Виталий Пенской
Иван Грозный. Начало пути. Очерки русской истории 30–40-х годов XVI века

Полная версия

© Пенской В.В., 2023

© «Центрполиграф», 2023

© Художественное оформление, «Центрполиграф», 2023

От автора

Идея написать эту книгу имеет давнюю предысторию. Приступив в конце нулевых годов к более детальному, чем прежде, изучению военной истории Русского государства раннего Нового времени (а точнее, «длинного XVI века», первой его половины, от времен Ивана III до времен Смуты), мы пришли к выводу, что для лучшего понимания сущности процессов, определивших именно такой ход развития русского военного дела в эти десятилетия, необходимо более основательно заняться историей общей. Не разобравшись в особенностях политического развития России раннего Нового времени, понять, почему все повернулось так, а не иначе, было бы довольно сложно, если вообще возможно. Впрочем, только ли политического? Ведь никто так и не опроверг мнение немодного ныне классика, утверждавшего, что «ничто так не зависит от экономических условий, как именно армия и флот. Вооружение, состав, организация, тактика и стратегия зависят прежде всего от достигнутой в данный момент ступени производства и от средств сообщения»^[1]. Следовательно, обойтись без того, чтобы не погрузиться более или менее глубоко в проблемы социальной, экономической, культурно-религиозной истории России и русского общества того времени, оказывалось практически невозможным.

Итак, погружение в глубины исторического океана состоялось, и по прошествии пяти лет, к середине 10-х гг. нового века, наши представления об эпохе последних Рюриковичей более или менее устоялись. Образно говоря, здание было построено, и дело встало лишь за его внутренней отделкой, доработкой фасада и очисткой заднего двора. Естественно, что, памятуя об изречении Козьмы Пруткова насчет невозможности объять необъятное, мы сконцентрировались на временах Ивана Грозного – пожалуй, фигуры едва ли не самой яркой, загадочной и противоречивой в русской истории раннего Нового времени. Объяснение этому довольно простое – при грозном царе московская военная машина обрела свои классические формы и прошла успешное испытание в огне нескольких войн на разных «фронтах» с разными неприятелями. Само собой, сосредоточившись на ее изучении, мы не могли не затронуть и проблемы, связанные с историей правления первого русского царя – без этого раскрыть секреты побед и неудач русского войска в 40-х – начале 80-х гг. XVI в. было совершенно невозможно.

Обращение к сюжетам отечественной и зарубежной «Иванианы» дало несколько неожиданный результат. Не то чтобы мы изначально были настроены негативно по отношению к Ивану Грозному, который пользовался, пользуется и, очевидно, еще долго будет пользоваться ярко выраженной отрицательной репутацией едва ли не самого главного «антигероя» русской истории. Нет, скорее налицо был чисто человеческий интерес к этой яркой и неординарной личности («В основе всякого научного изыскания всегда лежит некий человеческий интерес», – писал отечественный медиевист А.Я. Гуревич^[2]), оставившей столь глубокий след в нашей истории. И интерес этот чем дальше, тем больше подогревался противоречивыми впечатлениями от прочитанных книг о его эпохе и о нем самом^[3].

Эти противоречия вынудили обратиться не столько к историографии, касающейся эпохи Ивана Грозного (по причинам, о которых будет сказано дальше), сколько к источникам, причем не столько и не только к нарративным (летописи, хроники и свидетельства современников, поскольку все они в большей или меньшей мере носили ярко выраженный субъективный характер), но к документальным. Конечно, всякий документ создан конкретным человеком, который при всем прочем вложил в него частичку себя, однако степень субъективизма этих источников все же не столь высока, как в первом случае. Впрочем, и от исторического нарратива есть польза, и немалая, если подойти к его интерпретации с иным, чем прежде, «вопросником». «Источники сообщают историку только те сведения, – писал упоминавшийся нами выше А.Я. Гуревич, – о которых он эти источники вопрошает». И дальше он отмечал, что «[исторический] памятник нем и невыразителен до тех пор, пока исследователь не задаст ему свои вопросы», а вопросы определяются тогда, когда сам исследователь формулирует проблему. «Проблема диктует вопросник историка, – продолжал исследователь, – с которым он приходит к памятнику; ставя перед ним свои вопросы, историк преобразует этот безмолвствующий памятник в источник сведений, которые он ищет»^[4]. Вот и мы, столкнувшись с противоречивостью оценок и суждений относительно личности царя и его эпохи, причем в равной степени как среди современников Ивана Грозного, так и среди историков последующих поколений, оказались перед необходимостью, принимая во внимание мнения авторитетов, тем не менее подойти к имеющимся в нашем распоряжении источникам со своим «вопросником».

К моменту составления этого «вопросника» мы уже пришли к выводу о том, что в сформировавшейся к настоящему времени «Иваниане» сложилась своего рода «черная легенда», не заметить которую просто невозможно. И эта «черная легенда», прочно утвердившаяся в общественном сознании благодаря миллионам школьных и вузовских учебников (которые не могут врать по определению), надежно блокировала всякие попытки взглянуть и на личность первого русского царя, и на его эпоху иначе, чем это было натвержено со школьной скамьи и потом повторено бесчисленное количество раз и в научных трудах, и в художественной литературе, и в публицистике – да мало ли где еще! Она, живущая своей жизнью, продолжает воспроизводиться и поныне – примеров тому сыскать не составит особого труда. Достаточно вспомнить бурное обсуждение в медиа- и интернет-пространстве установления памятника Ивану Грозному в Орле некоторое время назад.

Однако следование в рамках этого, с позволения сказать, «дискурса» отнюдь не давало ответа на возникающие с завидной регулярностью вопросы, напротив, только способствовало рождению все новых и новых. Как результат, выход за ее рамки стал неизбежен, а вместе с ним возникли и новые проблемы. Как, под каким углом зрения подойти и к личности самого Ивана, и к его эпохе? Что взять за основу, что выступит в роли того самого архимедова рычага, который позволит перевернуть Землю? Его очертания, пока еще смутные, были нащупаны еще в 2014–2015 гг., более или менее зримые очертания он обрел в 2016–2017 гг.^[5], и тогда же в общих чертах сложился и замысел этой книги. Писать еще одну биографию Ивана Грозного, на наш взгляд, не имеет смысла – их и без того существует превеликое множество, от солидных и капитальных исследований до обзорных и популярных, в т. ч. и претендующих на сенсационность^[6]. Напрашивался закономерный ответ на этот вопрос – не очередной портрет грозного царя, каким бы он ни получился, нужен, нет, речь должна идти о другом – скажем так, о портрете на фоне эпохи. Более того, нам представляется более интересным и важным сам фон, исторический контекст, в который будет помещен этот портрет, своего рода интерьер, внутри которого и размещена будет картина. И в этом отношении нам близок подход, выбранный отечественным историком М.М. Кромом в одной из его последних работ. «Вместо традиционного рассказа о военных походах и присоединении тех или иных земель я сделал акцент на внутренних аспектах государственного строительства: обретении суверенитета, формировании структур управления, функциях монарха и его советников, выработке ключевых понятий и идеологии, роли выборных органов и т. д.», – писал он^[7]. Впрочем, от повествования о военных походах мы все же отказываться не намерены – Иван Грозный большую часть своего правления провел в войнах, и не сказать о них будет, конечно же, большой ошибкой, тем более если принять во внимание то влияние, которое оказали войны на развитие русской государственности и общества в ту эпоху.

Такая постановка вопроса нам сегодня импонирует больше всего, нежели традиционное жизнеописание в позитивистском духе, тем более если принять во внимание, что политические бури, бушевавшие при дворе, если и затрагивали основную массу населения Русского государства того времени, то косвенно. Двор и кипевшие при нем страсти жили одной жизнью, а страна – другой, и пересекались два этих мира не так часто, как можно представить, исходя из сведений, что поставляет нам исторический нарратив. Отсюда и вывод, что замыкаться на описании происходившего на московском политическом олимпе – значит существенно обеднить общую картину происходившего в стране. Между тем время Ивана Грозного – это эпоха, когда завершается строительство «земско-служилого» государства (термин Ю.Г. Алексеева), монархии «самодержавно-земской» (С.П. Мельгунов), не говоря уже о формировании институтов общества, которое сегодня назвали бы «гражданским», и выстраивания системы взаимоотношений между ним и верховной властью. И это только вершина айсберга, то, что лежит на поверхности! При этом все эти перемены происходили на фоне грандиозных подвижек во внешнеполитической сфере и в европейской мир-экономике (И. Валлерстайн), которые прямо и косвенно оказывали влияние на процессы, протекавшие внутри Русского государства и общества в этот «долгий XVI век» (Ф. Бродель). Об этом и пойдет речь дальше в этой работе.

Понятно, что столь грандиозный замысел невозможно воплотить в работе столь ограниченного объема, поэтому, не претендуя на всеобъемлющий и всеохватывающий характер нашего скромного исследования, назовем его скромно очерками из русской истории времен Ивана Грозного. Быть может, в последующем отдельные аспекты этой работы найдут свое отражение в других, более глубоких, скрупулезных и менее широких по охвату, временному, пространственному и тематическому, работах. Пока же мы снова повторим старую добрую латинскую мудрость – Feci, quod potui, faciant meliora potentes, поблагодарив всех тех, кто принял так или иначе участие в создании этой книги (и в особенности нашу супругу Т. Пен-скую, неизменно поддерживающую нас во всех наших начинаниях и обеспечивающую нам прочный тыл).

P. S. Мы преднамеренно включили в текст многочисленные цитаты из летописей и грамот времен Ивана Грозного с тем, чтобы передать дух эпохи. Конечно, сначала их язык может показаться архаичным и порой сложным для понимания, однако лиха беда начало, и стоит только привыкнуть к нему, и он предстанет совершенно в ином свете.

Грозный царь или грозное время?
Вместо введения

Времена не выбирают, в них живут и умирают…

Полтора с лишком века назад, в 1862 г., в Новгороде Великом, том самом городе, «откуду есть пошла Руская земля», при громадном стечении народа, в присутствии императора Александра II, августейшего семейства и блестящей императорской свиты был торжественно открыт величественный монумент работы скульпторов Михаила Микешина и Ивана Шредера в честь 1000-летия России. Среди 128 персонажей, олицетворяющих долгий путь, пройденный Россией за эти столетия, нашлось место и царствующим особам, и полководцам, и деятелям культуры. Есть даже скульптурные изображения великих литовских князей – Гедимина, Ольгерда, Кейстута и Витовта. Но нет на памятнике образа исторического персонажа, одолевшего казанских и астраханских татар, отразившего натиск Крыма и, по существу, положившего конец крымскому имперскому проекту, при котором началось покорение Сибири, первым прорубившего окно в Европу, завершившего создание основ Московского государства, самобытного писателя, незаурядного полемиста и гимнографа…

Кто этот человек? Наверно, уважаемый читатель уже догадался, о ком идет речь, – конечно же, это первый русский царь – Иван Грозный, личность чрезвычайно сложная, противоречивая и во многом загадочная, подлинный русский сфинкс, в котором все было величественно чрез меры – и гений, и злодейство. Почему же так получилось, что и в исторической традиции, и в общественном сознании не только России, но и ближнего и дальнего ее зарубежья далеко не однозначный образ Ивана Грозного ассоциируется со своего рода эталоном кровавого злодея и тирана, по всеобщему мнению выделяющегося своими тиранствами и злодействами даже на фоне других тиранов и злодеев грозного и отнюдь не вегетарианского и толерантного XVI столетия, века Реформации и Контрреформации, религиозных и иных войн, колониальной экспансии, мятежей и заговоров?

Можно ли попробовать увязать воедино личность первого русского царя и время, когда он жил, действовал и творил? «Грозный царь или грозное время» – под таким названием в 2004 г. историк С.Н. Богатырев опубликовал небольшое исследование, посвященное изменению психологического образа первого русского царя в историографии, российской и западноевропейской, в XIX–XX вв.^[8] Проанализировав основные точки зрения относительно психического состояния Ивана Грозного, которые сложились в исторической «Иваниане» за двести лет, историк пришел к выводу, что «трактовка личности Грозного как „продукта своей эпохи“ прежде всего характерна для тех исследований, где изложение исторических событий жестко подчиняется историософским или идеологическим схемам и конструкциям»^[9].

Не принимая и не отвергая однозначно этот тезис (на то есть причины, которые мы постараемся озвучить далее по тексту нашей книги), мы все же рискнем утверждать, что такая яркая и неординарная личность, как Иван IV, могла – нет, не появиться, ибо незаурядные и из ряда вон выходящие персонажи драмы, известной нам как История, выступают на ее авансцену с завидной регулярностью – раскрыться во всей своей полноте только в «долгий XVI век» (или, край, в раннее Новое время, которое ряд историков предлагает довести до начала Великой Французской революции – первой действительно великой и действительно революции, с которой не могут сравниться ни нидерландская революция XVI в, ни английская XVII столетия). Хронологические рамки этого «столетия» (которое, на самом деле, вовсе не столетие) великий французский историк Ф. Бродель определял между серединой XV и серединой XVII в., причем это «удвоенное» столетие довольно четко разделялось им пополам по середине XVI в. – на «век золотого изобилия» и «век серебряного изобилия»^[10]. «Франция Генриха II – это уже не залитая солнцем Франция Франциска I, – писал Бродель, – елизаветинская Англия – это уже не Англия Генриха VIII…»^[11]

Почему так получилось и насколько прав был мэтр, когда в рамках выдвинутой им концепции «длительного времени» (longue durйe) предложил расширить временные рамки XVI столетия именно таким образом? Логику его рассуждений понять нетрудно, тем более что в том же ключе рассматривали историю Европы ряд других видных историков, или напрямую взявших на вооружение тезис, выдвинутый Броделем, или пришедших к аналогичным выводам самостоятельно. Так, другой французский историк, П. Шоню, характеризуя основной тренд развития раннемодерного европейского общества, писал в 1965 г. о том, что «традиционная история подчиняется той же хронологии, что и история глобальная, двинувшаяся от внутреннего моря к богатым планктоном холодным морям севера, тогда как малый ледниковый период стал теснить Европу холодным фронтом полярных морей». И, подытоживая свое наблюдение, он отмечал: «Классическая Европа – это еще и холодная Европа, под суровым оком грозного бога пуритан и сокровенного бога янсенистов. Европа, покинувшая Средиземноморье»^[12]. Об этой тенденции, кстати, упоминал и сам Бродель, когда указывал на то, что «Европа тогда „качнулась“ в сторону Севера. И на этот раз – на столетия», причем центр европейской (в широком смысле) торговли и финансов сместился из Генуи в Амстердам^[13], так что Средиземноморье, сердце средневекового мира, надолго выбыло из игры и скатилось на периферию раннемодерного общества. Конец доминирования Средиземноморья, по мнению Броделя, был связан с «широкой деградацией мира-экономики», той экономической системы, которая сформировалась ранее, еще в эпоху высокого Средневековья, и обусловлена расцветом итальянских городов-государств, прежде всего Венеции^[14].

Развивая эти идеи, американский социолог И. Валлерстайн рассматривал XVI век как «конструкцию, основанную на соединении двух ранее раздельных систем: христианского Средиземноморья с центром в городах Северной Италии и фламандско-ганзейской торговой сети на севере и северо-западе Европы», к которой примыкали на правах сырьевых придатков «с одной стороны, земли к востоку от Эльбы, Польша и некоторые другие территории Восточной Европы – а с другой стороны, острова Атлантики и определенные части Нового Света»^[15].

Чем была обусловлена эта масштабная перестройка экономической системы эпохи высокого Средневековья? Конечно, принимая во внимание многофакторность исторического процесса, нельзя свести причины этого явления, имевшего, в конечном итоге, глобальные последствия, к какой-то одной. Однако представляется, что весьма немаловажную роль во всех этих процессах сыграл распад возникшей в результате завоеваний Чингисхана и его преемников «монголосферы», охватывавшей в период своего расцвета немалую часть Евразии. Столетие, предшествовавшее «долгому XVI веку», ознаменовалось колоссальными геополитическими подвижками, охватившими практически весь континент. Падение монгольской империи, хаос и анархия, воцарившиеся на ее просторах как результат ожесточенной борьбы за власть многочисленных претендентов на трон из «Золотого рода» потомков Чингисхана, разрушили устоявшиеся торговые связи и экономические системы и запустили болезненный процесс перенастройки всей системы экономических связей и отношений Евразии, прежде всего в ее западной части.

Как результат, эта масштабная перестройка экономической системы, ключевым моментом которой стало постепенное смещение центра экономической активности на северо-запад Европы, естественно, не могла не вызвать столь же масштабных изменений и в других сферах жизни тогдашнего общества (в самом широком смысле). Параллельно с этой своего рода экономической «революцией» в Европе (а затем и в других регионах мира) шла так называемая военная революция. Ее концепция была предложена британским историком М. Робертсом в 1955 г. и подразумевала, что внедрение пороха и появление огнестрельного оружия обусловили масштабные изменения в политическом и социальном устройстве европейского общества^[16]. По существу, Робертс и его единомышленники (среди которых выделяется фигура Дж. Паркера, который существенно доработал и развил идею Робертса^[17], став во второй половине 70—80-х гг. минувшего столетия одним из главных «апостолов» этой концепции) увязывали воедино процессы перемен в военном деле и военных технологиях Западной Европы в «долгий XVI век» с рождением модерного государства. Не все были согласны с такой постановкой вопроса – так, например, британский историк Н. Хеншелл полагал, что «большие армии были скорее следствием сильной монархии, а не ее причиной»^[18], однако тот факт, что ускорившееся в XVIXVII вв. развитие военного дела и процессы формирования характерных для раннемодерного государства (об этом подробнее мы скажем дальше) институтов и отношений, политических, юридических, социальных, экономических и прочих, не просто совпадали по времени, но взаимно обуславливали друг друга, в принципе не вызывает сомнения.

Но не только экономическая, военная и политическая «революции» были характерны для «долгого XVI века». Говоря о переменах, которые происходили в эти десятилетия в жизни государства и общества, не стоит забывать и о своего рода «культурной революции». И дело здесь даже не столько в таком ярком феномене, как Ренессанс (который был, по существу, сугубо элитарным «продуктом» для «избранных»), сколько в переменах в пресловутой «массовой культуре». Изобретение И. Гутенбергом книгопечатания сделало возможным Реформацию, а эта последняя вызвала к жизни не менее масштабную католическую Контрреформацию с их процессами Sozialdisziplinierung'a («социального дисциплинирования»), Konfessionsbildung'a («создания конфессии») и Konfessionalisierung'a («конфессионализации») (и об этих чрезвычайно важных и неоднозначных социокультурных явлениях мы также скажем подробнее по ходу нашего повествования). Как результат, мы наблюдаем постепенное формирование ростков новой, модерной культуры – прежде всего в крупных городах, от которых культурные импульсы расходились на периферию подобно волнам от брошенного в воду камня.

Все эти явления развивались подспудно, не торопясь, постепенно меняя облик Европы (и не только ее одной). Внешними проявлениями этой невидимой на первый взгляд работы «крота истории» явились значимые исторические события, которые сами по себе выглядели как будто вполне традиционно и «вытекали» из самого хода истории, однако их значение явно выходило за рамки традиции. Падение в 1452 г. ордынского «царя» Саид-Ахмеда, которое де-факто подвело черту под историей Золотой Орды; взятие османским султаном Мехмедом Фатихом Константинополя в 1453 г.; завершение Столетней войны, также пришедшееся на тот же год; подчинение Иваном III Великого Новгорода и запуск им процесса пересмотра прежних договоров Новгорода с Ганзой; завершение испанской Реконкисты и открытие Колумбом Нового Света в 1492 г.; начало Итальянских войн в 1494 г. и в том же году подписание договора в Тордесильясе о разграничении колониальных империй Португалии и Испании; прибытие эскадры Васко да Гамы в Каликут в 1498 г.; взятие Василием III Смоленска в 1514 г.; захват в 1516 г. османским корсаром Аруджем Алжира; выступление Мартина Лютера в 1517 г., положившее начало Реформации; битва при Мохаче и ликвидация независимого Венгерского королевства в 1526 г. – это лишь некоторые важнейшие события политической истории в истории Европы и Средиземноморья в первой половине «долгого XVI века» – века экспансии (как характеризовал его британский историк Р. МакКенни^[19]).

Взятые по одиночке, все эти события как будто не представляли собой значимой силы, которая могла разом изменить все и вся. Однако их число постепенно росло, причем во всех сферах жизни и общества, и государства, и рано или поздно, но количество этих изменений должно было перерасти в новое качество. А вот здесь и возникает самый главный вопрос: а готово ли было тогдашнее общество к этим переменам и в особенности к переходу их количества в качество?

Ответ на этот вопрос будет скорее отрицательным, нежели положительным, и вот почему. В свое время французский социолог и культуролог К. Леви-Стросс предложил разделить все общества на два основных типа – на «горячие» и «холодные». «Одни из них («холодные». – В. П.) стремятся, – писал исследователь, – благодаря институтам, к которым они привязаны, аннулировать, квазиавтоматически, то действие, что могли бы оказать на их равновесие и непрерывность исторические факторы; другие («горячие». – В. П.) решительно интериоризуют историческое становление, чтобы сделать из него двигатель своего развития»^[20]. Раннемодерное европейское общество (и русское в особенности) в этой классификации может быть отнесено именно к «холодным» обществам – обществам патриархальным, аграрным, «деревенским», одним словом, обществам «первой волны» (по классификации американского культуролога Э. Тоффлера).

Для таких обществ, консервативных в своей основе, «заточенных» под сохранение и воспроизводство «старины», традиции, было характерно настороженное отношение (а то и неприятие, причем как пассивное, так и, зачастую, активное) ко всякого рода новшествам, которые могли изменить устоявшееся и привычное, завещанное от отцов и дедов, положение вещей. Тем более это относилось к таким нововведениям, которые были способны радикально переменить существующий порядок. «Все новое добро есть, но ветхое всего лучши есть и силнее» – этими словами из средневекового русского сборника нравоучений «Пчела» можно, пожалуй, в наилучшей степени охарактеризовать отношение подобных «холодных» обществ к переменам^[21]. Да и сами тогдашние правители, воспитанные в традиционной среде и в традиционном духе, еще не были готовы к тому, чтобы «отменить» традицию и пересмотреть «старину». Стоит ли, в таком случае, удивляться тому, что в своей деятельности они, как правило, руководствовались принципом, который в лаконичной и лапидарной, но оттого не менее четкой и ясной, формуле выразили великие литовские князья – предшественники и современники нашего героя: «Мы старины не рушаем а новины не уводим»^[22].

Впрочем, справедливости ради стоит отметить, что «старину» не стоит рассматривать как нечто незыблемое и преходящее из века в век совершенно неизменной. К. Леви-Стросс, развивая свою концепцию, указывал, что «холодные» общества (называемые нами по этой причине первобытными) желают его (неизбежный эволюционный процесс, связанный с переменами и изменениями привычного образа жизни. – В. П.) игнорировать и пытаются со сноровкой, недооцениваемой нами, сделать, насколько это возможно, постоянными состояния, считаемые ими «первичными» относительно своего развития…»^[23] (выделено нами. – В. П.). Однако даже и в таком случае всякая перемена должна была опираться на авторитет «старины», оправдываться ею или же, на худой случай, заявлять о том, что она-де призвана эту самую почтенную «старину» восстановить.

Одним словом, жизнь не стояла на месте, и вне зависимости от желания большей или меньшей части общества перемены все равно наступали и шаг за шагом, постепенно изменяли облик настоящего. Формально все как будто оставалось по-старому, а вот на деле, в реальности – уже нет. Новое прорастало сквозь традицию, раннемодерное государство постепенно сменяло собой позднесредневековое, и, естественно, изменялось и само общество, как правило, вопреки своим желаниям и настроениям. И чувство того, что мир меняется, и меняется не в лучшую сторону, подкрепляемое реальными событиями (да хотя бы и последствиями пресловутой «революции цен»), постепенно получало все более и более широкое распространение. Стремление остановить процесс перемен в «долгий XVI век» становится одним из определяющих факторов развития политической и социальной жизни общества, а ностальгия по старым добрым временам явилась действенным мотивом, лежащим в основе ответной реакции общества на те или иные действия власти, которые могли быть истолкованы именно как попытка изменения существующего устоявшегося порядка вещей. Социальное напряжение в обществе постепенно нарастало, и «долгий XVI век», в особенности вторая его половина, по праву может быть поименован «бунташным веком», веком мятежей, революций, смут и иных великих потрясений, волнами перекатывавшихся по всей Евразии из края в край.

В самом деле, если взять вторую, «серебряную» половину этого «столетия», то нетрудно заметить, что ни одна страна или регион континента не остались в стороне от этого процесса. Начало было положено Францией, которая, едва выбравшись из казавшихся бесконечными Итальянских войн, немедля погрузилась в пучину войн религиозных, растянувшихся на полвека и приведших страну на грань катастрофы. Практически параллельно с усобицей во Франции началась революция в Нидерландах (обратим внимание на ее особенность – под консервативными лозунгами, ибо попытка испанских властей изменить статус Нидерландов внутри империи вызвала недовольство со стороны нидерландского «политического народа», а когда Испания попыталась жестко подавить его, в ответ в стране вспыхнул мятеж). Это выступление очень скоро вылилось в так называемую Восьмидесятилетнюю войну – голландско-испанскую войну, которая имела колоссальные последствия и для самих голландцев и испанцев, и для всей последующей европейской, да и не только ее, истории (уже хотя бы потому, что военные действия в ходе этого конфликта велись не только в Европе и прилегающих к ней морях, но и далеко за пределами Европы – в обеих Индиях, Ост- и Вест-, и на просторах мирового океана).

Не успело завершиться вооруженное противостояние католиков и гугенотов в la belle Franзe, как началась так называемая Джелялийская смута в Османской империи, из которой страна выбралась с большим трудом и серьезными потерями (и ведь можно провести параллели между этой смутой и Смутой русской – местами сходство происходящего будет просто поразительным). Следующей на очереди оказалась Священная Римская империя, в которой приглушенный к середине минувшего столетия религиозный конфликт вновь разгорелся и в 1618 г. перешел в открытую стадию, положив начало печально знаменитой Тридцатилетней войне 1618–1648 гг. Завершающая стадия этой войны совпала по времени с началом Великого мятежа в Англии и Хмельниччины в Речи Посполитой (в которой восстание запорожских и реестровых козаков и хлопов плавно переросло в знаменитый Потоп, едва не приведший к первому разделу польско-литовского государства).

Неспокойно было и на другом конце континента. Минский Китай, который в первой половине XV века окончательно перешел к политике самоизоляции, к исходу XVI столетия вступил в пору очередного острого социально-экологического кризиса^[24], последствия которого были катастрофичны. Крестьянские войны, вторжение маньчжуров, падение династии Мин, голод и эпидемии опустошили Китай и надолго ввергли его в пучину хаоса и анархии. В соседней Японии XVI век прошел под знаком нарастающего соперничества влиятельных провинциальных князей-дайме, которое по традиции очень быстро приобрело форму многолетней войны всех против всех (сэнгоку дзидай), и в начале следующего столетия эта усобица завершилась установлением в Японии власти сёгунов из новой династии Токугава. Наконец, в Центральной Азии и на индийском субконтиненте ситуация в «долгий XVI век» тоже не может быть названа безмятежной – бурные события, войны и социальные движения не оставили стороной и эти регионы.

Одним словом, время, в котором пришлось жить и действовать нашему герою, никак не может быть названо спокойным, а вот грозным поименовать его можно легко и непринужденно. Ведь и Россию в этот долгий век никак нельзя было назвать островком спокойствия и благолепия в этом бушующем океане. Общие тенденции развития не могли не миновать и ее, тем более что она вовсе не была такой же замкнутой и самоизолировавшейся от внешнего мира, как минский Китай. Конечно, московское общество в эпоху «долгого XVI века» существенно отличалось от западноевропейского, в особенности если сравнивать его с наиболее развитыми регионами Европы, а не с ее захолустьем. Однако и в нем, при всей его консервативности и традиционализме, постепенно вызревали новые явления и формировалось новое мировоззрение – можно согласиться с мнением отечественного исследователя Л.Б. Сукиной, именовавшей эту эпоху «поздней осенью русского Средневековья» (указав при этом на то обстоятельство, что схожие процессы, на наш взгляд, породили уже упоминавшиеся выше протестантскую Реформацию и католическую Контрреформацию)^[25].