Висенте Бласко-Ибаньес
Обнаженная
И спокойно, словно приказчикъ, онъ заговорилъ о гонорарѣ прежде, чѣмъ маэстро упомянулъ объ этомъ. Плата за рѣчь составляла двѣ тысячи реаловъ; онъ уже назначилъ ее во время переговоровъ съ Котонеромъ. Это былъ невысокій тарифь, который онъ примѣнялъ только къ такимъ выдающимся и уважаемымъ людямъ, какъ маэстро.
– Надо жить, Реновалесъ. У меня есть сынъ.
Голосъ его зазвучалъ серьезно при этихъ словахъ, и на безобразномъ и циничномъ лицѣ появилось благородное выраженіе заботливой, отеческой любви.
– Я дѣлаю для сына, что могу, дорогой маэстро. Если понадобится, я пойду воровать. Это единственное дорогое мнѣ существо на свѣтѣ. Мать умерла отъ голода въ больницѣ. Я мечталъ сдѣлаться чѣмъ-нибудь, но малышъ не позволяетъ думать о глупостяхъ. Когда приходится выбирать между надеждою стать знаменитостью и возможностью поѣсть… то выбираешь послѣднее.
Но нѣжный, растроганный тонъ маленькаго человѣка скоро исчезъ, и Малтрана снова обратился въ дерзкаго торгаша, который проходитъ жизненный путь, закованный въ броню цинизма и подавленый горемъ, оцѣнивая каждый свой поступокъ на деньги. Они уговорились, что гонораръ онъ получитъ при сдачѣ рѣчи.
– А если вы напечатаете ее, какъ я надѣюсь, – сказалъ онъ, уходя: – то я прокорректирую ее безъ добавочной платы. Это только для васъ. Я – вашъ искренній поклонникъ.
Реновалесъ провелъ нѣсколько недѣль въ приготовленіяхъ къ торжеству, какъ будто оно было величайшимъ событіемъ въ его жизни. Графиня тоже принимала дѣятельное участіе въ приготовленіяхъ и старалась обставить торжество пышно и элегантно, чтобы оно походило на вступленіе новыхъ членовъ во Французскую Академію, не разъ описанное въ газетахъ и романахъ. Всѣ ея знакомые собирались присутствовать на немъ. Великій художникъ доженъ былъ прочитать свою рѣчь подъ сотнями любопытныхъ глазъ, среди шелеста вѣеровъ и сдержаннаго говора. Его огромный успѣхъ не могъ не возбуждать зависти у многихъ художниковъ, которые мечтали создать себѣ положеніе въ высшемъ обществѣ.
За нѣсколько дней до торжества Котонеръ передалъ другу свертокъ бумагъ. Это была копія рѣчи, переписанная великолѣпнымъ почеркомъ. Деньги были уже уплочены. Актерскій инстинктъ не позволялъ художнику ударить лицомъ въ грязь; цѣлый вечеръ шагалъ онъ по мастерскимъ, съ тетрадкою въ рукѣ, сопровождая громкое чтеніе энергичными жестами другой руки. Этотъ нахалъ Малтранита былъ способный малый! Художникъ былъ чуждъ всего, что не касалось живописи, и пришелъ въ восторгъ отъ этого литературнаго произведенія; оно состояло изъ ряда громкихъ восклицаній, къ которымъ примѣшивались знаменитыя имена – много именъ – изъ риторическихъ восторговъ и изъ историческихъ обобщеній, столь полныхъ и столь глубокихъ, что, казалось, человѣчество жило съ начала міра, думая только о рѣчи Реновалеса и регулируя свои поступки такимъ образомъ, чтобы онъ могъ уложить ихъ въ опредѣленныя рамки.
Художникъ чувствовалъ божественный подъемъ духа при краснорѣчивомъ повтореніи греческихъ именъ, изъ которыхъ многія нравились ему по звуку, несмотря на то, что онъ точно не зналъ, кому они принадлежали – великимъ скульпторамъ или поэтамъ-трагикамъ. Встрѣчаясь далѣе въ рѣчи съ Шекспиромъ и Данте, маэстро пріобрѣталъ нѣкоторый апломбъ. Объ этихъ онъ уже кое-что слыхалъ и зналъ, что они не занимались живописью, но должны были фигурировать въ каждой приличной рѣчи. А дойдя до того мѣста, гдѣ говорилось о современномъ искусствѣ, Реновалесъ почувствовалъ себя на твердой землѣ и улыбнулся съ видомъ превосходства. Малтранита немного понималъ въ этой области и разсуждалъ поверхностно, какъ профанъ. Но писалъ онъ все-таки хорошо, очень хорошо; самъ Реновалесъ не написалъ бы лучше… И онъ изучилъ свою рѣчь такъ основательно, что запомнилъ многое даже наизусть, упражняясь въ произношеніи наиболѣе трудныхъ именъ и спрашивая совѣтовъ у друзей, лучше образованныхъ, чѣмъ онъ.
– Я хочу отличиться, – говорилъ онъ простодушно. – Хотя я только художникъ, но не желаю, чтобы надо мною смѣялись.
Въ тсржественный день онъ позавтракалъ много раньше полудня. Предстоящая церемонія, которой онъ никогда въ жизни не видалъ, волновала его, и онъ почти не прикасался къ ѣдѣ. Къ возбужденію присоединилось еще непріятное чувство, которое появлялось у него каждый разъ, какъ надо было позаботиться о своемъ туалетѣ.
Въ теченіе долгихъ лѣтъ брачной жизни Реновалесъ привыкъ жить беззаботно, не занимаясь мелочами обыденной жизни. Когда приходилось одѣваться по парадному, руки жены или дочери быстро и легко помогали ему привести свою внѣшность въ порядокъ. Даже въ періодъ наибольшей вражды, когда они съ Хосефиной почти не разговаривали, Реновалеса окружалъ полнѣйшій порядокъ, поддерживаемый женою – прекрасною хозяйкою, которая избавляла его отъ всѣхъ домашнихъ заботъ.
Котонера не было въ Мадридѣ; лакей ушелъ къ графинѣ отнести нѣсколько пригласительныхъ билетовъ, потребованныхъ ею чуть не въ послѣднюю минуту для знакомыхъ. Реновалесъ рѣшилъ одѣться самъ. Зять и дочь должны были пріѣхать за нимъ въ два часа. Лопесъ де-Соса взялся отвезти тестя въ Академію на своемъ моторѣ, желая, очевидно, чтобы на него упалъ слабый лучъ яркой, офиціальной славы, которая должна была залить тестя.
Реновалесъ одѣлся послѣ нѣкоторой борьбы съ мелкими трудностями, происходившими отъ отсутствія привычки къ самостоятельному одѣванью. Онъ дѣйствовалъ съ неловкостью ребенка, который лишился вдругъ помощи матери. Когда же въ концѣ концовъ онъ съ удовольствіемъ взглянулъ въ зеркало и увидѣлъ свою фигуру въ черномъ фракѣ и прилично завязанномъ галстухѣ, у него вырвался вздохъ облегченія. Наконецъ-то!.. Теперь ордена и ленту. Но куда дѣвались эти важныя игрушки? Онъ не надѣвалъ ихъ со свадьбы Милиты. Эти вещи хранились всегда у бѣдной покойной. Гдѣ найти ихъ теперь? И боясь, что время уйдетъ, и дѣти застанутъ его неготовымъ, Реновалесъ сталъ быстро искать вещи по комнатамъ, пыхтя, ругаясь отъ нетерпѣнія и злясь, что приходится искать зря, неизвѣстно, гдѣ именно. Онъ прошелъ въ поискахъ въ уборную жены, въ нздеждѣ найти тамъ ордена, и сталъ нервно открывать двери большихъ шкафовъ, вдѣланныхъ въ стѣну. Но всюду висѣли платья и только платья.
Къ бальзамическому запаху дерева, наводившему на мысли о безмолвной тишинѣ полей, присоединилось тонкое, загадочное благоуханіе, говорившее о прошлыхъ временахъ, объ умершихъ красотахъ, объ исчезнувшихъ воспоминаніяхъ. Это было чтото похожее на ароматъ засушенныхъ цвѣтовъ. Запахъ шелъ отъ развѣшанныхъ въ шкафу платьевъ – бѣлыхъ, черныхъ, розовыхъ, голубыхъ, скромнаго или полинявшаго цвѣта, со старыми, пожелтѣвшими кружевами. Въ складкахъ ихъ сохранилось благоуханіе тѣла, которое они покрывали. Все прошлое покойной было собрано здѣсь. Съ суевѣрною тщательностью собрала она здѣсь платья разныхъ періодовъ своей жизни, какъ-будто боялась равстаться съ ними, бросить часть своей жизчи, своей кожи.
Художникъ глядѣлъ на нѣкоторыя изъ этихъ платьевъ съ такимъ волненіемъ, точно это были старые, забытые друзья, которые появились вдругъ самымъ неожиданнымъ образомъ. Одна розовая юбка напомнила ему чудныя времена въ Римѣ, голубое платье вызвало въ его памяти площадь Святого Марка, и ему почудился шепестъ голубиныхъ крыльевъ и, словно далекое жужжанье, шумный полетъ валкирій. Темныя и скромныя платья, изъ періода жестокой борьбы съ нуждою, висѣли отдѣльно въ глубинѣ шкафа, напоминая о принесенныхъ жертвахъ и о тяжелыхъ униженіяхъ. Одна соломенная шляпа съ красными цвѣтами, виноградными листьями и вишнями, веселая, какъ лѣтняя зелень въ лѣсу, улыбалась ему съ верхней полки. Ее онъ тоже зналъ! Много разъ впивался въ его лобъ ея зубчатый соломенный край, когда, въ часы заката, во время прогулокъ по окрестностямъ Рима, онъ наклонялся, обнимая свою жену за талью и ища ея губы, которыя дрожали отъ удовольствія; а вдали звенѣли колокольчики стадъ и жалобныя пѣсни пастуховъ.
О прошломъ говорилъ также, вызывая воспоминанія объ исчезнувшихъ радостяхъ, этотъ юношескій запахъ, сохранившійся въ запертомъ помѣщеніи и вырывавшійся теперь изъ шкаповъ волнами, точно газы стараго вина изъ запыленной бутылки. Чувства Реновалеса были сильно напряжены; запахъ этотъ опьянялъ его. Ему казалось, будто онъ упалъ въ озеро духовъ, которое стало захлестывать его своими волнами, играя имъ, точно безжизненнымъ тѣломъ. Это былъ ароматъ вернувшейся юности, ѳиміамъ счастливыхъ летъ, но, конечно, болѣе слабый и нѣжный, чѣмъ прежде, вызывавшій тоску по прежнимъ годамъ. Это было благоуханіе чудныхъ магнолій на тѣлѣ Хосефины, шелковистаго, легкаго пушка подъ скрещенными за головою руками, бѣлаго, дѣвственнаго живота, отливавшаго перламутромъ, однимъ словомъ всего того, что заставило Реновалеса воскликнуть въ порывѣ восторга вь первую ночь въ Римѣ:
– Я обожаю тебя, Хосефина. Ты красива, какъ маленькая Обнаженная Гойи. Ты – Обнаженная.
Сдерживая дыханіе, точно пловецъ, Реновалесъ проникалъ въ глубину шкаповъ, жадно протягивая руки и стремясь поскорѣе выбраться оттуда, вернуться снова на поверхность, на чистый воздухъ. Руки его натыкались на картонки, на пакеты съ лентами и старыми кружевами, не находя того, что искали. И каждый разь, какъ дрожащія руки перерывали старыя платья, мертвый и неопредѣленный запахъ, который онъ вдыхалъ больше воображеніемъ, чѣмъ обоняніемъ, отдѣлялся отъ вещей и окутывалъ его своими волнами.
У Реновалеса явилось желаніе уйти оттуда какъ можко скорѣе. Въ уборной не было орденовъ; вѣрнѣе всего, что они остались въ спальнѣ. И впервые послѣ смерти жены рѣшился онъ повернуть ключъ въ этой двери. Запахъ прошлаго не оставлялъ его и проникалъ, казалось, черезъ поры его тѣла. Реновалесу чудилось, будто его обнимаютъ чьи-то невидимыя, огромныя руки, протянутыя изъ безпредѣльной дали. Теперь ему не было страшно войти въ спальню.
Онъ вошелъ ощупью, подвигаясь въ темнотѣ къ окну; ставни заскрипѣли, и солнечный свѣтъ сразу влился въ комнату. Ослѣпленный эгимъ яркимъ Соѣтомъ, художникъ увидѣлъ, какъ блеститъ венеціанская мебель, словно нѣжно и привѣтливо улыбаясь ему.
Это была роскошная художественная обстановка. Послѣ годового отсутствія маэстро взглянулъ съ восхищеніемъ на большой шкапъ съ тремя ясными и блестящими зеркалами, какія выдѣлываются только въ Мурано, и на черное дерево съ мелкими инкрустаціями изъ перламутра и блестящихъ камней. Эта мебель была нагляднымъ доказательствомъ художественной изобрѣтательности древней Венеціи, находившейся въ постоянныхъ сношеніяхъ съ восточными народами. Покупка этой обстановки была великимъ событіемъ въ періодѣ его молодости, прихотью влюбленнаго человѣка, жаждавшаго оказать любимой женщинѣ княжескія почести, стоившія ему нѣсколькихъ лѣтъ тяжелыхъ сбереженій.
Роскошная обстановка сопровождала ихъ всюду. Они не разставались съ нею даже въ эпоху горькой нужды. Въ дни бѣдности, когда онъ работалъ на чердакѣ и Хосефина стряпала сама, когда у нихъ не хватало стульевъ, они ѣли съ одной тарелки, и Милита играла куклами изъ тряпокъ, въ жалкомъ альковѣ, выбѣленномъ известкою, стояла нетронутая и окруженная глубокимъ почетомъ мебель бѣлокурой супруги дожа, словно надежда на будущее, обѣщаніе лучшихъ временъ. И несчастная Хосефина, довѣрчивая въ своемъ простодушіи, благоговѣйно держала эти вещи въ чистотѣ, обожая ихъ и ожидая волшебнаго переворота, когда можно будетъ перенести ихъ во дворецъ.
Художникъ обвелъ спальню сравнительно спокойнымъ взоромъ, не находя въ ней ничего особеннаго или волнующаго. Предусмотрительный Котонеръ убралъ кресло, въ которомъ умерла Хосефина.
Роскошная, монументальная кровать изъ рѣзного чернаго дерева и блестящей мозаики выглядѣла довольно вульгарно, такъ какъ матрацы были свернуты и сложены въ кучу посрединѣ. Реновалесъ улыбнулся, вспомнивъ страхъ, не позволившій ему ни разу открыть дверь комнаты. Покойная не оставила здѣсь никакого слѣда по себѣ. Ничто не напоминало здѣсь Хосефины. Атмосфера была тяжелая и затхлая, пропитанная пылью и сыростью, какъ обыкновенно въ спертыхъ помѣщеніяхъ.
Время шло, и надо было искать ордена. Освоившись въ комнатѣ, Реновалесъ открылъ шкапъ, надѣясь найти ихъ тамъ. Такой же запахъ, какъ въ уборной, вырвался и изъ этого помѣщенія, только болѣе легкій, далекій, еле замѣтный. Вдругъ Реновалесу почудилось, что имъ овладѣла какая-то странная иллюзія. Но нѣтъ. Изъ глубины шкафа поднимался какъ-бы невидимый дымокъ, окутывая его ласковыми, плавными кольцами. Глаза его сейчасъже узнали на полкѣ футляры, которые онъ искалъ. Но онъ не протянулъ къ нимъ рукъ и застылъ въ неподвижности, увлекшись созерцаніемъ многихъ мелкихъ предметовъ, напомнившихъ ему Хосефину.
Она царила и тутъ и выходила ему навстрѣчу еще живѣе и опредѣленнѣе, чѣмъ изъ стараго платья. Перчатки ея сохранили, казалось, теплоту и форму рукъ, ласково игравшихъ въ былыя времена волосами маэстро. Воротнички ея напоминали ему прелестную шейку изъ слоновой кости, на которой у Реновалеса были любимыя, нѣжныя мѣстечки для поцѣлуевъ.
Руки его перевернули все съ болѣзненнымъ любопытствомъ. Старый, тщательно завернутый вѣеръ растрогалъ его, несмотря на свой жалкій видъ. На потертыхъ складкахъ его виднѣлись слѣды красокъ, остатокъ головки, написанной имъ, когда жена была ему только другомъ, и онъ почтилъ этимъ вниманіемъ сеньориту де-Торреалта, пожелавшую имѣть какую-нибудь работу молодого художника. Въ одномъ футлярѣ засверкали загадочнымъ блескомъ двѣ огромныхъ жемчужины, окруженныя брильянтами. Это былъ подарокъ изъ Милана, первая цѣнная вещь, купленная имъ женѣ на Соборной площади. Цѣлая масса денегъ, полученныхъ художникомъ отъ римскаго антрепренера, была вложена имъ въ эту роскошную игрушку, заставившую жену покраснѣть отъ удовольствія и поглядѣть на мужа съ искреннею благодарностью.
Перерывая жадными пальцами футляры, ленты, платки и перчатки, онъ наталкивался на воспоминанія, связанныя всегда съ его собственною личностью. Эта несчастная жила для него, только для него, какъ-будто личная жизнь ея была не въ счетъ и имѣла значеніе лишь въ связи съ его жизнью. Маэстро нашелъ, тщательно и благоговѣйно уложенныя, среди лентъ и картонокъ, фотографіи тѣхъ мѣстъ, гдѣ протекли ихъ молодые годы – римскихъ памятниковъ, холмовъ старой папской области, венеціанскихъ каналовъ; всѣ эти воспоминанія о прошломъ были, очевидно, очень дороги ей, потому что были связаны съ образомъ мужа. Въ бумагахъ онъ нашелъ засушенные цвѣты, хрупкіе и плоскіе; тутъ были и роскошныя розы, и скромные полевые цаѣточки, и сухія травы, все безъимянныя вещи, безъ всякой цѣнности. Но Реновалесъ догадывался о ихъ значеніи и понималъ, что цвѣты связаны съ какими-нибудь счастливыми минутами, совершенно забытыми имъ.
Портреты художника изъ разныхъ періодовъ его жизни выглядывали изо всѣхъ угловъ и изъ подъ горъ тонкихъ носовыхъ платковъ. Затѣмъ Реновалесъ увидѣлъ нѣсколько пакетовъ писемъ; чернила поблѣднѣли отъ времени. Художникъ изумился, взглянувъ на почеркъ; онъ былъ знакомъ ему и вызывалъ въ немъ неясныя воспоминанія, точно лицо человѣка, имя котораго невозможно вспомнить. Ахъ, какой дуракъ!.. Это былъ его-же собственный, некрасивый и неизящный почеркъ юныхъ лѣтъ, когда онъ умѣлъ легко дѣйствовать только кистью. Передъ нимъ лежалъ на желтой бумагѣ весь его романъ, всѣ его умственныя усилія для изложенія «красивыхъ вещей», точно онъ былъ литераторомъ. Всѣ письма были на лицо: и изъ досвадебнаго періода, когда, разставшись послѣ пріятнаго свиданія или разговора, они испытывали потребность изложить на бумагѣ то, чего не смѣли высказывать вслухъ, и другія, съ итальянскими марками, полныя хвастливыхъ объясненій въ любви, – маленькія записочки, которыя онъ посылалъ женѣ, когда уѣзжалъ на нѣсколько дней въ Неаполь или въ какой-нибудь мертвый городъ въ окрестностяхъ Рима. Далѣе письма изъ Парижа, адресованныя въ венеціанскій палаццо; въ этихъ онъ тревожно спрашивалъ о здоровьѣ малютки, желая знать, какъ идетъ кормленіе, и дрожа отъ страха передъ возможностью неизбѣжныхъ дѣтскихъ болѣзней.
Ни одно изъ его писемъ не было потеряно; всѣ были здѣсь, тщательно спрятанныя, продушенныя любовью, перевязанныя лентами, которыя служили какъ бы повязками прошлой жизни, обращенной въ мумію. Письма же Хосефины потерпѣли иную судьбу; ея любовь на бумагѣ разсѣялась, исчезла въ пустотѣ. Письма ея остались, забытыя, въ карманахъ стараго платья, сгорѣли въ отельныхъ комнатахъ, попали можетъ быть въ чужія руки, вызвавъ жестокій смѣхъ надъ наивною любовью молодой женщины. У него хранилось только нѣсколько писемъ, но и тѣ были не отъ жены, а отъ другой женщины. И при мысли объ этомъ Реновалесъ почувствовалъ угрызенія совѣсти, страшный стыдъ за свой дурной поступокъ.
Онъ читалъ первыя строки нѣкоторыхъ писемъ съ удивленіемъ, какъ будто они были написаны не имъ, и наивно изумлялся своему страстному стилю. И это было написано имъ самимъ!.. Какъ любилъ онъ въ то время свою Хосефину!.. Ему не вѣрилось даже, что эта любовь могла кончиться такъ холодно. Онъ удивлялся теперь своему равнодушію за послѣдніе годы, не помнилъ о непріятностяхъ ихъ совмѣстной жизни, видѣлъ свою жену только такою, какъ она была въ молодости, съ яснымъ лицомъ, серьезною улыбкою и восторженнымъ взглядомъ.
Реновалесъ продолжаль читать письмо за письмомъ съ такимъ увлеченіемъ, точно это былъ интересный романъ. Его радовала теперь собственная добродѣтель въ молодомъ возрастѣ, когда организмъ бурно предъявлялъ свои требованія, а онъ соблюдалъ чистоту и приверженность къ женѣ, единственной женщинѣ, которую зналъ послѣ свадьбы. Онъ испытывалъ радость, смѣшанную съ грустью, какъ дряхлый старикъ, увидѣвшій свой портретъ въ юномъ возрастѣ. И онъ былъ прежде такимъ! Въ глубинѣ души его заговорилъ тономъ упрека серьезный голосъ: «Да, такимъ… но тогда ты былъ хорошимъ, тогда ты былъ честнымъ человѣкомъ».
Онъ углубился въ чтеніе, не отдавая себѣ отчета въ томъ, что время идетъ. Вдругъ онъ услышалъ шаги въ сосѣднемъ корридорѣ, шуршанье юбокъ, голосъ дочери. На улицѣ ревѣлъ гудокъ; это дерзкій зять торопилъ его. Боясь быть застигнутымъ, онъ вынулъ изъ футляровъ ордена и ленты и поспѣшно заперъ шкапъ.
Академическое торжество оказалось для Реновалеса чуть не крахомъ. Графиня нашла, что онъ очень интересенъ. Лицо его было блѣдно отъ возбужденія, грудь – увѣшана звѣздами и орденами, передъ бѣлой рубашки перерѣзанъ нѣсколькими цвѣтнымм лентами. Но какъ только онъ всталъ среди всеобщаго любопытсва, съ тетрадкою въ рукѣ, и сталъ читать рѣчь, въ публикѣ поднялся шопотъ, вскорѣ чуть не заглушившій его голосъ. Онъ читалъ глухо и быстро, однообразно и скучно, точно школьникъ, который жаждетъ только кончить поскорѣе, не отдавая себѣ отчетавъ своихъ словахъ. Громкія репетиціи въ мастерской и тщательное изученіе театральныхъ жестовъ не принесли ему никакой пользы! Мысли его были, казалось, далеко, очень далеко отъ торжества, и глаза его видѣли только буквы. Нарядная публика разошлась, довольная тѣмъ, что собралась лишній разъ, но многія дамы посмѣялись надъ рѣчью, закрывшись газовыми вѣерами и радуясь, что могутъ косвенно пустить шпильку своей доброй пріятельницѣ графинѣ де-Альберка.
– Какой ужасъ, голубушка! Что это случилось съ маэстро?
II
Проснувшись на слѣдующее утро, маэстро Реновалесъ почувствовалъ неудержимое стремленіе къ свѣту, широкому пространству, свѣжему воздуху и вышелъ изъ дому вверхъ по аллеѣ Кастельяна къ холмамъ около дворца для Выставокъ.
Наканунѣ вечеромъ онъ обѣдалъ у графини де-Альберка, давшей, въ честь вступленія его въ Академію почти оффиціальный банкетъ, на которомъ присутствовало большинство важныхъ завсегдатаевъ ея дома. Графиня сіяла отъ удовольствія, какъ будто праздновался ея личный успѣхъ. Графъ окружалъ знаменитаго маэстро такимъ вниманіемъ, точно совершалось великое событіе въ его артистической дѣятельности. Онъ такъ преклонялся передъ всѣми внѣшними знаками отличія, что съ благогонѣніемъ глядѣлъ на академическую медаль, единственную, которой не хватало среди его крестовъ и орденовъ.
Реновалесъ плохо спалъ ночь. Шампанское за обѣдомъ у графини плохо подѣйствовало на него. Онъ вернулся въ свой особнякъ съ нѣкоторымъ страхомъ, какъ будто его ждало дома что-то ненормальное, чего онъ самъ хорошенько не понималъ. Онъ снялъ строгій фракъ, мучившій его нѣсколько часовъ, и легъ въ постель, изумляясь непонятному страху, не покидавшему его до порога дома. Онъ не находилъ теперь вокругъ себя ничего особеннаго; комната его выглядѣла такъ-же, какъ всегда. Онъ скоро уснулъ отъ усталости и отъ тяжелаго пищеваренія послѣ важнаго банкета, и ни разу не проснулся за ночь. Но сонъ его былъ тяжелъ и продолжителенъ, и снились ему видѣнія, отъ которыхъ онъ, навѣрно, стоналъ.
Поздно утромъ, когда его разбудили шаги лакея въ сосѣдней уборной, Реновалесь догадался по скомканнымъ и сбитымъ простынямъ, по каплямъ холоднаго пота на лбу и по чувству разбитости во всемъ тѣлѣ, что ночь прошла для него очень безпокойно, среди нервныхъ вздрагиваній и кошмара.
Мозгъ его, затуманенный еще сномъ, не могъ разобраться въ воспоминаніяхъ ночи. Онъ понималъ только, что видѣлъ во снѣ что-то тяжелое и печальное, и можетъ быть даже плакалъ. Единственное, что онъ запомнилъ твердо, было блѣдное лицо, выглядывавшее изъ чернаго тумана безсознательности, словно образъ, вокругъ котораго сосредоточились всѣ его мечты. Но это была не Хосефина; на лицѣ этомъ лежало выраженіе созданія изъ другого міра.
Ho по мѣрѣ проясненія его ума въ то время, какъ онъ мылся и одѣвался, и лакей помогалъ ему одѣвать пальто, Реновалесъ сопоставлялъ воспоминанія и рѣшилъ, что это была, вѣроятно, все-таки Хосефина… Да, это она. Теперь онъ вспоминалъ, что ему приснился ночью тотъ запахъ, который не покидалъ его наканунѣ ни на минуту, который помѣшалъ ему при чтеніи рѣчи въ Академіи и сопровождалъ его даже на банкетѣ, поднявъ между нимъ и Кончею легкую дымку, сквозь которую онъ глядѣлъ на графиню, не видя ея.
Свѣжій утренній воздухъ окончательно разогналъ туманъ въ его головѣ. При видѣ широкаго пространства, разстилающагося подъ холмами Выставки, мигомъ улетучились изъ его головы ночныя воспоминанія.
На площадкѣ около Ипподрома дулъ вѣтеръ съ горъ. Идя противъ вѣтра, Реновалесъ чувствовалъ въ ушахъ шумъ далекаго моря. Вдали, надъ красными крышами домиковъ и зимними тополями, голыми, какъ метлы, ярко сверкала бѣлоснѣжная, зубчатая цѣпъ Гуадаррамы на лазуревомъ пространствѣ. Огромныя, вершины ея, казалось, были сдѣланы изъ соли. Съ другой стороны лежала. углубившись въ складку почвы, вся масса города Мадрида съ его черными крышами и острыми башенками; весь городъ былъ подернутъ легкою дымкою, придававшею зданіямъ на заднемъ планѣ неясныя очертанія горъ.
Площадка, покрытая рѣдкою и жалкою травкою и твердыми, засохшими бороздами, сверкала мѣстами подъ солнцемъ. Обломки фаянсовыхъ плитокъ и старой посуды и жестянки изъ подъ консервовъ блестѣли на солнцѣ, точно драгоцѣннсти, среди черныхъ яичекъ, оставленныхъ прошедшими стадами.
Реновалесъ долго глядѣлъ на дворецъ для Выставокъ съ задней стороны. Желтыя стѣны его съ узорами изъ краснаго кирпича еле возвышались надъ вершинами холмовъ; плоскія цинковыя крыши блестѣли, какъ мертвыя озера; центральный куполъ, огромный и пузатый выдѣлялся на фонѣ неба своимъ чернымъ животомъ, точно аэростатъ, который собирается подняться. Изъ одного крыла большого дворца слышались звуки нѣсколькихъ трубъ, наигрывавшихъ печально-воинственную мелодію, которая сопровождаетъ обыкновенно топотъ лошадей на дрожащей землѣ, среди клубовъ пыли. У одной двери сверкали сабли, и отражалось солнце на лакированныхъ треуголкахъ.
Маэстро улыбнулся. Этотъ дворецъ былъ выстроенъ для художниковъ, а занималъ его теперь корпусъ жандармовъ. Искусство являлось сюда только разъ въ два года, отнимая тогда мѣсто у лошадей, поддерживающихъ порядокъ въ городѣ. Статуи ставились въ помѣщеніяхъ, гдѣ пахло фуражемъ и грубыми сапогами. Но это ненормальное состояніе продолжалось недолго; непрошеннаго гостя выгоняли, какъ только онъ кончалъ свою фальшивую роль носителя европейской культуры. Во дворцѣ снова водворялось національное начало, привилегированный классъ, кони святой власти, которые скакали галопомъ внизъ въ Мадридъ, когда нарушался время отъ времени священный покой въ этой клоакѣ.
Видъ чернаго купола напомнилъ художнику дни выставки, и въ памяти его возстановились образы лохматой и безпокойной молодежи, то привѣтливой и льстивой, то раздраженной и непримиримой, съѣзжавшейся со всѣхъ концовъ Испаніи съ самыми тщеславными мыслями и высылавшей впередъ свои картины. Реновалесъ улыбался при мысли о крупныхъ непріятностяхъ и минутахъ досады, которыя ему пришлось перенести подъ этою крышею, когда буйные плебеи искусства окружали его, напирая со всѣхъ сторонъ и преклоняясь передъ нимъ не столько за его произведенія, сколько за его вліятельное положеніе члена жюри. Въ глазахъ этой молодежи, слѣдившей за нимъ взоромъ, полнымъ страха и надежды, награды раздавались на выставкѣ никѣмъ инымъ, какъ имъ. Въ дни присужденія наградъ художники начинали волноваться при пріѣздѣ Реновалеса, выходили ему навстрѣчу въ галлереяхъ, привѣтствовали его съ преувеличеннымъ уваженіемъ и глядѣли на него масляными глазами, молча прося его протекціи. Нѣкоторые шли впереди, дѣлая видъ, что не замѣчаютъ его и громко крича: «Знаете, кто это? Реновалесъ. Первый художникъ въ мірѣ. Послѣ Веласкеса, онъ…». И подъ вечеръ, когда на колоннахъ ротонды вывѣшивались два листа со спискомъ лицъ, ѵдостоенныхъ награды, маэстро предусмотрительно исчезалъ, спасаясь отъ взрывовъ негодованія. Его дѣтская душа, свойственная каждому художнику, наивно трусила передъ недовольными его рѣшеніемъ. Каждый обнаруживалъ теперь свой истинный характеръ и сбрасывалъ личину лицемѣрія. Нѣкоторые прятались за колоннами, сконфуженные и пристыженные, и плакали при мысли о возвращеніи къ далекому, семейному очагу, при воспоминаніи о тяжелой, перенесенной нуждѣ, освѣщавшейся только надеждою, которая исчезла теперь. Другіе выпрямлялись, какъ пѣтухи, поблѣднѣвъ, съ раскраснѣвшимися ушами, и смотрѣли пылающимъ взоромъ на входъ во дворецъ, словно оттуда виденъ былъ претенціозный особнякъ съ греческимъ фасадомъ и золотою надписью. «Негодяй… это позоръ, что судьба молодежи съ хорошими задатками, вручается этакому исписавшемуся дяденькѣ, комедіанту, который не оставитъ по себѣ ничего порядочнаго». Именно эти минуты доставили ему много непріятностей и раздраженія въ его артистической дѣятельности. Каждый разъ, какъ до него доходила вѣсть о несправедливой критикѣ его творчества, о грубомъ отрицаніи его таланта или о тяжеломъ и безжалостномъ обвиненіи на столбцахъ какой-нибудь мелкой газеты, Реновалесъ вспоминалъ о ротондѣ этого дворца и о бурномъ волненіи артистическаго люда вокругъ листовъ съ его приговорами. Онъ думалъ съ изумленіемъ и искреннимъ состраданіемъ о слѣпотѣ молодежи, которая проклинала жизнь за временный неуспѣхъ и была готова отдать здоровье и веселое настроеніе въ обмѣнъ за жалкую славу, пріобрѣтаемую одною картиною и еще менѣе прочную, чѣмъ тлѣнное полотно. Каждая медаль служила ступенью вверхъ по лѣстницѣ; наградамъ придавалось такое же значеніе, какъ погонамъ у военныхъ… И онъ тоже былъ молодъ въ свое время, тоже отравилъ лучшіе годы своей жизни въ этой борьбѣ инфузорій, которыя ссорятся въ каплѣ воды, воображая, что могутъ завоевать весь міръ… Какое дѣло Вѣчной Красотѣ до военнаго тщеславія, до лихорадочнаго стремленія вверхъ по лѣстницѣ тѣхъ людей, которые желаютъ быть выразителями Ея?
Маэстро вернулся домой. Прогулка сгладила въ немъ воспоминаніе о тяжелой ночи. Тѣло его, разслабленное лѣнивою жизнью, сильно реагировало на здоровый моціонъ. Вь ногахъ бѣгали мурашки, въ вискахъ стучало, кровь разносила волну тепла по всему его тѣлу. Онъ былъ доволенъ своею жизненною силою и наслаждался пріятнымъ чувствомъ организма, который функціонируетъ правильно и гармонично.
Проходя по саду, Реновалесъ напѣвалъ сквозь зубы. Онъ улыбнулся женѣ швейцара, открывшей ему рѣшетку, и безобразной сторожевой собакѣ, ласково подошедшей, чтобы лизнуть его брюки, открылъ стеклянную дверь, и сразу попалъ изъ уличнаго шума въ глубокую, монастырскую тишину. Ноги его ступили на мягкіе ковры; безмолвіе нарушалось здѣсь только загадочнымъ дрожаніемъ картинъ, покрывавшихъ стѣны до потолка, легкимъ трескомъ рамокъ и чуть замѣтнымъ шелестомъ полотна отъ сквозного вѣтра. Все, что маэстро писалъ для упражненія или для удовольствія, оконченныя и неоконченныя произведенія, были собраны здѣсь въ нижиемъ этажѣ вмѣстѣ съ картинами и рисунками нѣкоторыхъ знаменитыхъ товарищей по профессіи и любимыхъ учениковъ.
Милита часто проводила здѣсь много времени, когда жила еще у родителей, любуясь выставкою картинъ, висѣвшихъ даже въ плохо освѣщенныхъ корридоріхъ.
Повѣсивъ въ прихожей шляпу и поставивъ въ уголъ трость, маэстро взглянулъ съ нѣкоторымъ удивленіемъ на акварель, какъ будто она выдѣлялась чѣмъ-нибудь среди окружающихь картинъ. Онъ самъ изумился тому, что она привлекла теперь его вниманіе, тогда какъ прежде онъ часто проходилъ мимо нея, не глядя. Картинка была недурна, но написана робкою, неопытною рукою. Чье это могло быть произведеніе? Можетъ быть Сольдевильи. Но подойдя поближе, Реновалесъ улыбнулся. Это была работа его собственной кисти. Много воды утекло съ тѣхъ поръ!.. Онъ сдѣлалъ усиліе, чтобы вспомнить, гдѣ и когда написалъ эту картинку, и пристально вглядѣлся въ прелестную женскую головку съ туманиымъ, мечтательнымъ взоромъ, спрашивая себя мысленно, кто послужилъ ему тогда моделью.
Но вдругъ онъ нахмурился и сконфузился отъ стыда. Что это съ нимъ сдѣлалось? Это былъ-же портретъ его жены, Хосефины изъ первыхъ временъ ихъ брачной жизни, когда онъ любовался ею и находилъ удовольствіе въ томъ, чтобы воспроизводить ея лицо на полотнѣ!
Онъ обвинилъ Милиту въ томъ, что картина висѣла въ прихожей, и рѣшилъ немедленно распорядиться, чтобы этотъ этюдъ убрали отсюда. Портрету жены было не мѣсто въ прихожей около вѣшалки.
Посяѣ завтрака онъ отдалъ лакею приказаніе, чтобы онь снялъ картину и повѣсилъ ее въ одной изъ гостиныхъ. Лакей сдѣлалъ жестъ изумленія.
– Но въ домѣ, вѣдь, такъ много портретовъ барыни! Вы столько разъ писали ее! Домъ полонъ ихъ…
Реновалесъ передразнилъ лакея. Такъ много! Такъ много! Онъ самъ зналъ, что много разъ писалъ портретъ жены… Внезапное любопытство погнало его вдругъ въ гостиную, гдѣ Хосефина принимала визиты. Онъ зналъ, что тамъ висѣлъ на почетномъ мѣстѣ большой портретъ жены, писанный имъ еще въ Римѣ: это была красивая женщина въ испанской кружевной мантильѣ, черной юбкѣ съ тремя воланами и съ черепаховымъ вееромъ въ маленькой рукѣ – настоящее произведеніе Гойи. Реновалесъ не могъ отвести глазъ отъ прелестнаго лица, оттѣненнаго черными кружевами и покрытаго благородною блѣдностью; темные глаза придавали ему восточный характеръ. Какъ хороша была въ то время Хосефина!
