Виорэль Михайлович Ломов
Архив
XIX
По возвращении Елены из Праги ее с месяц терпели, как терпят служанку. «Как это еще не затолкали меня в темную»комнату», – думала она. Николай весь был в работе, свекровь даже не глядела в ее сторону, а Георгий Николаевич общался с ней, только когда дома никого не было.
– Как тебе Прага? Давно хочу побывать в ней. Так она и впрямь золотая?
Елена, пользуясь отсутствием домочадцев, до вечера рассказывала Суворову о Праге, не забыв и замечательного экскурсовода Владислава Павловича.
– Он так похож на вас, Георгий Николаевич. Где-то ваших лет. Русский. Всё моим голосом восхищался. Что в нем такого? Да, у меня есть его визитка. Вот.
В это время раздался звонок в дверь. Георгий Николаевич успел разглядеть на глянцевой визитке: «Залесский Владислав. Экскурсовод чехословацкого бюро путешествий ЧЕДОК».
С этого дня Суворов ощутил прямо-таки юношеское томление. Необъяснимая тяга в неведомый ему град, казавшаяся ему раньше поистине мистической, объяснялась весьма просто. Собственно, академик Владимир Иванович Вернадский, друг его отца и заинтересованно относившийся к трудам самого Георгия Николаевича, всё это описал давным-давно. «Весь мир опутан информационным полем, – думал Суворов, – и нить, которая соединяет меня с Лавром и Сергеем Залесским, уходит в Прагу к Владиславу Залесскому. А от него, кто его знает, может быть, и к Софье?»
– Еду в Прагу, на конференцию, – сообщил он однажды вечером за столом (прошел ровно год с поездки Елены). – Лёля, у тебя был телефон экскурсионного бюро? Будь добра, перепиши в мою книжку.
В Праге, едва устроившись в номере гостиницы, Суворов позвонил Залесскому. Представился и договорился с ним о встрече в пивной «У Флеку».
Они безошибочно угадали друг друга, так как в каждом из них была не погибшая частица их так рано погибших братьев.
– Мы с Аленой сидели вот тут, – сказал Залесский. – Какой у нее голос. Я его пил.
– Она рассказывала. Вам большой привет от нее. Лёля так трогательно описывала походы в эту пивную. Она и вправду совершенно…неземная. Я имею в виду пивную.
Залесский улыбнулся.
– У нас таких, увы, нет, – признался Суворов, с восхищением оглядывая зал.
– Солодильню и пивоварнюпостроили в 1459 году.
– Владислав Павлович, а что вы знаете о Софье?.. Слышали что-нибудь?
– Как долго сохраняется в атмосфере земли образ прекрасной женщины, – выделяя слова «прекрасной женщины», сказал Залесский. – К сожалению, ничего не слышал. И ничего не знаю. От брата, тогда еще, знал о ней. Исключительно в восторженных тонах. А я вас видел как-то вместе с Лавром Николаевичем.
– Не помню, – покачал головой Георгий Николаевич. – Так, очень смутно.
– Вы тогда ни на шаг не отходили от него. Скажите, Георгий Николаевич, это правда, что Сергея на дуэли застрелил ваш брат? Когда это было? Как?
Суворов удивленно взглянул на Залесского.
– Как? Вы ничего не знаете?
– Абсолютно. Я пытался найти вас в Питере. Сказали, уехали. Ездил в Тифлис, думал разыскать Софью. Был в доме ее брата. Он свел меня в монастырь, но ее там не оказалось. Он дал ваш московский адрес, но…Видно, было не суждено. А после этого я в России больше не был.
Суворов до ночи вспоминал о перипетиях полузабытых, но незабываемых лет. Залесский удовлетворенно кивал головой и несколько раз заказывал пиво. Подробно расспросил о дуэли и месте, где похоронены дуэлянты. Георгий Николаевич, к стыду своему, должен был признать, что в последний раз на их могиле был в середине двадцатых годов. «Словно и я всю жизнь не в России прожил, а где-то за границей», – подумал он.
– Кто его знает, вдруг сподоблюсь побывать в тех местах? – сказал Залесский. – Шкатулка-то цела еще? Или канула?
– Какая шкатулка? – спросил Суворов.
– Та самая. Она, кажется, одна была.
– Это вам Сергей…Сергей Павлович сказал?
– Нет, отец. Семейные предания. Ведь она когда-то принадлежала Залесским.
– Шкатулка цела. То есть буквально. Две вещицы из нее ушли…нет, три. Лавр что-то продал в Тифлисе. Вы претендуете на нее?
– Бог с вами, Георгий Николаевич! За кого вы меня принимаете? Какое я имею к ней отношение?
Суворов вспомнил, как Залесский отпустил его с письмом к брату и рассказал об этом.
– Теперь, Георгий…Можно, я буду называть вас Георгий?
– Можно, Владислав.
– Теперь, Георгий, я могу умереть спокойно. Я знаю, что в моей семье не оказалось подлецов. Как и в твоей. Это, оказывается, на старости лет главное. Собственно, это единственное, что еще как-то волнует. Еще женский голос. Какой голос у Алены! Даст же Господь такой дар. И удивительно жемчужный смех.
– Как у Софьи, – подтвердил Суворов.
XX
У Софьи родился мальчик. Она хотела назвать его Лавром, но в последний момент передумала и назвала Юрием. Вахтанг не противился. После гибели обоих сумасшедших русских (Софья и Анвар, разумеется, ничего не сказали о дуэли) он стал относиться к сестре терпимее. О Лавре и Сергее поначалу еще вспоминали, сожалели об их преждевременной кончине, но, как водится, через несколько месяцев забыли. Одно все помнили, что при жизни они были чем-то связаны друг с другом, но никто не догадывался, что мертвым узлом.
Георгий несколько месяцев жил в семействе Джания.
Вахтанг полюбил Георгия, и всё подбивал его жениться на сестре. Но Георгий видел, что душевная рана у Софьи с рождением ребенка никак не заживает. Софья почитала Георгия родным братом более, чем Вахтанга, и всё время попрекала того за черствость с домашними. Джания только отмахивался от сестры и очень жалел, что она такая дура и не идет замуж за этого русского, другого такого в горах не сыскать.
– Архар тебе нужен, да? – выпив, орал он. – Иди, одни архары кругом!
– Где ты видел архаров на Кавказе? – вяло улыбалась Софья.
Георгий не мог больше оставаться в их семье. Он пообещал ежегодно наведываться к ним и уехал в Россию.
***
Из Царицына в Москву Суворов добирался общим вагоном. «Хоть бы поезд сошел с рельсов», – думал он. Жить ему не хотелось. Он забрался на третью полку и от нечего делать наблюдал за картежной игрой. Играли четверо, трое одной компании, четвертый – чужак. Играли на деньги. Играли долго, понемногу проигрывая и выигрывая без всякой системы. Суворов задремал, на повороте проснулся, едва не свалившись с полки. Играли уже с заметным азартом. Чужак всё больше и больше проигрывал. Сверху хорошо было видно, как его облапошивают, обмениваясь под столом картами. «Неужели не замечает? Лопух».
– Ребята, я пуст, – сказал проигравший и вывернул свой карман.
– У тебя же еще есть пальто. Сейчас лето, чего его таскать в руках? Ставь на всё.
– А если проиграю? Я на север еду, там даже в июле холодрыга.
– Не проиграешь. Не дрейфь! Должно же подфартить. В карты через раз везет.
– Ладно. Кто сдает?
«Вот же дурак», – подумал Суворов и соскочил с полки на пол. Он совсем забыл о шкатулке, которая была в холщовом мешочке. Она свалилась с полки и больно стукнула его по плечу. Георгий уселся сбоку от игроков. Те взглянули на него, слегка подвинулись и продолжили игру. Напротив полусонная женщина со спицами, как показалось Суворову, неприязненно взглянула на него. Когда в очередной раз игроки передавали под столом один другому карту, они умудрились ее выронить. Лопух заметил это и даже подскочил на месте.
– Вы что? Мухлюете?
Его за рукав усадили на место.
– Ты что? Карта просто упала. Твоя, Сень? Ну да, король твой.
– Он же у тебя был! – снова вскочил Лопух.
– А, так ты подглядывал? Петро, он подглядывал к тебе.
– Точно у тебя! Ведь у него? – обратился Лопух к Суворову. Тот пожал плечами.
– Я точно знаю, что у тебя! А если у него, то почему он тогда не выложил его на даму? – Лопух бросил свои карты на стол. – Я с вами больше не играю!
– Не играй, – равнодушно обронил Петро и потянул с крючка пальто. Лопух вцепился в него.
– Ты это того, не того, – сказал Сеня. – Проигрыш, он и в Берлине проигрыш.
Ему чрезвычайно понравилось собственная присказка, и он громко захохотал. Лопух не разделил его веселье и потянул пальто обеими руками к себе. Отлетела пуговица.
– Жалость какая, – Сеня ударил Лопуха под дых. Тот выпустил пальто из рук. Сеня поднял пуговицу, забрал пальто у Петро и погладил ткань. – Добрая обивка. В рубчик.
– Во что вы его оцениваете? – спросил Суворов у игроков.
– Это смотря для каких целей…– многозначительно произнес Сеня.
– Если играть. Сколько было на кону?
– Сколько было, столько нету. Это у тебя что? Цепочка от часов? Покажь. Хорошие часики. Германские, да?
– Германские.
– Пойдет. Пойдет, Петро? Твои часики, мое пальто.
– Это мое пальто, – тихо сказал Лопух.
– Твое, твое, – успокоил его Сеня. – Было твое, а теперь мое. У нас скоро всё будет обчее! Петро, сдавай.
– Играем вдвоем, – сказал Суворов.
– Не понял.
– Чего ж тут непонятного? Играем вдвоем. Сдаю я, как новенький. Кто играет? Вы?
– Я, – Сеня протянул пальто Петру, тот накинул его себе на плечи.
– Играем в очко, – Суворов небрежно перетасовал колоду, заметив, что снизу легла десятка треф, протянул карты Сене, чтобы тот сдвинул их. – Один раз. Пан или пропал.
Сеня и остальные игроки впились в его руки взглядами. «Ничего, – усмехнулся Суворов, – уроки Лавра не пропали даром». Тот не мог уследить за движениями его пальцев, когда он передергивал карты. Раздал по две карты. Сеня взял третью. Подумал.
– Еще.
Суворов протянул ему крестовую десятку. Сеня раздраженно кинул карты на стол.
– Сеня, а ведь эта десятка снизу была, – вставил Петро.
Сеня схватил за руку Суворова. Тот высвободил ее.
– Ну и что, – спокойно сказал он. – Они на то и карты, что бывают и сверху, и снизу.
– Перед тем, как снять, она была снизу! – настаивал Петро.
Суворов улыбнулся:
– Так кто тут подглядывает? Была снизу, вот ее и сдвинули наверх.
– Я снял где-то на четверть, – неуверенно произнес Сеня.
– Я не считал, – по-прежнему улыбаясь, спокойно сказал Суворов.
Он взял с плеч Петро пальто и стал его протягивать Лопуху, собираясь восстановить справедливость в вагоне пассажирского поезда. Но тот вдруг вскочил и даже взвизгнул:
– А я видел! Я видел, как он эту десятку взял снизу!
Все трое вскочили. Суворов с улыбкой глядел на них.
– Вы ошибаетесь, – сказал он Лопуху. «Уж кто тут лопух, так это я», – подумал он.
– А я говорю, что видел! Что, мне одному проигрывать? !
«Кому же это я решил помочь? Поделом!»
Петро и еще один сели. Сеня продолжал стоять, глядя то на Лопуха, то на Суворова.
– Вы не могли этого видеть, – настаивал Суворов. – Этого просто не могло быть.
Неожиданно подала голос баба, которая дремала за своими спицами на краю скамьи.
– Я глядела за вами. Этот смухлевал, – она кивнула головой на Суворова.
«Пропал, не отвертеться. Женщинам больше верят в таких делах. И прекрасно!»
– Ну-ка выйдем, – хмуро сказал Сеня и потянул Суворова за рукав. Георгий с улыбкой, несколько озадачившей Сеню, освободил свою руку. Они вышли в тамбур. За ними подались и Петро с третьим.
– Я вот только не понимаю, что этим нужно? Мы вроде как вдвоем играли, тет-а-тет.
– Чего? Какой такой тетет? В очко мы играли. Щас поймешь, что им нужно.
Суворов понял, что ему не справиться с ними, так как наверняка у них есть оружие, хотя бы финки или заточки. На мгновение охватила паника, но он подавил ее. «Ты смотри, жить-то хочу», – как бы со стороны взглянул он на самого себя. Тут же в голове мелькнула комбинация побега. «Из этого закутка силой не вырваться. Во всяком случае, без потерь. Занесло же меня. Урок на всю жизнь». Его вдруг пронзила мысль, что жизни-то, может, осталось всего на минуту. Он учуял, как его охватывает животный, прямо тошнотный страх, хотелось рвануть отсюда сломя голову, лишь бы спасти свою шкуру. «Жить-то и впрямь хочу – вот это прекрасно!» Он взял себя в руки. Похоже, эти колебания не отразились на его лице, так как Сеня продолжал с некоторым недоумением взирать на ясное улыбающееся лицо Суворова.
– Пусть постоят все-таки там, – попросил Суворов. – Джентльменам пристало беседовать конфиденциально.
Сене явно понравились слова«джентльменам» и «конфиденциально», обращенные непосредственно к нему. Да еще «пристало» и «беседовать».
– Усекли? – хмуро спросил он у спутников. Те потоптались и вышли. Петро хмыкнул и хрястнул дверью. Постучал по стеклу кончиком ножа.
– Наивно и глупо, – кивнул на него Суворов.
Сеня сделал страшное лицо, Петро убрал нож.
– Вот вы, я вижу, умный человек. Неужели вы думаете, что я стал бы рисковать из-за того идиота? Рискнул только ради риска. Привык рисковать. Фаталист, знаете ли. Думал, выиграю, верну лопуху пальто. Не выиграю, дома еще одни часы есть. Кстати, сверху я прекрасно видел вашу игру. Так что инцидент исчерпан? А с пальто можете делать всё, что вам заблагорассудится. Мне оно ни к чему.
Суворов, улыбаясь, смотрел в глаза Сене. Тот отвел их.
– Ладно, чего там, лады. А это что? – он пощупал мешочек. – Коробка? Что в ней?
– Золото! – хохотнул, совсем как Лавр, Георгий.
– Ну ты даешь!
Когда они вернулись на свои места, Сеня взял оторвавшуюся от пальто пуговицу и, вдавив ее Лопуху в нос, процедил:
– Дуй отсюда, понял? Минута на сборы. А ты помолчи! – бросил он бабе со спицами.
Баба фыркнула и вся передернулась.
XXI
Георгий в июне приехал в Москву, оттуда добрался до Волоколамска и к вечеру попал в Перфиловку. Нашел дом, где хозяйничали Иван Петрович с женой Феней, постучал в дверь. Солнце уже село. Было глухо, и местность напоминала картину Васнецова. Дверь открылась не сразу. В дверях стоял еще моложавый старик с приветливой улыбкой. Пригласил гостя в дом. И не допрашивая его ни о чем, предложил прежде всего хлеб-соль. Пища была натуральная, запивалась квасом. Отужинав, Георгий представился.
– Я так и подумала, соколик, – сказала баба Феня. – Нам Лавруша тебя именно так и расписывал. Говорил, что придешь в начале лета, еще до ягод.
– Когда расписывал? – спросил Георгий, плеснув себе из махотки еще кваску.
– Да давеча.
Георгий едва не поперхнулся квасом.
– Хороший квас, – откашлялся он.
– Забористый, – согласился Иван Петрович. – Никак изумился этому известию?
– Изумился, – признался Георгий.
– Изумляться тут нечего. Место у нас тут особое. Сны вещие снятся.
– Прямо как в сказке, – пробормотал Георгий.
– Ага, соколик, как в сказке. Они, сказки-то, тут аккурат и родились все, в этих краях. Все мы тут знаем про вашу жисть, и про нэп ваш, и про гибель Лавра. Скорбели, да знали об том заранее. Уберечь вот только никак не могли, поскольку уж очень в дальних краях обретался он в последнее время. Во сне вот только разве что и сообщал о себе, о тебе, о Софье.
– О ком?
– О Софье. О Софье-голубушке. Как сынок-то ее? Уж ползать, почитай, начал?
– Начал, – сказал Георгий и решил более ничему не удивляться. И впрямь тут, наверное, край если не сказок, то просто сказочный.
– Как, почивать будешь или сперва закрома наши посмотришь?
– Утро вечера мудренее, – ответил Георгий. – Давайте спать.
– Вот так вот оно и лучше. Мудренее и светлее. Чего там сейчас впотьмах шарашиться? Феня, постилай молодцу. Да так, чтоб непременно Софья ему приснилась.
На зеленом пригорке, усыпанном земляникой, ползал малыш. Софья шлепала его по попке, а он заливался радостным смехом. Ткнувшись носом в землю, он было заплакал, но мать, подхватив его на руки, стала кружить в воздухе. Мальчик вновь стал взвизгивать и смеяться. Ему на голову села красивая бабочка. Крылышки ее то складывались в вертикальную черту, то раскладывались в горизонтальную плоскость.
На мшистом стволе поваленной временем сосны сидел Джания. Сам, как ствол, толстый, мшистый, изначально принадлежащий природе. Ноги его слились со стволом, и, казалось, его кровь устремилась по высохшим артериям дерева. Дерево стало вздрагивать, и его крона приподнялась на полметра над землей.
– Джигит! – кричал Вахтанг. – Ай, джигит! Юрий!
У него это звучало так: «Ю-у-р-ръ!»Крона приподнялась еще на один метр. Сверху, по ту сторону ручья, на Вахтанга с любопытством взирал старый медведь. Он впервые видел на этой лужайке еще одного медведя, который смахивал на человека. Вахтанг пополз на четвереньках к сестре, усадил мальчика себе на шею, и, придерживая его ручонки своими лапищами, стал скакать по поляне, издавая громкие звуки, не похожие на человеческие. Медведь по ту сторону ручья успокоился и ушел по своим делам. А дерево выпрямилось и зашумело листвой.
Георгий проснулся с радостным чувством.
– Как Софья? Здорова? – спросили дружно старики.
– Вполне, – ответил Георгий. – Привет от нее.
Старики засмеялись.
После завтрака Иван Петрович показал ему в погребе место, где отодвигалась часть кладки. Суворов постучал по стене, пустоты слышно не было.
– Тут особое устройство, – сказал Иван Петрович. – Не беспокойтесь, Георгий Николаевич, никто не догадается.
Захватив с собой лампу, Иван Петрович повел Суворова в тайник. В трех комнатушках с деревянным полом, достаточно сухих и, по всей видимости, как-то проветриваемых, размещался архив семейства Суворовых. Георгий еще не решил, как он будет осматривать его и с чего начнет, но что будет смотреть непременно и всесторонне (вдруг вспомнилось, и защемило в груди), он не сомневался.
– Надо денек обождать, Иван Петрович. Пусть всё это привыкнет ко мне. Да и я пообвыкну.
Старик похвалил такой неспешный подход к делу, не терпящему никакой поспешности.
– Он ведь уж сколько лет лежит, как инвалид. Надо его потихонечку переворачивать, чтоб не помять, не отпугнуть.
– Не отпугнуть? – не понял Георгий.
– Не отпугнуть ангелов-хранителей. Они присматривают за ним. В обиду не дадут.
– А интересное есть что? – как бы невзначай задал вопрос Георгий.
– А это смотря что, – уклончиво ответил Иван Петрович. – Если мебель какая интересует или картинки живописные, есть, а если что другое, так еще больше.
Георгий весь день бродил по окрестностям и уже на закате вернулся в дом, уставший и благодушный. Он за день видел только прекрасное. Оно имело непередаваемые цвета и неуловимые очертания – и никак не трансформировалось в слова. От отсутствия слов Суворов испытывал восторг. Он, как в детстве, наслаждался тем, что был переполнен видениями и образами, как вчера еще был переполнен словами и мыслями. И он сердцем понимал, насколько это выше и светлее. Ему хотелось остановить мгновенье. Он зажмурился, мгновение остановилось, и под веками пульсировало и искрилось золотое многообразие Божьего мира.
На той же самой поляне, где вчера ползал малыш и кружилась Софья, а Вахтанг возрождал к жизни сосну и удивлял медведя, на той же самой поляне Георгий лежал на спине и глядел в голубое небо, по которому ползли легкие облачка. Над ним пролетела вчерашняя бабочка. Снизу она казалась многомерной, одновременно составленной из множества проекций и плоскостей, каждая из которых обладала своим цветом и своей скоростью. Бабочка летела так легко и сразу везде, что казалась неземным порождением.
Георгий вдруг ощутил веками свет и тепло. Он знал: это Софья. Она стоит перед ним на коленях и, улыбаясь, смотрит на него. Грудь его переполнена блаженством от того, что всё это происходит до того, как он познакомился с ней, еще до того, как приехал в Тифлис, тогда, когда он и не смел мечтать о ней, но когда только и делал, что мечтал…
Проснувшись, он понял, что без Софьи ему не жить. Позавтракал и, не спускаясь больше к архиву, покинул гостеприимных стариков.
– Когда ждать? – спросили те.
– Через несколько месяцев.
– Привет Софье.
***
Прямо с порога Георгий попросил у Софьи руки. Софья с отчаянием взглянула на молодого человека и отказала ему. Вахтанг взревел: «Вах!» и выдавил с досады дверной косяк плечом. А малыш подполз к Георгию и протянул к нему ручонки. «Не хватает бабочки, – подумал Георгий, – а всё остальное просто сказка». Он взял ребенка на руки и пошел с ним на ту лужайку, что должна была быть где-то совсем недалеко от дома.
XXII
В декабре 1922 года Георгий переехал в Москву. Он уже был с безукоризненным по новым меркам происхождением, имел на руках соответствующие документы и защитные справки о родственниках, образовании, работе на заводе «Динамо». Тетушка Адалия Львовна через старинного знакомого семьи, горного инженера Прокофьева, устроила так, что Суворова без особых хлопот приняли на мостовое отделение строительного факультета Московского института инженеров железнодорожного транспорта, расположенного на Бахметьевской улице. Когда Суворов прочитал название улицы, перед ним возник образ брата, когда тот всем представлялся Бахметьевым.
Георгий не мог сразу отблагодарить Адалию Львовну за заботу, а когда представился случай, узнал, что она куда-то исчезла. Потом она нашлась в самом центре Ленинграда. Как и грозилась тетушка когда-то Лавру, она занялась, и не без успеха, «прэдпринимательством».
В течение года Суворов еще раз побывал в Тифлисе, под предлогом передачи Софье ее шкатулки. Он постоянно носил ее с собой, как Лавр. Шкатулку Софья взять категорически отказалась. Она не могла ее даже видеть. Георгий с трудом уговорил ее взять хотя бы одну брошь, и ту только именем брата. Он увез шкатулку с собой в Москву, а из Москвы в первую же поездку под Волоколамск.
В вагоне обворовали многих пассажиров. Некоторые из них лишились последнего. А на холщовый мешок, что лежал у всех на виду, даже тогда, когда Суворов куда-либо отлучался, в котором ценностей было столько, что хватило бы до скончания века всем попутчикам, никто и не обратил внимания.
***
Георгий залез в подпол, осветил лампой ящики и коробки. Положил холщовый мешок со шкатулкой в тайник шкафа, где лежали икона Богородицы и «Царская книга», и забыл о ней.
Ни драгоценности, ни бесценный архив не вызывали в нем больше тех чувств, которые охватывали его, когда он рассчитывал на то, что Софья когда-нибудь, хоть через десять лет, приедет к нему и посмотрит на него так, как когда-то смотрела на Лавра.
***
Через два года зимой Георгий получил телеграмму: «Малыш заболел пневмонией я в отчаянии Софья». Собрав какие мог лекарства, он в тот же день сел на поезд, но опоздал. Софья была безутешна. Эта потеря окончательно выбила у нее почву из-под ног. Георгий пробыл у Джания десять дней. На десятый день Софья объявила о том, что ровно через месяц уходит в женский монастырь.
Анвар ушел за кордон, и о нем не было ни слуху ни духу.
Вахтанг проводил Георгия на вокзал и там, напившись, с таким восторгом тискал его на прощание, что у него после этого два дня болели ребра.
