Висенте Бласко-Ибаньес
Обнаженная
– Какая это женщина, Пепе! Какая модель для портрета!
Его глаза раздѣвали, казалось, красавицу, гордо глядѣвшую съ полотна во всемъ своемъ аристократическомъ величіи. Они старались проникнуть подъ шелкъ и кружева и увидѣть кожу и линіи тѣла, неясно обозначавшіяся подъ платьемъ. Воображенію художника сильно помогали обнаженныя плечи и начало упругихъ грудей, слегка намѣчавшихся подъ кружевами декольте и раздѣленныхъ нѣжною, темноватою полосою.
– Вотъ это самое я сказалъ и женѣ твоей, – простодушно заявилъ старый холостякъ. – Когда ты пишешь портреты красавицъ, какъ эта графиня, то видишь въ нихъ только модели, а не женщинъ.
– Ахъ, значитъ, Хосефина говорила съ тобою объ этомъ?
Котонеръ поспѣшилъ успокоить друга, боясь испортить его пищевареніе. Пустяки! Все это лишь нервничанье бѣдной Хосефины, видѣвшей все въ черномъ свѣтѣ.
Она намекнула во время завтрака на графиню Альберка и ея портретъ. Хосефина не долюбливала ея, повидимому, несмотря на то, что воспитывалась съ нею вмѣстѣ въ Sacre Coeur'ѣ. Она смотрѣла на нее, какъ на всѣхъ остальныхъ женщинъ, и графиня была для нея страшиымъ врагомъ. Но Котонеру удалось успокоить ее и даже вызвать на ея губахъ слабую улыбку. Этимъ разговоромъ былъ положенъ конецъ всѣмъ ея подозрѣніямъ.
Но Реновалесъ не раздѣлялъ оптимизма друга. Онъ догадыьался о душевкомъ состояніи жены и понималъ теперь, почему она ушла съ завтрака и отправилась наверхъ плакать и призывать смерть. Хосефина ненавидѣла Кончу какъ всѣхъ женщинъ, входившихъ въ его мастерскую. Но это печальное впечатлѣніе скоро изгладилось въ душѣ художника, привыкшаго къ нервности жены. Вдобавокъ сознаніе супружеской вѣрности окончательно успокоило его. Совѣсть его была чиста, и Хосефина могла думать, что ей нравится, Она была несправедлива къ нему, и онъ покорно преклонялъ голову и безропотно терпелъ это рабство.
Желая отвлечь мысли отъ этого предмета, онъ заговорилъ объ искусствѣ. Онъ находился еще подъ впечатлѣніемъ разговора съ Текли, который только – что объѣхалъ всю Европу и былъ въ курсѣ того, что писали и думали знаменитые художники.
– Я сталъ стариться, Пепе. Ты думаешь, я не замѣчаю этого. Нѣтъ, не спорь. Я знаю, что еще не старъ въ сорокъ три года. Я хочу сказать, что закоснѣлъ на своемъ пути. Давно уже не создавалъ я ничего новаго. Все y меня выходитъ тоже самое. Ты знаешь, что разныя старыя жабы, завидующія моей славѣ, бросаютъ мнѣ въ лицо этотъ упрекъ, словно ядовитый плевокъ.
И съ эгоизмомъ великихъ художниковъ, которые постоянно считаютъ себя забытыми и подверженными зависти всего міра, маэстро жаловался на рабское состояніе налагаемое на него судьбою. Зарабатывать деньги! Какая ужасная цѣль для художника! Если бы міръ управлялся соотвѣтственно здравому смыслу, художники содержались-бы на счетъ государства, которое щедро оплачивало бы всѣ ихъ потребности и причуды. Тогда они были-бы свободны отъ матеріальныхъ заботъ. «Пишите, что хотите, и какъ хотите». При такихъ условіяхъ создавались-бы великія произведенія, и искусство шло-бы впередъ гигантсками шагами, не унижая себя лестью передъ невѣжественными богачами и вульгарною публикою. Но при современныхъ условіяхъ надо было много зарабатывать, чтобы быть знаменитымъ художникомъ, а деньги платились почти исключительно за портреты; приходилось открывать лавочку и пускать къ себѣ каждаго прохожаго безъ права выбора. Проклятая живопись! Для писателя бѣдность являлась заслугою, свидѣтельствуя о его честности и добродѣтели. Но художникъ долженъ былъ быть богатымъ; талантъ его оцѣнивался высотою заработка. Слава о его картинахъ соединяаась непремѣнно съ тысячами дуро. Говоря о его произведеніяхъ, публика прибавляла всегда: онъ зарабатываетъ столько-то, и для поддержанія этого богатства, неизмѣннаго спутника славы, приходилось работать сдѣльно и льстить богатой, но вульгарной публикѣ.
Реновалесъ говорилъ нервно. Иной разъ эта работа славнаго поденщика была еще терпима, когда моделями служили красивыя женщины или мужчины съ интеллигентнымъ выраженіемъ лица. Но приходилось, вѣдь, имѣть дѣло и съ грубыми людьми, богачами съ видомъ ломовыхъ извозчиковъ, толстыми дамами съ безжизненными лицами. Когда онъ позволялъ стремленію къ истинѣ одерживать надъ собою побѣду и изображалъ модель въ ея дѣйствительномъ видѣ, къ числу его враговъ прибавлялся еще одинъ новый, который платилъ съ недовольнымъ видомъ и разсказывалъ всюду, что Реновалесъ вовсе не такъ талантливъ, какъ говорятъ. Во избѣжаніе этого онъ лгалъ на полотнѣ, пуская въ ходъ пріемы, которыми пользовались менѣе талантливые художники, и эта двуличность сильно мучила его.
– Кромѣ того портреты вовсе не исчерпываютъ всей живописи. Это не называется живописью. Мы считаемъ себя художниками за умѣнье воспроизвести лицо, а лицо есть только часть тѣла. Мы смущаемся передъ нагимъ тѣломъ. Мы забыли о немъ. Мы говоримъ о немъ со страхомъ и уваженіемъ, какъ о церковномъ предметѣ, который достоинъ поклоненія, но котораго мы не видали вблизи. Все платья, да матеріи. Приходится плотно закутывать тѣло, отъ котораго мы бѣжимъ, какъ отъ заразы…
Реновалесъ остановился передъ портретомъ и пристально поглядѣлъ на него.
– А что, Пепе, – сказалъ онъ тихимъ голосомъ, инстинктивно взглянувъ предварительно на двери, изъ вѣчнаго опасенія, что жена услышитъ его художественные восторги, – Что, если-бы эта женщина раздѣлась, и я могъ-бы написать ее такою, какъ она есть въ дѣйствительности!
Котонеръ расхохотался съ видомъ хитраго монаха.
– Это было-бы великолѣпно, Маріано. Только она не захочетъ. Я увѣренъ, что она не пожелаетъ раздѣться, не смотря на то, что не разъ дѣлала это на глазахъ у своихъ кавалеровъ.
Реновалесъ замахалъ руками въ знакъ протеста.
– А почему не захочетъ! Что за рутина! Что за косность!
Онъ воображалъ съ эгоизмомъ артиста, что міръ созданъ лишь для художниковъ, а всѣ остальные люди должны служить имъ моделями. Это непонятное цѣломудріе вызывало въ немъ негодованіе. Охъ, нѣтъ теперь древнегреческихъ красавицъ, спокойно служившихъ скульпторамъ моделями, или венеціанскихъ дамъ съ янтарною кожею, увѣковѣченныхъ Тиціаномъ, или граціозныхъ фламандокъ Рубенса или миніатюрныхъ, пикантныхъ красотокъ Гойи! Красота скрылась навсегда за завѣсою лицемѣрія и ложнаго стыда. Дамы позволяли любоваться собою по очереди нѣсколькимъ любовникамъ, открывали голое тѣло своимъ безчисленнымъ кавалерамъ болѣе чѣмъ для созерцанія его и тѣмъ не менѣе краснѣли при мысли о женщинахъ прежнихъ временъ, которыя вели себя гораздо скромнѣе, но не стыдились обнажать передъ людьми великое твореніе Бога – цѣломудренную наготу.
Реновалесъ снова растянулся на диванѣ и сталъ шопотомъ говорить съ Котонеромъ, поглядывая изрѣдка на дверь, словно онъ боялся быть услышаннымъ.
Онъ уже давно мечталъ о великомъ произведеніи. Оно было уже создано его воображеніемъ въ мельчайшихъ подробностяхъ. Онъ видѣлъ его, закрывая глаза, такимъ какъ оно должно было быть. Картина должна была изображать Фрину, знаменитую аѳинскую красавицу, которая показывается паломникамъ въ голомъ видѣ на дельфійскомъ берегу. Всѣ больные люди Греціи шли по берегу моря къ знаменитому храму въ надеждѣ на божественное исцѣленіе отъ своихъ болѣзней; тутъ были параличные съ искривленными руками и ногами, и прокаженные съ отвратительными опухолями, и больные водянкою, и блѣдныя женщины, измученныя женскими болѣзнями, и дрожащіе старики и молодые люди – калѣки отъ природы; все здѣсь было: огромныя головы, лица сведенныя страданіями, изсохшія руки, безформенныя, какъ у слоновъ, ноги, однимъ словомъ всѣ уродства въ природѣ, все отчаяніе и скорбь людская были на лицо. Но при видѣ Фрины, красота которой была національною гордостью въ Греціи, паломники останавливаются и глядятъ на нее, повернувшись спиною къ храму, который выдѣляется своими мраморными колоннами на фонѣ темныхъ горъ. А красавица, тронутая этою печальною поцессіею, желаетъ утѣшать несчастныхъ людей, бросить въ ихъ жалкіе ряды пригоршню здоровья и красоты и сбрасываетъ съ себя одежду, позволяя имъ любоваться своимъ роскошнымъ тѣломъ. Бѣлое и блестящее, оно выдѣляется изящною линіею ея живота и острыми сосками крѣпкой груди на фонѣ темной лазури моря. Вѣтеръ развѣваетъ ея волосы, извивающіеся по чуднымъ плечамъ изъ слоновой кости, на подобіе золотыхъ змѣй; волны, замирающія у ея ногъ, обдаютъ ее звѣздочками пѣны, отъ ласкъ которой содрогается все ея тѣло отъ янтарной шеи до розовыхъ ступней. Мокрый песокъ, ровный и блестящій, какъ зеркало, смутно отражаетъ ея роскошную наготу. А паломники падаютъ въ пылу восторга на колѣни и протягиваютъ къ смертной богинѣ руки, воображая, что красота исцѣлитъ ихъ болѣзни.
Реновалесъ выпрямился, схвативъ Котонера за руку при описаніи будущей картины, а другъ одобрительно кивалъ головою; этотъ проектъ пріятеля произвелъ на него глубокое впечатлѣніе.
– Прекрасно! Божественно, Маріанито!
Но послѣ этого восторженнаго возбужденія маэстро снова упалъ духомъ.
Привести въ исполненіе этотъ планъ было очень трудно. Пришлось-бы поселиться на берегу Средиземнаго моря, гдѣ-нибудь въ Каталоніи или Валенсійской провинціи, выстроить маленькій баракъ на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ вода замираетъ на пескѣ съ блестящими переливами, и возить туда женщинъ за женщинами хотя-бы сотню, если понадобится, для изученія ихъ бѣлой наготы на лазури неба и моря, пока не попадется наконецъ божественное тѣло, достойное Фрины.
– Это очень трудно, – шепталъ Реновалесъ: – право, очень трудно! Пришлось-бы бороться со многими препятствіями.
Котонеръ склонилъ голову съ видомъ человѣка, который все понимаетъ.
– Есть еще одна, главная причина, – сказалъ онъ шопотомъ, пугливо поглядывая на дверь. – Я думаю, что Хосефина не одобритъ мысли объ этой картинѣ съ обиліемъ натурщицъ.
Маэстро склонилъ голову.
– О если-бы ты зналъ, Пепе! Если-бы ты видѣлъ мою жизнь!
– Я все знаю, – поспѣшно сказалъ Котонеръ: – или, вѣрнѣе, я догадываюсь. Можешь не разсказывать мнѣ.
Къ желанію избѣжать непріятныхъ разсказовъ друга у него примѣшивался въ значительной степени эгоизмъ и боязнь нарушить свое тихое спокойствіе чужими страданіями, возбуждавшими въ немъ лишь слабый интересъ.
Реновалесъ заговорилъ послѣ долгаго молчанія. Онъ часто размышлялъ о томъ слѣдуетъ-ли артисту быть женатымъ или нѣтъ. Нѣкоторые художники, со слабымъ и неустойчивымъ характеромъ, нуждались въ нравственной поддержкѣ подруги жизни и въ семейной атмосферѣ.
Реновалесъ охотно вспоминалъ первые мѣсяцы брака; но послѣ этого брачныя узы тяжело давили его. Онъ не отрицалъ любви; пріятное общество женщины необходимо въ жизни, но съ извѣстными передышками, безъ обязательнаго условія совмѣстной жизни. Художники, какъ онъ, должны быть свободны; это его твердое убѣжденіе.
– Ахъ, Пепе, если-бы я былъ подобно тебѣ полнымъ хозяиномъ своего времени и труда, мнѣ не пришлось бы думать о томъ, что скажутъ люди, когда я пишу то или другое. Какія великія произведенія создалъ-бы я тогда!
Этотъ разбитый жизнью человѣкъ собирался добавить еще что-то, но дверь мастерской открылась, и лакей Реновалеса, маленькій человѣкъ съ яркимъ румянцемъ на щекахъ, доложилъ звучнымъ голосомъ:
– Сеньора графиня.
Котонеръ вскочилъ съ своего мѣста однимъ прыжкомъ. Такія дамы не любятъ встрѣчать публику въ мастерской. Куда скрыться? Реновалесъ помогъ ему отыскать пальто, шляпу и трость, разбросанныя, по обыкновенію, по разнымъ угламъ комнаты,
Маэстро вытолкнулъ друга въ дверь, ведущую въ садъ. Затѣмъ, оставшись одинъ, онъ подбѣжалъ къ старому венеціанскому зеркалу и поглядѣлъ на себя, приглаживая рукою свои кудрявые, посѣдѣвшіе волосы.
V
Графиня вошла, громко шурша шелкомъ и кружевами и принеся съ собою въ комнату смѣшанный запахъ разныхъ эссенцій, напоминающій благоуханіе южнаго сада.
– Здравствуйте mon cher maitre.
Она глядѣла на маэстро черезъ лорнетку въ черепаховой оправѣ на золотой цѣпочкѣ, и сѣро-янтарные глаза ея пріобрѣтали сквозь стекла упорно-вызывающее выраженіе, въ которомъ свѣтились одновременно и ласка, и насмѣшка.
Маэстро не долженъ сердиться на нее за опозданіе. Она очень жалѣла, что является неаккуратно, но, вѣдь, она – самая занятая женщина въ Мадридѣ. Чего только не сдѣлала она послѣ завтрака! Просмотрѣла и подписала бумаги съ секретаршей «Женской Лиги», переговорила съ плотникомъ и подрядчикомъ (простыми людьми, глядѣвшими на нее, вылупивъ глаза), которымъ были заказаны трибуны для публики на предстоящій благотворительный праздникъ въ пользу несчастныхъ работницъ, побывала у предсѣдателя Совѣта министровъ, который принималъ ее, несмотря на свое важное положеніе, какъ самый галантный кавалеръ, и цѣловалъ ей руку, точно въ менуэтѣ. Сегодняшній день потерянъ, не правда-ли, maitre? Свѣтъ уже плохъ для работы. Кромѣ того она не привезла горничной, чтобы помочь ей раздѣться.
Она указывала лорнеткою на дверь маленькой комнаты, служившей для моделей уборной и раздѣвальней; тамъ хранилось ея вечернее платье и огненный плащъ, которые она одѣвала для позированія.
Реновалесъ бросилъ украдкою взглядъ на входную дверь мастерской и принялъ дерзкій, галантно-хвастливый видъ, какъ во времена своей вольной и шумной молодости въ Римѣ.
– Объ этомъ не заботьтесь, Конча. Если разрѣшите, то я послужу вамъ за горничную.
Графиня закатилась громкимъ хохотомъ, откинувшись назадъ и обнаживъ при этомъ бѣлую шею, которая вздрагивала отъ смѣха.
– Вотъ такъ потѣха! Какъ, однако, расхрабрился нашъ маэстро! Вы не понимаете такихъ вещей, Реновалесъ. Вы умѣете только писать; въ остальномъ вы неопытны…
И въ ея тонкой ироніи чувствовалось нѣкоторое состраданіе къ художнику, который былъ далекъ отъ всего мірского и славился своей супружескою вѣрностью. Это задѣло его, повидимому, и отвѣтивъ графинѣ довольно рѣзко, онъ взялся за палитру и сталъ готовить краски. He надо переодѣваться; скоро станетъ темно, и онъ употребитъ лучше остающееся время на отдѣлку головы.
Конча сняла шляпу и стала поправлять прическу передъ тѣмъ самымъ венеціанскимъ зеркаломъ, къ которому подбѣжалъ передъ ея приходомъ художникъ.
Ея поднятыя руки красиво обрамляли бѣлокурые волосы; Реновалесъ любовался сзади красотою ея плечъ, видя въ тоже время спереди отраженіе ея лица и груди въ зеркалѣ. Она весело напѣвала, поправляя волосы, и пристально и невозмутимо глядѣла на отраженіе своихъ глазъ.
Цвѣтъ ея волосъ былъ неестественно блестящъ и ярокъ. Художникъ былъ увѣренъ въ томъ, что волосы ея накрашены, но цвѣтъ ихъ ничуть не терялъ отъ этого въ его глазахъ. Венеціанскія красавицы у старинныхъ художниковъ тоже красили волосы.
Графиня усѣлась въ креслѣ неподалеку отъ мольберта. Она чувствовала себя усталою и была рада, что не надо стоять на ногахъ, какъ маэстро требовалъ вовремя большихъ сеансовъ. Реновалесъ отвѣчалъ односложно, пожимая плечами. Все равно, пусть сидитъ, какъ ей нравится. День потерянъ. Онъ будетъ отдѣлывать только лобъ и волосы. Она можетъ спокойно отдыхать и глядѣть, куда угодно.
Маэстро тоже не очень охотно работалъ въ этотъ день. Въ немъ клокотала глухая злоба. Онъ былъ оскорбленъ ироническимъ тономъ графини, видѣвшей въ немъ особеннаго человѣка, какой-то рѣдкій экзепляръ, и считавшей его неспособнымъ на то, что дѣлали разные дураки, вертѣвшіеся вокругъ нея; многіе изъ нихъ, судя по людскимъ сплетнямъ, были ея любовниками. Странная женщина, холодная и вызывающая! Реновалесъ чувствовалъ желаніе броситься на нее, какъ оскорбленный самецъ, поколотить ее, вылить на нее свое презрѣніе, словно на самую доступную женщину, и дать ей почувствовать свое мужское превосходство.
Изъ всѣхъ женщинъ, съ которыхъ онъ писалъ портреты, ни одна не волновала его художественный инстинктъ такъ, какъ эта. Онъ былъ увлеченъ ея живостью, граціею и почти дѣтскимъ легкомысліемъ, но слегка сострадательный тонъ ея вызывалъ въ немъ чувство ненависти. Онъ былъ въ ея глазахъ лишь добрымъ, но совершенно простымъ малымъ, одареннымъ, по странной прихоти Природы, художественнымъ талантомъ.
Реновалесъ отвѣчалъ на ея презрѣніе, ругая ее мысленно. Хороша у нея репутація! Въ обществѣ недаромъ отзывались о ней дурно. Пріѣзжая на сеансъ не иначе, какъ запыхавшись и на спѣхъ, она являлась, можетъ-быть, прямо со свиданія съ кѣмъ-нибудь изъ молодежи, постоянно вертѣвшейся вокругъ нея въ надеждѣ вкусить прелести ея вызывающей и пышно расцѣтшей красоты.
Но стоило только Кончѣ заговорить нѣжно-довѣрчивымъ тономъ, жалуясь на клевету, которую распускали про нее, и выказать ему хоть нѣкоторое довѣріе, точно старому другу, какъ мысли маэстро немедленно принимали иное направленіе. Графиня становилась въ его глазахъ идеальной, возвышенной женщиной, обреченной на жизнь въ пустомъ и бездушномъ высшемъ обществѣ. Всѣ распускаемые про нее толки были злою клеветою и ложью разныхъ завистииковъ. Ей слѣдовало быть подругою возвышеннаго человѣка, художника.
Реновалесъ зналъ ея исторію изъ дружескихъ бесѣдъ, которыя они нерѣдко вели вдвоемъ. Конча была единственною дочерью гранда, важнаго юриста и бѣшеннаго политикана, занимавшаго не разъ постъ министра въ самыхъ реакціоныхъ кабинетахъ временъ Изабеллы II. Она воспитытывалась въ Sacre Coeur, какъ Хосефина, которая прекрасно помнила свою буйную подругу, несмотря на то, что та была на четыре года моложе ея. «У насъ не было большей шалуньи и сорванца, чѣмъ Кончита Саласаръ; это былъ форменный бѣсенокъ». Въ этихъ словахъ услышалъ про нее Реновалесъ впервые. Затѣмъ, когда онъ переселился съ супругой изъ Венеціи въ Мадридъ, они узнали, что Конча перемѣнила свою фамилію на титулъ графини де Альберка, выйдя за мужъ за человѣка, который по возрасту свободно могъ бы быть ей отцомъ.
Мужъ ея служилъ при дворѣ и исполнялъ съ величайшею добросовѣстностью всѣ обязанности испанскаго гранда, гордясь положеніемъ королевскаго слуги. Онъ страдалъ оригинальной маніей, а именно добивался полученія всѣхъ европейскихъ орденовъ; какъ только его награждали новымъ орденомъ, онъ заказывалъ свой портретъ масляными красками и позировалъ въ парадной формѣ, весь въ лентахъ и крестахъ. Жена смѣялась, глядя на его маленькую, лысую и важную фигурку въ высокихъ сапогахъ, съ длинною саблей, съ осыпанною орденами грудью и прижатой къ бедру шляпой съ бѣлыми перьями.
Въ періодъ тяжелой и замкнутой жизни Реновалеса съ женою отголоски объ успѣхахъ въ свѣтѣ красавицы графини де Альберка не разъ долетали черезъ газеты до бѣднаго дома художника. Ни одинъ аристократическій вечеръ или обѣдъ не проходилъ безъ того, чтобы въ числѣ гостей не фигурировало въ первой очереди ея имя. Кромѣ того ее называли «просвѣщенной» женщиною, пространно расписывая ея литературное и классическое образованіе, которымъ оиа была обязана своему «знаменитому», покойному отцу. А на ряду съ этими вѣстями долетали до художника на легкихъ крыльяхъ мадридскихъ сплетенъ другіе слухи, ясно дававшіе понять, что графиня де Альберка старалась утѣшиться, убѣдившись въ томъ, что сдѣлала крупную ошибку, выйдя замужъ за старика.
При дворѣ ее не любили за эту репутацію.
Графъ не пропускалъ ни одного придворнаго торжества, пользуясь удобнымъ случаемъ, чтобы выставить на показъ свои ордена, а жена оставалась дома, ненавидя эти церемоніи. Реновалесъ не разъ слышалъ, какъ графиня, разодѣтая въ роскошное платье и усыпанная брильянтами, увѣряла, что смѣется надъ своимъ міромъ, что держится втайнѣ иныхъ убѣжденій… что она въ сущности – анархистка! Слушая ее, Реновалесъ хохоталъ, какъ всѣ мужчины, надъ тѣмъ, что называлось въ обществѣ оригинальностями графини де Альберка.
Когда Реновалесъ вторично добился успѣха и вернулся въ качествѣ знаменитаго художника въ модные салоны, гдѣ бывалъ въ молодости, онъ сразу обратилъ вниманіе на графиню, которая пользовалась репутаціей «просвѣщенной» дамы и считала своимъ долгомъ окружать себя знаменитыми людьми. Хосефина не выѣзжала теперь съ мужемъ въ свѣтъ. Она была больна, и выѣзды утомляли ее. Слабость ея была настолько велика, что она не могла даже ѣздить лѣчиться на воды, какъ совѣтовали врачи.
Графиня зачислила художника въ свою свиту, обижаясь, кагда онъ не являлся натея jonr fixe'ы. Какъ онъ неблагодаренъ къ такой искренней почитательницѣ, какъ она! Графинѣ было очень пріятно представлять его подругам#ъ, словно новую брошку. «Художникъ Реновалесъ – знаменитый маэстро».
На одномъ изъ этихъ jonr fixe'овъ графъ обратился къ художнику съ важнымъ видомъ человѣка, обремененнаго мірскими гючестями:
– Конча желаетъ, чтобы вы написали ея портретъ, и я, какъ всегда, хочу, чтобы желаніе ея было исполнено. Назначьте сами, когда можете начать сеансы. Она боится обращаться къ вамъ лично и просила меня сдѣлать это. Я знаю цѣну, которую вы берете за портреты. Только постарайтесь пожалуйста… чтобы она осталась довольна.
И замѣтивъ сдержанное отношеніе Реновалеса, оскорбленнаго такою грансеньорскою щедростью, графъ добавилъ въ видѣ дальнѣйшей милости:
– Если у васъ хорошо выйдетъ портретъ Кончи, то послѣ вы напишете и мой. Я жду только японскаго ордена Большой Хризантемы. Въ министерствѣ иностранныхъ дѣлъ мнѣ сказали, что грамота придетъ на этихъ дняхъ.
Реновалесъ принялся за портретъ графини. Работа затянулась по винѣ этой легкомысленной дамы, являвшейся постоянно слишкомъ поздно подъ предлогомъ множества занятій. Очень часто художникъ не бралъ кисти въ руки, потому что они болтали весь сеансъ. Иной разъ маэстро молча слушалъ, а она молола языкомъ безъ умолку, насмѣхаясь надъ знакомыми дамами и разсказывая о ихъ недостаткахъ, интимныхъ привычкахъ, или секретной любви; она говорила съ наслажденіемъ, какъ будто всѣ женщины были ея врагами. Но иногда она останавливалась вдругъ посреди подобнаго повѣствованія и говорила съ цѣломудреннымъ жестомъ и ироніей въ голосѣ:
– Но я, навѣрно, шокирую васъ своими разсказами, Маріано! Вы, вѣдь, такой хорошій мужъ и отецъ семейства, такой добродѣтельный господинъ!..
У Реновалеса являлось тогда бѣшеное желаніе задушить ее. Она смѣла насмѣхаться, видя въ немъ какого-то особеннаго человѣка, что-то въ родѣ монаха. Желая сдѣлать ей больно и отплатить хорошенько за насмѣшки, онъ рѣзко выпалилъ однажды въ отвѣтъ на ея безжалостныя слова:
– Но про васъ тоже говорятъ разныя вещи, Конча, Говорятъ… кое-что очень нелестное для графа.
Онъ ожидалъ вспышки возмущенія или бурнаго протеста, но отвѣтомъ ему послужилъ веселый, искренній смѣхъ, огласившій всю мастерскую и долго не унимавшійся. Затѣмъ графиня впала въ меланхолію, изобразивъ «непонятую женщину». Она была очень несчастна. Ему она могла открыть свою душу, потому что онъ былъ искреннимъ другомъ. Она вышла замужъ совсѣмъ дѣвочкой, это было роковою ошибкою. Въ мірѣ было кое-что получше, чѣмъ блескъ богатства и роскоши и графская корона, взволновавшая ея молодую голову.
– Мы имѣемъ право хоть на маленькую. долю любви, а если не любви, такъ по крайней мѣрѣ радостей. Какъ вы полагаете, Маріано?
Конечно онъ согласенъ съ нею! И маэстро произнесъ это такимъ тономъ, глядя на Кончу такими пылкими глазами, что она расхохоталась надъ его наивностью и погрозила пальцемъ.
– Смотрите, маэстро. Хосефина – моя подруга, и, если вы позволите себѣ что-нибудь, я все разскажу ей.
Реновалеса оскорбляла эта перемѣнчивость въ ней. Конча напоминала ему птицу, безпокойную, вѣчно порхающую и капризную, которая то подсаживалась къ нему, сообщая ему теплоту пріятной близости, то улетала далеко, задѣвая его крыльями насмѣшки.
Иной разъ графиня обращалась съ нимъ дерзко и оскорбляла художника съ первыхъ же словъ, какъ случилось и въ этотъ день.
Они долго сидѣли молча; онъ работалъ съ разсѣяннымъ видомъ, а она слѣдила за его кистью, удобно усѣвшись въ креслѣ и наслаждаясь пріятною неподвижностью.
Но графиня де Альберка была неспособна долго молчать. Она постепенно разболталась, по обыкновенію, не обращая вниманія на угрюмость художника и болтая изъ потребности оживить своимъ смѣхомъ и говоромъ монастырскую тишину мастерской.
Маэстро выслушалъ отчетъ о ея трудахъ въ качествѣ предсѣдательницы «Женской Лиги» и о ея великихъ планахъ для святого дѣла эманципаціи женскаго пола. Попутно, побуждаемая страстью поднимать на смѣхъ всѣхъ женщинъ, она изображала въ каррикатурномъ видѣ своихъ сотрудницъ въ великомъ дѣлѣ: никому неизвѣстныхъ писательницъ, учительницъ, озлобленныхъ своимъ уродствомъ художницъ, писавшихъ только цвѣты и голубковъ; все это были бѣдныя женщины въ старомодныхъ платьяхъ, висѣвшихъ на нихъ, словно на жерди, и въ самыхъ экстравагантныхъ шляпахъ. Эта женская богема, возмущавшаяся своею судьбою, гордилась тѣмъ, что Конча предсѣдательствуетъ въ Обществѣ, и выпаливала черезъ каждыя два слова звонкій титулъ «графиня», льстя себѣ самой дружбою съ такою высокопоставленною особою. Графиня де Альберка искренно хохотала надъ своею свитою почитательницъ съ ихъ оригинальностями и причудами.
– Да, я знаю, что это такое, – сказалъ Реновалесъ, впервые нарушая свое молчаніе. – Вы, женщины, хотите уничтожить насъ, править мужчинами, которыхъ вы ненавидите.
Графиня весело смѣялась и вспоминала о бѣшеномъ феминизмѣ нѣкоторыхъ изъ своихъ почитательницъ. Большинство изъ нихъ были безобразны и презирали женскую красоту, какъ проявленіе слабости. Имъ хотѣлось, чтобы у женщинъ впредь не было тонкой тальи, пышной груди, чтобы онѣ были костлявы, мускулисты, способны на всякую физическую работу и свободны отъ рабскихъ узъ любви и продолженія рода человѣческаго. Это была открытая война женскому красивому, пухлому тѣлу!
– Какой ужасъ! Неправда ли, Маріано? – продолжала она. – Женщины, худыя, какъ палки, съ плоскою грудью и боками, стриженыя, съ мозолистыми руками будутъ конкуррировать съ мужчинами во всемъ рѣшительно! И это называется эманципаціей! Если бы это осуществилось, мужчины живо привели бы насъ въ порядокъ энергичными мѣрами.
Нѣтъ, она не изъ такихъ. Она желала женщинамъ успѣха и торжества, но путемъ культивированія женскихъ прелестей и чаръ. Если отнять у нихъ красоту, что же останется? Конча желала, чтобы женщины были равны мужчинамъ по уму, но превышали ихъ по красотѣ.
– Я вовсѣ не ненавижу мужчинъ, Маріано. Я – настоящая женщина, и мужчины нравятся мнѣ… къ чему скрывать это!
– Я знаю, Конча, знаю, – сказалъ художникъ съ хитрою улыбкою.
– Что вы можете знать? Ложь и сплетни, которыя распускаются про меня, потому, что я не умѣю лицемѣрить и не корчу поминутно серьезной физіономіи.
Испытывая потребность въ дружескомъ состраданіи, какъ большинство женщинъ съ сомнительной репутаціей, она снова заговорила о своемъ тяжеломъ положеніи. Графа де Альберка Реновалесъ и самъ зналъ; это былъ добрый старый маніакъ, думавшій только о своихъ орденахъ. Онъ окружалъ ее заботами и вниманіемъ, но былъ для нея форменнымъ нулемъ. Главнаго не хватало въ ея жизни: сердца… любви.
Она закатывала глаза къ потолку въ стремленіи къ чистой любви, которое вызвало бы на лицѣ каждого человѣка улыбку сомнѣнія; но Реновалесъ не зналъ графини.
– Въ такомъ положеніи, – говорила она медленно, съ затуманеннымъ взоромъ: – нѣтъ ничего страннаго, если женщина ищетъ любовь тамъ, гдѣ она попадается ей. Но я очень несчастна, Маріано. Я не знаю, что такое любовь; я никогда въ жизни не любила.
О, какъ счастлива была бы она, выйдя замужъ за интеллигентнаго человѣка – великаго артиста или ученаго! Мужчины, окружавшіе ее въ модныхъ гостиныхъ, были моложе и сильнѣе бѣднаго графа, но стояли въ умственномъ отношеніи еще ниже его. Она не была святою женщиною, это правда. Такому другу, какъ Маріано, она не смѣетъ лгать. Она развлекалась подобно многимъ, которыя слыли за воплощеніе добродѣтели; но эти развлеченія оставляли всегда въ ея душѣ осадокъ отвращенія и разочарованія. Она знала, что для другихъ женщинъ любовь была дѣйствительностью, но ей самой ни разу еще не удавалось встрѣтить въ жизни искренней любви.
Реновалесъ пересталъ работать. Солнечный свѣтъ не вливался больше въ окна. Стекла потускнѣли и подернулись матово-фіолетоьымъ тономъ. Наступили сумерки, и въ полумракѣ мастерской нѣжно блестѣли тамъ и сямъ, словно угасающія искры, край рамки, старое золото вышитаго знамени, а въ углахъ комнаты рукоятка шпаги и перламутровая отдѣлка витринъ.
Художникъ усѣлся подлѣ графини, наслаждаясь пріятнымъ ароматомъ духовъ, который окружалъ ее какъ бы атмосферою наслажденія.
Онъ былъ тоже несчастенъ и откровенно признавался въ этомъ, вѣря чистосердечно вь тихое отчаяніе графини. Въ его жизни не хватало кое-чего. Онъ былъ одинокъ. И, увидя на лицѣ Кончи удивленное выраженіе, онъ энергично ударилъ себя въ грудь.
Да, онъ одинокъ. Онъ предвидѣлъ, что Конча скажетъ ему: у него есть жена и дочь… О Милитѣ онъ не желалъ и говорить; онъ обожалъ дочь, она радовала его сердце. Чувствуя себя усталымъ послѣ работы, онъ находилъ пріятный отдыхъ, когда обнималъ свою дѣвочку. Но онъ былъ еще слишкомъ молодъ, чтобы довольствоваться радостями отеческой любви. Онъ желалъ большаго и не находилъ этого въ подругѣ жизни, которая была вѣчно больна и разстроена. Кромѣ того она не понимала и не могла понять мужа; это была обуза въ его жизни, угнетавшая его художественный талантъ.
Бракъ ихъ былъ основанъ лишь на дружбѣ и на чувствѣ благодарности за всѣ лишенія, которыя они перенесли вмѣстѣ. Онъ тоже обманулся, принявъ за любовь то, что было только юношескимъ увлеченіемъ. Онъ жаждалъ истинной страсти; ему хотѣлось жить въ соприкосновеніи съ родственною душою, любить возвышенную женщину, которая понимала бы его дерзкіе порывы и съумѣла бы пожертвовать своими мѣщанскими предразсудками въ пользу требованій искусства!
Онъ говорилъ оживленно, устремивъ взглядъ въ глаза Кончи, блестѣвшіе подъ послѣдними косыми лучащ солнца.
Но взрывъ жестокаго, ироническаго смѣха заставилъ его вдругъ остановиться; и графиня откинулась назадъ, слрвно избѣгая близости художника, который медленно наклонялся къ ней.
– Однако, вы смѣлы, Маріано! Вотъ оно! Еще немного, и вы объяснитесь мнѣ въ любви. Господи, вотъ каковы мужчины! Съ ними невозможно поговорить по дружбѣ и слегка пооткровенничать безъ того, чтобы они сейчасъ же не заговорили о любви. Если бы я дала вамъ волю, то вы черезъ минуту заявили бы, что я – вашъ идеалъ… и вы обожаете меня.
Реновалесъ, отодвинувшійся отъ нея и опомнившійся, почувствовалъ себя оскорбленнымъ ея насмѣшливымъ тономъ и сказалъ спокойно:
– А что, если бы я былъ увѣренъ въ этомъ? Что, если бы я дѣйствительно любилъ васъ?
Снова огласилась комната смѣхомъ графини, но теперь онъ звучалъ неестественно, раздражая слухъ своею фальшью.
– Какъ разъ то, чего я ждала! Форменное объясненіе въ любви! Это уже третье, что я выслушиваю сегодня. Неужели нельзя говорить съ мужчиной ни о чемъ иномъ, кромѣ любви?
