта, оба стражника, очнувшись, впали в ажитацию. Бася была уверена, они выбегут узнать, что там случилось, ан нет. Трэшка распахнул дверь к Клавдии Никитичне и произнес там что-то угрожающее, Стахура вынул пистолет и сунул Барбаре под нос. «Только пикни». Снаружи опять застучали копыта, громыхнула в отдалении граната, прозвучало по-русски: «Офицер!» А потом, мешаясь с грохотом копыт, возник безумный, на одной протяжной ноте вой, какой-то «ёрш», или «ёж», или «нож», не разобрать.
Сжавшись на койке, в ей самой непонятной надежде и тоске, Бася следила за капралом. Тот молчал, лишь напряженно вслушивался в звуки, стоя сбоку от окна, с пистолетом наготове. Трэшки рядом не было, он занял позицию у двери. Если сейчас войдут, понимала Бася, будет стрельба, кто-то будет убит, возможно она, Олеська, Клавдия, убита Трэшкой или Стахурой, или случайной красной, русской пулей. Но кто войдет, зачем, мало ли в Житомире домов? Она не знала, хочет ли она, чтобы кто-нибудь сюда вошел.
Потом на Лермонтовской стихло. Доносился издали неясный шум и гул, трещали выстрелы, но вскоре смолкли и они. Похоже, всё.
Вошедший Трэшка что-то шепнул Стахуре. Тот кивнул. Трэшка исчез за дверью. По тихим звукам Бася поняла – старший рядовой поднимается на чердак. Минут через пятнадцать он вернулся. Зашептал. «Громче, – сказал Стахура, – ей тоже интересно». «Тихо совсем, – перешел на громкий шепот Трэшка, – никого. А Котович накрылся. Валяется, вон там, через дом. Мозги на мостовой».
– Слыхала? – Стахура повернулся к Басе. – Мы теперь с тобой…
Он не нашелся, чем закончить. Не привык пространно изъясняться.
– Одной ниточкой повязаны, – подсказал Стахуре языкастый Трэшка.
– Точно. Ты у нас эта…
– Заложница.
– И ты, и баба, и малая, – завершил перечисление Стахура.
– В том смысле, – пояснил Барбаре Трэшка, – что если нам конец, то и вам всем тоже. Тебе, дорогуша, в первую очередь. Поняла?
Бася кивнула. Не понять было затруднительно.
– Теперь пойди и объясни всё русской, – распорядился Стахура. – Быстро.
Бася пошла. Негромко постучалась. Заставляя себя глядеть в глаза хозяйке, объяснила. Клавдия, как пару дней назад, стиснула Басину руку, Олеська прижалась к другой.
– Хватит нежностей, – вмешался Трэшка. – Расползаемся. Вы здесь, она с нами. Гадить в ведро. Голосов не подавать. Ясно? Пошли, красавица, теперь ты мне как…
Он не договорил. Или Бася просто не расслышала. Потому что именно теперь, когда город был освобожден, ей стало страшнее всего. И ей, и Клавдии. Олеська тоже что-то поняла.
Вернувшись в Басину комнатку, комбатанты присели за стол. Напротив друг друга, по обе стороны окошка. Трэшка вынул фляжку и, поболтав ею в воздухе, наполнил два стальных стакана.
– Помянем подпоручика?
Стахура, взяв стакан, поморщился. Барбара удивилась: «Грязный?» Но промахнулась, капрал имел в виду другое.
– Хрен с ним, с подпоручиком.
– Верно, – согласился Трэшка. – Котович – фраер.
Басе стало стыдно, но она не поняла, кем был для Трэшки убитый подпоручик. Фраер – это по-немецки? То есть свободный? Холостой?
Стахура, соглашаясь, кивнул.
– Интеллигентишка.
Теперь Басе стало понятнее. «Интеллигент» для таких, как капрал, было синонимом бесполезного для нормальных людей идиота.
Трэшка шумно выдохнул и хлопнул полстакана. Удовлетворенно крякнул.
– Пальчевский – вот это настоящий мужик. С ним бы порядок был, а с этим…
Бася, в своем углу, с невольным интересом слушала беседу захмелевших соотечественников – отделенных лишь стеклом и занавеской от смертельно опасной улицы, где через дом валялся труп Котовича и где в любую минуту вновь могли появиться красные. По сути, оба оказались смелыми людьми. Искренними. В меру осторожными. Кстати, если бы им стало вдруг известно, что умер и Пальчевский, что бы они сказали о Пальчевским? Интеллигентишкой бы не назвали. А в остальном?
Капрал, осушивши стакан, оживился. Привычная Барбаре мрачность исчезла. Неужели дело только в том, что при Котовиче они не смели пить?
– Чего уставилась? – обернулся Стахура к Барбаре. – Страшно? Не бойся, мы плохого тебе не сделаем.
– Только хорошее, – пообещал, чуть запинаясь, Трэшка. – Если хорошо попросишь. Я, сестричка, знаешь ли, разборчивый.
– А я так нет, – ухмыльнулся капрал.
Бася вздрогнула, но промолчала.
Не реветь. Держаться. Как тогда, с Пальчевским. Еще не страшно. Тупые шутки подвыпивших, застоявшихся жеребцов. Пальчевский тоже был шутник: «Ты умеешь двигаться, крошка?»
В комнату просунулась усатая физиономия. Бася – вопреки всему – не смогла удержать улыбки. Улизнувший из спальни Василь слонялся по жилищу и, несмотря на недоверие к пилсудовской военщине, решился навестить свою прекрасную товарку.
– А вот котяру бы надо прибить, – заметив зверя, подыграл Стахуре Трэшка.
– Яйца ему отрезать надо, – повторил свой излюбленный тезис капрал и показал коту широкий, с желобком на лезвии нож. Такие ножи, знала Бася, хулиганы называют финскими.
Усатая физиономия исчезла.
– Видал? – заметил Стахура с удовлетворением. – Понятливый.
А ведь Пальчевский говорил, припомнилось Барбаре, что для его скотов…
Ничего. Ничего. Наши рядом. Люди зачастую прикидываются худшими, чем есть на самом деле. Чтобы произвести впечатление. Корчат из себя невесть что. Стахура вечно грозится убить, угробить, оскопить кота, но ей понятно – этого не будет. Значит, не будет остального. Чего остального, крошка? О чем ты, милашка, подумала? Насчет «умеешь двигаться»? Ничего не будет, обойдется.
Но если вернется муж Клавдии?
Но если появится Костя?
Они ведь не остановятся. Ни перед чем. Им убить человека, как… Но нет, всё будет хорошо. Они дождутся темноты и скроются. Что им тут делать? К чему им рисковать? И почему так долго не темнеет? Ах да, июнь. Самые длинные дни. На часах лишь без четверти восемь. Два часа назад был жив Котович.
Внезапно комбатанты переглянулись. Замерли, насторожились. Трэшка, бросив взгляд на Басю, поднес кулак к губам. Она прислушалась.
И услыхала. Цокот копыт, поначалу очень тихий. Ближе, ближе, ближе. Вот они и здесь, проезжают мимо, свои, в выбеленных солнцем гимнастерках, в фуражках с кокардами в виде звезды. Если бы она могла их видеть. Где-то рядом валяется бедный Котович.
Голоса, стук калиток, приветственные возгласы, на улицу выходят жители домов. Только не этого, не прóклятого дома. Только бы никто к ним не зашел, не позвал, ибо тогда случится непоправимое. Доносится песня, как тогда, больше месяца назад. Правда, не «Яблочко», иная, такую Бася никогда не слышала. Или нет, однажды слышала. В Москве или в Варшаве, еще в германскую, от проезжавших мимо донцов. Но теперь она звучит иначе.
Огонь тушим, белых душим,
Слава красным казакам.
Душим белых? Слава красным? И чтобы развеять последние ее сомнения, невидимые исполнители выводят на два голоса:
Слава красная большая,
Мы гордимся ей всегда,
Конь мой верный подо мною,
Пика слава казака.
Разумеется, в той прежней песне, в ней не было ни красного, ни белого. Слава была, должно быть, русской, казаки, вероятно, тоже. А теперь – кто покраснел, кто побелел. Разделился Дон, Кавказ. Разделилась Россия, весь мир.
В глазах Стахуры, Трэшки Бася видит страх. Страх и вместе с тем пугающую, непреклонную решимость. Нет, эти негодяи не сдадутся. Им не на что надеяться, и оттого-то не на что надеяться ей.
Песня, русская, красная песня начинает понемногу удаляться. Всё глуше, тише, дальше голоса. Но слова, бесхитростные, безыскусные, слова еще разборчивы, вполне. Прекрасные, волшебные, лучшие на свете.
Конь мой верный подо мною,
Пика слава казака,
Шашка верная подруга
И винтовка для врага.
Барбаре хочется их слышать, слышать, слышать. Какое же счастье, что они… Мерзавка, ты забыла про Котовича? Который несся сюда, навстречу смерти, для того лишь, чтоб тебя спасти?
Господи, боже, Мария, за что?
* * *
Курьер Варшавский, 7 июня, вечерний выпуск
ЗА АЛАНДСКИЕ ОСТРОВА
Гельсингфорс, 5 июня (Польское телеграфное агентство). Предсказывают, что вопрос о принадлежности Аландских островов может привести к войне между Финляндией и Швецией.
ЗОЛОТО ИЗ РОССИИ
Париж, 6 июня (Польское телеграфное агентство). Относительно русского золота, привезенного в Швецию, представитель Франции от имени правительства предупредил: правом приоритета обладают французские владельцы русских ценных бумаг.
ПОЛЬСКАЯ ВОЕННАЯ СВОДКА
Отступление неприятеля между Двиной и Березиной становится паническим. Летчики наблюдают отходящие в беспорядке на восток многочисленные неприятельские войска и обозы.
На средней Березине продолжается быстрая ликвидация небольших неприятельских отрядов, сумевших переправиться на западный берег. От устья Припяти до устья Тетерева – стычки дозоров.
На украинском фронте на участке между Сквирой и Липовцем развернулись серьезные бои с неприятельской кавалерией, до сих пор неоконченные. Четырнадцатый уланский полк, атакуя в конном строю, занял Антонов и захватил 4 пулемета.
Ожесточенные большевицкие атаки на линии реки Марковки отражены украинскими частями. В ходе контратак взяты пленные.
1-й заместитель начальника генерального штаба Кулинский,
генерал-подпоручик
