Виорэль Михайлович Ломов
Прозрачные и непрозрачные мысли
Неоцененный
Раздражаться по поводу того, что тебя не оценили или не заметили, не опубликовали – смешно. Сократ не издавался при жизни, да и Гомер. Разве ты перевернул кому-то душу, изменил жизненный уклад, перестроил жизнь? Усмири свою гордыню. Если жаждешь признания – продолжай делать то, что делал. Но и тогда не рассчитывай на успех. Люди, как вороны, замечают лишь то, что блестит; а что там блестит: стекло или бриллиант – им по большому счету все равно.
***
Радуйся, что ты лишен такого счастья, как возможности разориться.
Мелкая зависть
Писатель F. о себе. У него VIP-юбилей. Писательница B. о нем. И не только. И что интересно – с одной интонацией, одной растяжкой, одной величественностью. Только у него сильно мужской голос, а у нее – слабо женский. Он прозаик, она поэт. Но оба в запредельных высях, не скажу – горних. И в словах только они, они, они. Слова, слова, слова…
Хороших людей много, сказал писатель F.
Но им себя всегда мало, – хочу вставить слово и я. Может и зря. Просто так. Из зависти.
***
И заодно по другому, правда, поводу, но все по той же причине.
Слава – что дырка от бублика. Бублик съели, а дырка делится творческими планами.
Ничто не заявляет так охотно о себе, как глупость.
Чем меньше человек, тем больше он о себе говорит.
***
Некоторое уточнение классики: в себе любят искусство только те, кто любит себя в искусстве.
Прозаики и поэты
Не раз (по разным причинам) я пытался найти отличие и сходство прозы и поэзии. Казалось, находил, но проходило какое-то время, и мои находки тускнели, а то и вовсе рассыпались в прах. И сегодня я так и не знаю, в чем же сходство, а в чем отличие. Наверное, во всем, а может, ни в чем. Попытаюсь собрать в «Камеру находок» хотя бы некоторые из них. Они, как правило, отливались в афористичную форму – компромиссный (по форме) вид между прозой и поэзий.
Чего истинного больше всего в русской жизни? Отвечаю: прозы и поэзии. Вот ее-то, этой истинной прозы и поэзии, больше всего и в русской литературе.
Поэт – хирург, а прозаик – терапевт. Впрочем, и в прозе много литературных памятников, дающих срез, а не диагноз. Значит, и там не обходится без хирургов. Но горе, когда скальпель окажется в руке безумца!
Собрание сочинений прозаика – чем не сумасшедший дом одного пациента? А сборник поэта – раскладушка в дурдоме человечества.
Что может быть ужасней самочувствия поэта, не написавшего ни одного стихотворения? Разве что самочувствие прозаика, навалявшего тридцать романов.
Прозаику не простят поэтических вольностей, так же как поэту прозаических подробностей. (Не прав я: прощают и даже поощряют).
Что же делать поэтам без читателей? А ведь что-то делают. То же, что и прозаики. Пьют-с.
Поэту достаточно несколько строк, чтобы тронуть сердце читателя. У прозаика тоже есть такая возможность, но для этого он должен быть поэтом.
Хорош рассказ, когда его не читают, а думают. Хорош стих, когда его не думают, а поют.
Запомни, поэт: Пушкин с тростью на Тверском бульваре не совсем то же, что ты с авоськой на улице Ленина. Да и босой Толстой с сохой мало походит на прозаика.
Поэт пишет строчки, которые прозаику не придут даже в голову.
Поэтический дар – от Бога, но почему-то многие разменивают его на прозаический дар от черта.
Поэты создают мир из атомов, на которые разлетелся мир прозаиков.
Чтобы родиться прозаиком, надо умереть поэтом.
Умирая, прозаик теряет мир, а поэт его обретает.
В поэзии, в отличие от прозы, одно плохо – она должна быть хорошей с первой строки до последней.
Ничтожно все, к чему прозаик прикасался. Возвышенно, о чем всегда мечтал поэт.
Прозаики и поэты населяют свои миры собой. У поэтов они только повоздушнее, что ли.
Поэзия – небрежность, проза – снисходительность.
Один писатель может простить другому всё, кроме успеха. Поэт – еще успеха у Девы, а прозаик – у критикесс.
Прозаику достаточно написать одно стихотворение, чтобы перечеркнуть все свое прозаическое прошлое и поставить крест на поэтическом будущем. А поэту стоит потрудиться, чтобы быть погребенным под завалами прозаической эпопеи.
***
Последняя (еще горячая) находка в этой серии: поэзия – это детство души, а проза – ее старость.
И напоследок о блаженстве
В далекий-далекий, чуть ли не два миллиона лет назад, солнечный день я, семилетний, ушел далеко от дома, очень далеко. Никогда еще я не уходил так далеко от дома. Мне тогда казалось, что я ушел вообще на край света. Вниз по реке, к спрятанной в густых зарослях заводи.
Заводь казалась мне бездонной. Ни души кругом. Я нежился в воде, теплой и зеленой. Пару раз нырнул, не открывая глаз, но дна не достал. А так хотелось ногами коснуться мягкого прохладного ила. Почувствовать, как ил скользит, журчит меж пальцев, наползает на лодыжки, икры… Несколько секунд я пребывал в жуткой неопределенности своего положения. От ощущения холодной скользкой бездны подо мной меня охватил сладкий ужас. Но уже через пять минут я забыл обо всём: о бездне, своем одиночестве, забыл о громадном грозном мире, в который я попал.
Я лежал на спине, раскинув руки и шевеля ими и ногами так, чтобы вода не заливалась в нос, и испытывал неизъяснимое блаженство. Счастье я ощущал комком в горле, оно не угасло во мне до сих пор. Тогда же я впервые ощутил и безмерность мира. Как муравей, заползший на быка, навсегда уносимый от муравейника.
День был знойный, всё замерло, марево дрожало в голубом и зеленом ослепительном свете. Казалось, весь мир гляделся в воду, как в зеркало; и небо, и деревья, и сама вода многократно отражались друг в друге, переливались, ища устойчивую форму.
Вдруг инстинктивно я почуял опасность. Поднял голову. В метре от меня, словно торпеда, вспарывая воду, бесшумно скользила гадюка. Я услышал, как трещит мир, увидел, как из воды всплывает чудовище с маленькой змеиной головкой…
Не помня себя, я стал кричать, бить по воде руками и ногами, нырнул к камышам, выскочил на берег и, не разбирая дороги, помчался от реки куда-то в степь…
Очнулся я от жара. В ушах стоял звон раскаленной зноем степи. И чей-то голос шептал мне: «Это не гадюка была, а уж».
Как быстро была нарушена моя безмятежная радость мыслью об опасности! Как хрупка оказалась моя – пусть детская способность быть разумным!
***
Еще жива была Молли и черная, как пантера, кошка Лиза…
Сидел я на кухне и в безмятежном состоянии духа поглощал творожный сырок в шоколадной глазури. Из приемника лилась нежная мелодия Дебюсси. Было утро. За окном чирикали воробьи. На полу Молли задумчиво грызла кость. Лиза сидела на табуретке и глядела на меня круглыми глазами, в которых под бесстрастной желтизной, нет-нет, да и проблескивал слабый интерес к пище…
Наскучив сидеть, Лиза спрыгнула с табуретки, и я, понятно, тут же забыл о ней. Но она сама напомнила о себе.
Еще таяла мелодия Дебюсси, во рту таял сырок, Молли тоже от восторга закатывала глаза, как вдруг страшный грохот обрушился на нас, и со всех сторон на пол посыпались кастрюли, банки, гречка, рис, сахар. Валилось из шкафа, падало с подоконника.
Лиза, как ворона, перелетела через ошалевшую Молли, взлетела по ковру на шкаф и улеглась там, а Молли чуть не поперхнулась от страха и, выбив дверь в мою комнату, забилась под стол.
Оказывается, Лиза, не дождавшись от меня милостей, решила сама взять их в свои лапы. Открыла дверцу шкафа, залезла на верхнюю полку, неосторожно повернулась там – контейнер с гречкой стал клониться и падать, Лиза спрыгнула на пол, смахнув всё, что было на полке, с пола метнулась на подоконник, снесла и с него все банки с кастрюлей, и, преследуемая грохотом и звоном, смылась с места преступления.
Я с трудом проглотил ставший вдруг сухим сырок и благодарил Провидение, что в этот миг ел его, а не грыз, как Молли, кость или сухарь.
Было, было у меня садистское желание – прикрепить Лизу к палке и, как шваброй, смести ею весь образовавшийся мусор.
Глянув в мои добрые глаза, Лиза всё поняла и тут же шмыгнула под диван.
Молли ходила вокруг меня, колотила по стенам и моим ногам хвостом и, как могла, утешала меня и даже помогла подмести кухню, выбрала для этого кучку сахарного песка и со вздохом брякнулась на нее своей широкой грудью и ненасытным брюхом…
А я сидел на табуретке, глядел на Молли и думал о том, как хорошо поутру бежать с ней по тропинке навстречу восходу…
Солнце слепит. Всё, что вблизи, покрыто яркими пятнами, засохшие травинки и соломинки на земле блестят, как золотые нити, роса на траве, как жемчуг, а дальше сплошное черное пятно, вспыхивающее еще более черным огнем; сама тропинка льется ровной полосой серебряного расплава, и следы лап бегущей впереди собаки проявляются на ней через пару мгновений, когда она уже бежит на три корпуса впереди этого места, будто бежит собака-невидимка. А над рекой туман, и кажется, что река эта – и есть та самая река, что уносит в невозвратные туманные дали…
Боже, каким ярким светом наполнены эти воспоминания!
***
2003—2007 гг.
