Владимир Жестков
Жилины. История семейства. Книга 1

Полная версия

Светлой памяти моих

родителей посвящается…

© Владимир Жестков, текст, 2024

© Издательство «Четыре», 2024

Глава 1
Отец и сын. Первая половина сентября 1991 года

Пятничный рабочий, а мой первый послеотпускной день подходил к концу. Я уже начал подумывать, что мы с женой будем делать вечером, как мои мысли прервал телефонный звонок.

– Иван Александрович, вас к телефону, – услышал я голос молоденькой лаборантки, появившейся в нашей лаборатории, пока я был в отпуске, и с которой мне лишь этим утром довелось познакомиться.

Моё «спасибо» повисло в воздухе – хотел назвать девушку по имени, но оно вылетело из головы. Как же её зовут? Помню, что имя у неё какое-то непривычное, но вот какое…

Я уж к телефону подошёл, за трубку взялся и тут вспомнил: Лионелла, – поэтому повторил ещё раз:

– Спасибо, – добавив: – Лионелла!

Девушка оказалась кокетливой. Ишь как улыбнулась, вроде смущённо – как же, завлаб по имени назвал, – но в то же время чуть игриво, с неким намёком, что ли, что, может быть, когда-нибудь…

Люблю я таких девушек, люблю – и ничего с этим поделать не могу. Жена мне всё время говорит, что я бабник. Не знаю, может, и бабник, но, скорее, не совсем так. Я же их люблю, только когда на них смотрю, я же не пускаюсь с ними во все тяжкие, а просто так, издали…

«Лионелла… – думал я, взяв в руку телефонную трубку и медленно поднося её к уху. – Надо же, как её назвали». Нечасто у нас можно девушек с таким именем встретить. Я только одну знал, да и то как сказать… Лично, конечно, знаком не был, но вот актрису такую помню – Лионеллу Пырьеву, жену самого Ивана Пырьева, знаменитого кинорежиссёра, который «Кубанских казаков» поставил. Хорошая актриса была, давно ничего с ней не смотрел.

Я так задумался, что забыл даже, зачем возле телефона стою, и, не вспомнив, решил трубку обратно на аппарат положить. Но тут до меня откуда-то издалека донёсся голос. Да не чей-нибудь, а голос моего отца:

– Алло! Заснули все там, что ли?

Я трубку быстрей к уху поднёс и самым таким запыхавшимся голосом, который только сумел изобразить, произнёс:

– Алло! Я вас слушаю.

– О, Иван! Наконец-то! А я уж решил, что у вас все повымирали в одночасье. Жду, жду, а в трубке тишина. Хоть бы музыка звучала, или вот как, бывает, позвонишь по многоканальному телефону, дозвонишься, а в трубке: «Ждите ответа, ждите ответа…» – всё же хоть что-то да слышишь. А у вас сплошное молчание.

– Привет, пап. Как дела?

– О! О делах сын поинтересовался. Прогресс, а то ни слуху о нём ни духу. Тишина.

– Пап, пап, ты что? Я с мамой каждый день, да иногда не по разу, разговариваю. В курсе всего, что у вас творится, а ты вдруг с такими обвинениями. Это тебя дома не бывает, всё мотаешься где-то. Я, между прочим, тебе каждый раз приветы передавал.

– Да передавали мне твои приветы, но всё на словах, а вот так, чтобы в руках их подержать, никак не удавалось. В гости ты к нам когда последний раз заходил? Не помнишь? Так я тебе напомню. Месяц назад это было, и то забежали вы с Любой на несколько минут и тут же умчались.

– Пап, оправдываться не люблю и сейчас этим заниматься не буду, а вот напомнить тебе кое-что хочу. Действительно, почти месяц мы у вас не были. Но на это у нас уважительная причина имеется, и ты её прекрасно знаешь. Тогда мы забежали и тут же умчались, поскольку нас такси внизу ждало. Мы же по пути во Внуково у вашего дома притормозили. Забежали, чтобы «пока-пока» сказать. А умчались действительно быстро, ведь самолёты опоздавших – по какой-то, наверное, им одним известной причине – не ждут. Ну а сегодня заехать мы ещё просто-напросто не успели. Ты что, забыл – нас месяц в Москве не было, вчера поздно вечером из Сочи прилетели? Вот сегодня вещи разберём, отмокнем в горячей пресной водичке, соль с загаром смоем и чистенькими к вам приедем.

– Ничего я не забыл, просто решил воспитанием твоим заняться.

Я, даже не видя его, понял, что он улыбается.

– Знаешь, я тут возвращаюсь из Солнечногорска, – продолжил он, – к приятелю одному заезжал, он что-то хандрить начал – стариком себя считать надумал, а сам лет на десять меня моложе. Вот я ему некую промывку мозгов и вынужден был сделать. Еду, смотрю, поворот к Речному вокзалу с правой стороны показался, ну я и сообразил, что скоро мимо твоей работы проезжать буду. Вроде смогу с тобой свидеться. Мне это побыстрее надо сделать. – Тут он сменил свой шутливый тон на командный. – Остановился специально, чтобы из телефона-автомата позвонить. Сейчас почти четыре… У тебя же в четыре рабочий день заканчивается, ведь так? И на машине ты на работу не ездишь, у вас её там приткнуть некуда, а кроме того, ты нас всегда убеждал, что, пока от метро до своего института по тенистым аллейкам Петровского парка идёшь, такой заряд бодрости получаешь, что никакая машина тебе и задаром не нужна.

– Так-то оно так… – задумчиво протянул я, соображая, есть ли что-нибудь такое-разэтакое, что меня может на работе задержать.

«У директора я отметился, правда, поговорить толком не удалось. Он какую-то очередную сверхсрочную докладную писал. Зато с замом его постоял, потрепался, в парткоме побывал, чайку с секретарём попил. В лаборатории со всеми, кто сегодня на работе был, пообщался. Все ЦУ дал. Даже пару статей, сотрудниками подготовленных, успел прочитать, отредактировать. Вроде больше ничего. Ну а если что-то экстраординарное произойдёт, то от этого ничто спасти не сможет».

Дальше думать не стал и, чтобы отца с прижатой к уху трубкой в будке телефонной не держать, сказал:

– Не вижу ничего такого, что могло бы помешать нашему свиданию.

Чувствую, обрадовал я отца. Он сразу оживился:

– Давай спускайся тогда, я через пяток минут подскочу.

– Хорошо, – ответил я, а сам подумал: «Минут десять-пятнадцать у меня есть. Пойду-ка я ещё разок по институту прогуляюсь, до учёной части дойду, там я ещё сегодня не был – может, что новое узнать удастся».

В учёной части царили тишина и спокойствие. Учёный секретарь в одиночестве пила чай. Увидев меня, обрадовалась, усадила рядом, чашку налила – пришлось выпить. Как я и предполагал, за месяц ничего такого, о чём бы мне уже не доложили, не произошло. На часы глянул, извинился, за чай и компанию поблагодарил – и на выход. Бегом нельзя, иначе завтра весь институт гудеть будет: «Профессора Жилина какая-то муха укусила, он бегом от неё спасался». Пришлось быстрым шагом идти.

Ещё с крыльца увидел у проходной папин «четыреста седьмой» «Москвич». Отец так к нему за долгие годы привык, что менять отказался. «Помру – делайте, что хотите», – вот и всё, что мы от него слышали.

Залез я в машину, отца обнял. Трудновато это было, тесно в «Москвиче», но кое-как нам удалось потискать друг друга. Отец молодец, дело к восьмидесяти приближается, а ему всё кажется, что он ещё молод и полон сил, дома сидеть не может. Или в гараже целыми днями торчит, или с места срывается и едет куда надо и не надо – лишь бы без дела не остаться. Вот и сейчас вроде как из Солнечногорска возвращается. «Не знаю, смогу ли я в таком почтенном возрасте так себя чувствовать и на машине разъезжать? Боюсь, ответ будет отрицательный», – думал я, рассматривая отца. За месяц, что мы не виделись, он нисколько не изменился, и это меня порадовало.

– Что ты на меня так уставился? Новые морщинки, что ли, разыскиваешь? Так их у меня нет. Я же ещё не старый. Я ещё о-го-го какой! – Сидит, улыбается, за руль держится.

Я молчу, и он молчит, друг на друга смотрим. Действительно, давно ведь не виделись, целый месяц прошёл.

Он заговорил первым:

– Ну и как там Сочи?

– А что с ним сделается? Стоит и морем пахнет. Ты мне вот лучше скажи, зачем я тебе так срочно понадобился, что даже за мной в институт приехал. Ты сказки эти про приятеля и Солнечногорск для других прибереги. Я же тебя как облупленного знаю. Ты специально ко мне приехал. Давай колись.

– Насчёт Солнечногорска ты не прав: и приятель у меня там есть, и сейчас я действительно оттуда возвращаюсь. А в остальном угадал. К тебе я специально завернул. Скоро у матери юбилей – три четверти века. Нужен подарок, а я в них ничего не понимаю. Вот и решил к тебе за советом обратиться.

– Насчёт и твоего, и маминого юбилея я не забыл, но ведь до маминого ещё почти два месяца, а до твоего и того больше. Особой спешки нет. Что-то ты, отец, темнишь! Рассказывай, рассказывай.

– Ладно, догадливый ты мой, поехали потихоньку. На месте расскажу.

Машина тронулась, и мы не спеша поехали. Вот что-что, а спешку папа никогда не любил. Всегда ездил основательно и неторопливо. А с другой стороны, на «Москвиче» по-другому и нельзя. Он из иной жизни, той, которая сама спокойной и неторопливой была. Из тех времён, когда ещё реактивной авиации не существовало, а отец на «Лавочкиных» и «Яках» летал.

Папа уверенно вёл машину в сторону Садового кольца, а я рассказывал, как мы замечательно отдохнули да как мне случайно повезло. Уехал заказчик, оплативший небольшой катер, и меня вместо него взяли на рыбалку. Ловили ставридку «на самодур» и столько наловили, что мне и то досталось штук двадцать рыбёшек, причём словно калиброванных, одна к одной. Мне дали их сразу после копчения, ещё горячих, жирком исходящих, а уж ароматных настолько, что все оглядывались мне вслед.

Я так увлёкся рассказом, что даже по сторонам не смотрел. А когда закончил, стал головой вертеть. Смотрю, едем по каким-то переулкам незнакомым, ничего понять не могу.

– Ты куда меня завёз-то, расскажи хоть.

– Обожди минутку, почти приехали.

Мои глаза зацепили табличку на одном из домов: «Малая Пионерская улица».

– Пап, так ты меня на Зацепу, что ли, везёшь?

– На Зацепу, да не совсем. Ну, вот и приехали.

Машина свернула налево и остановилась у большого, явно дореволюционной постройки четырёхэтажного здания.

– Ты уже мальчик большой, – сказал папа, – теперь правду можешь узнать.

– Ну спасибо. Надо же, неделю назад мне всего-навсего сорок восемь стукнуло. По-твоему, это является доказательством, что мальчик вырос? Или напомнить тебе, что мой сынок, а твой внучонок, значит, Иван Иванович Жилин, вот-вот сам отцом станет? У Ирины, его жены, а нашей с тобой невестки, живот уже на нос лезет. Да и второе моё дитятко, дочка разлюбезная, Мария Ивановна, тоже замужем живёт-поживает. Институт окончила, сейчас вот в аспирантуре над кандидатской диссертацией корпит. А ты меня всё за мальчика держишь?

– Ну, это я, конечно, образно выразился. Вырос ты действительно давненько, но время открыть эту тайну, с моей точки зрения, подошло только теперь. Вроде новое время наконец настало. За старые грехи, да не наши, а отцов наших, никто теперь бить не будет.

– Пап, я тебя сегодня совсем не понимаю. О чём ты говоришь? Поясни, пожалуйста.

– Ты наверх посмотри. Видишь на четвёртом этаже полукруглый такой эркер с большим окном?

– Вижу. И что?

– Это моя спальня была, я там и родился.

Он замолчал и на меня уставился. На реакцию мою, наверное, решил посмотреть. Я и отреагировал:

– Пап, что с тобой сегодня? Я не один десяток анкет за свою жизнь заполнил. И в графе, где следует указать твоё место рождения, каждый раз пишу одно и то же: деревня Жилицы Камешковского уезда Владимирской губернии. А ты меня на Большую Пионерскую улицу привёз – вон адрес под тем окном, на который ты свой палец наставлял, приколочен – и утверждаешь, что в этом большущем доме родился?

– Да не нервничай ты так. С ума сходить я не собираюсь, как говорится, не дождётесь. А родился и я, и все мои братья с сёстрами, ну за исключением Никиты да близнецов-первенцев Ивана и Петра, которые в младенчестве померли, именно здесь, в этом здании, где наша семья половину верхнего этажа занимала. И в то время эта улица носила вполне благообразное название – Большая Дворянская. Вот так.

– Ничего не понимаю. А Жилицы, куда ты меня сколько лет тянешь, чтобы посмотреть, где твоё детство прошло, – это что такое?

– Жилицы, Ванюша… как бы тебе подоходчивей объяснить… это наше родовое гнездо. И фамилия наша, если ты подумаешь немного, оттуда идёт; а может, и деревню по фамилии назвали, этого никто не знает, науке это, как один великий актёр говорил, неизвестно. Мама моя замуж туда вышла и троих первых детей там родила. Двое, вишь, не выжили, ну а дядька твой, брат мой родной, Никита Фролович, слава тебе, здравствует, хотя ему уже за девяносто перевалить успело. В Жилицах мы каждое лето жили, там я и в Клязьме купался, и в лес по грибы-ягоды ходил. Там и в ночное с мужиками ездил, и на сенокосе косцам, бывало, помогал. Всё там было. Мы с тобой туда обязательно должны съездить, причём сделать это придётся в ближайшие выходные, то есть завтра, крайний срок – послезавтра. Так что учти, я решение принял, хватит всё оттягивать, настала пора безотлагательных действий.

Я с нескрываемым удивлением смотрел на отца. Он так воодушевился, словно несколько десятков лет сбросил, но как я его ни просил, больше ни слова не сказал.

– Ну, папа, ты не прав. Для здоровья это очень вредно – узнать какой-то кусок истории, тебя напрямую касающейся, а об остальном остаться в полном неведении на неопределённое время. Так ведь всю нервную систему себе расшатать можно.

– Ничего, у тебя не нервы, а канаты настоящие, ничего им не будет. Тебя домой подвезти или на метро доберёшься?

– Ну, не ехать же тебе в нашу тмутаракань – в Чертаново Северное. Довези меня до «Павелецкой», а уж дальше я сам.

Приехал домой, Любови своей ненаглядной всё это пересказал, а она, представляете, мне на это:

– Вань, интересно-то как! Я тайны всякие люблю. А здесь тайна рода твоего. Так что ты с Александром Фроловичем обязательно должен туда, в деревню эту, съездить и во всем на месте разобраться.

На следующий день рано утром, ещё шести не было, я подъехал к дому родителей. К моему изумлению, отец сидел на лавочке около подъезда.

– Привет! Ты что здесь делаешь в такую рань? Мы же на шесть договаривались.

– Ну, прежде всего утро доброе! Затем – ты на часы посмотри. Вот буквально через пару минут шесть и пробьёт. А я знаю, что мой сын очень не любит опаздывать. Задолго до назначенного срока не приедет, но обязательно постарается прибыть чуть раньше. Так что прикажешь делать? Тебя ждать заставить? Или по лестнице на седьмой этаж подниматься? Лифт-то у нас уже неделю как на ремонте. Обещают в понедельник пустить, а там кто знает, пустят или нет. У нас же все всё могут, и им за это ничего не бывает. Нет, лучше уж я выйду. Ну и наконец, на вопрос твой, что я здесь делаю, отвечу так: воздухом дышу. В это время он в Москве ещё более-менее приличный, а вот после обеда и до самого позднего вечера такая загазованность, что мы даже окна с форточками закрываем. Лучше в духоте сидеть, чем этой гадостью дышать.

Мы надеялись, что если в субботу в начале осени выехать из Москвы с утра пораньше, то удастся избежать пробок, но, по-видимому, такого же мнения придерживались и другие. Поэтому, как только нам удалось добраться до шоссе Энтузиастов, мы встали. Вернее, двигались, конечно, но так, что до следующего столба ехали чуть ли не пять минут.

«Нет худа без добра», – гласит пословица. Я всегда поражаюсь отточенности, чёткости и неимоверной ёмкости огромной массы крылатых выражений. Мы их называем народными, но ведь у каждой пословицы, каждой поговорки, так же как и у каждой народной песни, есть свои авторы. Только имена их, к сожалению, не сохранились. Вот с афоризмами дело обстоит лучше. Они взяты из письменного источника, а создатель такового в большинстве своём указан на книге или рукописи.

Стояние в пробках мучительно. Столько времени теряешь, а уж сколько нервных клеток при этом бесполезно разрушается – об этом можно даже не упоминать. Трактаты целые написаны. Но иногда это стояние не мешает и не раздражает. Это случается, когда в машине рядом с тобой человек, с которым тебе хочется поговорить, что-то обсудить. Тут уж вам никто помешать не может. Болтайте в своё удовольствие. Вот и мы принялись разговоры разговаривать.

Вначале отец меня в курс дела ввёл, коротенько перечислив всё то, чем они с мамой в последний месяц занимались и чего я знать не мог. Хоть и ездил я на почту в Сочи чуть ли не каждый день, для того чтобы с родителями по телефону пообщаться, но много ли наговоришь, когда за твоей спиной целая толпа стоит, а горсть пятиалтынных, предварительно наменянных в кассе переговорного пункта, кончается с немыслимой скоростью. Только поздороваешься да главными новостями успеешь обменяться, глядишь – уже и на прощальные слова денег не остаётся.

Папа рассказывал долго, о многом, пусть и мелком, что в их жизни произошло. Почти весь август они в Москве вынужденно провели, мама в поликлинику на давно ожидаемые процедуры ходила. Назначили их ещё в середине весны, а вот очередь лишь в августе подошла, так что они лишь по воскресеньям на дачу выбирались: полить там что требуется да яблоки-падалицу собрать, ну и с ягодных кустов, пока всё дрозды со скворцами не склевали, созревший урожай снять.

В Москве дел особых не было, поэтому они то в гости к кому-нибудь из многочисленной родни ходили, то сами гостей принимали. Самым заметным событием стал приезд дяди Никиты, старшего брата отца, из Воронежа, где он, выйдя на военную пенсию, осел. «Молодец старик, – подумал я, – в таком возрасте решиться ночь на поезде трястись. Правда, повод немаленький. Его дочери Лине, а моей, значит, самой старшей двоюродной сестре, шестьдесят пять лет отмечали». Вот папа мне про юбилей, на который собралась чуть ли не вся родня, с полсотни близких родственников, и рассказывал. Укоряли его, что сын – это я, значит – где-то на югах своё пузо греет. Пришлось объяснять, что в нашей стране выбрать время, когда тебе дадут путёвку в санаторий, где можно пошатнувшееся здоровье поправить, трудновато даже для учёного такого уровня, коим Иван Александрович – опять же я то есть – является. Ну, всем присутствующим с таким доводом пришлось согласиться. А я, пока он всё это рассказывал, подумать успел, что завтра не завтра, но в самые ближайшие дни надо на улицу Шверника наведаться, где сестрица моя с семейством своим проживает, да с юбилеем её, пусть и прошедшим, поздравить.

В общем, за папиным рассказом мы успели почти до МКАД добраться. Я прикинул, что такими темпами до цели нашего визита, неведомой мне деревушки Жилицы, мы как раз к обеду доедем. К тому времени где-то перекусить надо будет. Интересно, найдётся какая-нибудь столовая по пути или нет? Мы с Любой об обеде не подумали, ни единого бутербродика я с собой не прихватил. Может, у отца что-нибудь в сумке имеется? Спрашивать вроде неудобно, ведь утро ещё. Часовая стрелка только-только за цифру семь перевалила. Ладно, сейчас что беспокоиться. Вот когда организм настойчиво своё требовать начнёт, тогда и будем думать, как из создавшегося положения выходить.

Дальше моя очередь подошла. Ну, мне совсем просто было. Расскажи распорядок одного дня – и всё, остальные близнецы-братья. Разве что процедуры могут различаться да меню в столовой. О рыбалке, случайно приключившейся, я ему уже доложил. Вроде больше и не о чем.

Мало не мало, но пока я всё это рассказывал, мы в Балашиху не только въехать успели, но и до самого забитого перекрёстка, который я знал, до пересечения Горьковского шоссе с Советской улицей, добрались. Там постояли немного. Порассуждали на тему, что шоссе очень уж узкое, расширять его надо, а куда и за счёт чего – непонятно.

Наконец вырвались на оперативный простор и уже не потащились, а поехали, и пусть скорость была не более двадцати километров в час, нас она радовала.

Ещё с пяток километров преодолели, смотрю – папа, рядом сидящий, напрягся весь. По-видимому, к серьёзному разговору, ради которого он меня и позвал в эту поездку, готовится. Ну, я тоже замолчал и ждать принялся, что дальше будет.

Глава 2
Иван – крестьянский сын. Конец ноября 1748 года

– Вот, сын, о чём я рассказать тебе хочу, – наконец начал отец. – Об истории нашей семьи. Я знаю её с середины восемнадцатого столетия, когда на Руси правила императрица Елизавета Петровна. Шёл 1748 год от рождества Христова. Эту дату в нашей семье передавали из поколения в поколение. Жило тогда в одной из государственных деревень на Владимирщине, Лапино именуемой, дитё крестьянское, которое окрестили, как и многих на Руси, Иваном. Отца его, так же как и деда, к тому времени уже покойного, тоже Иванами звали, ну а фамилий тогда у крестьян вообще не было. Иван сын Иванов из деревни Лапино – и всё. Мужи государственные полагали, что для холопов и этого достаточно. Земля в тех местах была неурожайная, подзол сплошной, да ещё болото на болоте, а деревень тьма целая, и тоже одна на одной стояли. В общем, крестьянам, которым в ту пору и так несладко жилось, в наших краях совсем тяжко приходилось. Не жизнь, а каторга, только что без кандалов и цепей на ногах. Единственным доступным развлечением было то, чего сейчас в нашей стране, по официальной версии, вообще не существует, то есть секс. Ну, в те времена это называлось плотскими утехами. Поэтому детей народилось тьма. Многие, правда, в младенчестве помирали, но народ на это смотрел просто, даже поговорка такая была: «Бог дал – Бог и взял». Для того чтобы и самим выжить, и семью прокормить, мужики по всей стране зимой чаще всего занимались так называемым «отхожим промыслом». Ну, ты хорошо должен знать, что это такое.

Мне оставалось только кивнуть: в школе мы это проходили, да и в книжках я, конечно, читал, как сбивались мужики в артели и уходили, кто с топорами дома рубить, кто ещё на какие работы на стороне, в те края России, где своих рук не хватало. А отец из сумки, которую он в ногах поставил, бутылку с молоком достал, крышку из алюминиевой фольги отколупнул, отпил пару глотков и мне протянул:

– Горло промочить не желаешь?

– Пап, ты же прекрасно знаешь, что я от молока никогда ещё не отказывался. Что спрашивать?

Отпил я немного – действительно во рту сухость появилась – и бутылку отцу вернул. Он достал из сумки пробку, специально под широкое горлышко сделанную, бутылку запечатал и назад в сумку убрал. Я даже успокоился. Если отец молоко с собой прихватил – явно для меня, сам он не очень большой его любитель, – значит, и бутерброды или что иное, но тоже для желудка существенное, там наверняка имеется. А отец тем временем своё повествование продолжил:

– Ну а для наших мест отхожий промысел даже не обычаем был, а самой что ни на есть насущной необходимостью. Вот и Иван, когда вырос и в сознание вошёл – лет тринадцать ему тогда, по преданию, было, – тоже захотел каким-нибудь делом в межсезонье заняться. Он и так без дела не сидел: и лапти плёл, и лукошки с коробами мастерил, и даже ложки деревянные научился вырезать. Но это всё в избе да в избе, а ему на волю хотелось. А тут к ним в деревню, как на заказ, коробейник один явился – их ещё в наших краях офенями называли. Дело поздней осенью было. Деревья уже листву сбросили, но снег ещё не выпал, да и морозы не начались. Коробейник этот уже не первый год по округе ходил и их деревню тоже навещал. Крестьяне его хорошо знали. Бывало, он в соседней избе останавливался. Там староста деревенский жил, детей ему Господь не дал – баба хворой оказалась, поэтому места у них приютить одного гостя хватало. Вот он иногда, пока деревенские его товара не наберутся, там и ночевал. Ну а днём по избам ходил. Так и к родителям Ивана заглянул. Всякой мелочи он в этот раз в своём коробе немало принёс. В основном то, что женщинам в обиходе требовалось: иголки с нитками, зеркальца с гребешками, бусы да браслеты, платки на голову нарядные и всё такое прочее. Ну и для мужиков там тоже кое-что нашлось. Особенно всем нравились ножи заводской работы. Их у коробейника немало было. А ещё он небольшими деревянными иконками торговал.

Иван на продавца как уставился, так глаз с него не сводил. И правда, было на что посмотреть. Роста высокого, очень крепкий и сильный на вид. В горницу входил – голову нагнул, чтобы за притолоку не задеть. Тятенька у Ивана тоже не маленький, но голову не наклонял, так проходил. Худой, но лицо нормальное, не измождённое, как это часто бывало, когда люди больны. Этот же на здоровье явно не жаловался.

Гость короб плетёный, который он за верёвочную ручку нёс, на лавку поставил, треух снял, на икону перекрестился и низко голову склонил. Затем положил шапку рядом с коробом и со всеми поздоровался. Основательно всё делал, не суетился. Все в избе на его приветствие ответили и замолчали, ждали, что дальше будет. А коробейник товар свой принялся из короба доставать да нахваливать. И так у него это складно да ладно получалось, что заслушаться можно было. Прям как песни пел.

Все вокруг стола сгрудились, товар рассматривая, вещи по одной перебирая, а Иван продавца продолжал изучать, ничто его более не интересовало. На голове у того волос копна целая. Чёрными, видать, когда-то были, а теперь хоть и не седые ещё, но уже никакие и не чёрные, а непонятного псивого цвета, да при этом во все стороны топорщатся. Хозяин и так пригладить их пытался, и сяк, а они упрямились и подчиняться ему никак не желали. Лицо продолговатое, борода, небольшая, аккуратно подстриженная, вперёд торчала, а вот концы усов вниз спускались. Цвет глаз Иван никак рассмотреть не мог – на улице уже темнело, а горящая лучина достаточно света не давала, – а очень хотелось ему на глаза незнакомца глянуть. Бабушка говорила, что по глазам всё о человеке узнать можно, и цвет их тут чуть ли не главным являлся.

Вроде ещё не зима, а гость в серый армяк из толстой ткани одет, капюшон за спиной болтается. В избе жарко, натопили на ночь, вот ему и пришлось армяк распахнуть, а под ним льняная косоворотка с завязками, многоцветным пояском подпоясанная. Порты серые и тоже тёплые. На ногах лапти. Онучи светлые, немного замызганные, хотя и сухо, крест-накрест плетёными оборами серого цвета подвязанные.

Гость заметил любопытствующего мальца да спросил: что, мол, интересно? Иван же горел весь. Для своего возраста он выглядел достаточно крепким и сильным, а коробейнику помощник молодой нужен был. Не так груз нести – он его на тележке или санках за собой возил, – как сбегать куда-то по делам, да и идти-брести вдвоём веселей. Иван Тихону, так коробейника звали, понравился, вот он и решил взять его себе мальчиком на побегушках. Да не за деньги, а за прокорм. Родители согласились не раздумывая: зимой одним ртом меньше будет, а весной, к посевной, когда руки рабочие понадобятся, Тихон пообещал Ивана домой отпустить.

Мальцу и радостно было, и боязно. Он сам не знал, хорошо ему будет или нет. Вроде на мир посмотреть можно да научиться ремеслу торговому, но кто знает, что за человек этот Тихон. Может, пороть за каждую провинность примется? Но тятенька уже успел головой согласно кивнуть, так что выбора у Ивана не осталось.

Маменька утром, как светать начало, вышла за порог сына проводить. Долго стояла, смотрела, как две фигурки по дороге неспешно бредут. Высокая фигура коробейника, который тележку гружёную за собой тащил, и маленькая худенькая – её сына. Вздохнула она тяжело – каково её кровиночке будет в чужих людях, – перекрестила их ещё раз да в избу вернулась, дел ведь невпроворот.

– Бать, а ты откуда всё так хорошо знаешь? Прямо как по писаному излагаешь, – не выдержал я и назадавал ему ещё целую кучу вопросов.

– Так мама с бабушкой нам всё это рассказывали, когда мы детьми совсем ещё маленькими были, да не просто рассказывали, а в лицах. Нас же четверо, почти погодки все. Я младшим был, Фимка старшим, ну а Матрёна с Марфой посерёдке. Вот так сядем вечером вокруг стола, чаю попьём, а мама с бабушкой ну нам истории всякие рассказывать, да на разные голоса, но всё о нашей семье жилинской.

– Пап, постой. Дядю Ефима я знаю, а кто такие Матрёна с Марфой?

– Так это сестрички мои разлюбезные, разве ты не слышал никогда? Когда паспорта ввели, то они свои имена, которые им при крещении дали, поменяли. Матрёна в Марию превратилась, а Марфу Алевтиной теперь кличут.

– Удивительно! Первый раз слышу эту историю. Значит, тётя Муся была Матрёной, а тётя Аля – Марфой? То-то я всё удивлялся, что они, бывало, друг к дружке именно так обращаются. Думал, в шутку, а оно вишь как, оказывается, было.

– Да. Мы все Матрёну очень ругали, когда она нам паспорт с новым именем показала. Её же в честь бабушки назвали. Да она и сама потом жалела, но что по волосам плакать, когда головы на плечах уже нет, а у Матрёны её никогда там и не было.

– Пап, ну что ты так. Тётя Муся такая хорошая, добрая, отзывчивая. Так любит нас всех.

– Ладно, давай прекратим этот разговор, а то он нас куда-нибудь не туда заведёт. – И он задумался.

Я тоже молчал. С одной стороны, интересно про всё такое слушать, а с другой, казалось мне, что это выдумки досужие. Ну а там кто ж, конечно, знает.

Папа помолчал немного, по сторонам поглядел и проговорил:

– Скажи, как хорошо мы едем. Петушки уже позади, а впереди, кажется, Лакинск показался. – Он оживился даже. – Вот скажи мне: ты знаешь, что там впереди за место?

Я только плечами пожал.

– Вот в этом все вы, молодёжь современная! Истории родины совсем не знаете. Место это знаменитое. Раньше оно Ундол называлось. А почему так? Мы же с тобой по бывшей Владимирке едем, здесь каторжников в Сибирь гнали. Вот там, где дорога совсем вниз уходит, им передышку давали. Место не очень красивое, но для привала не только удобное, а и необходимое, ведь дальше дорога снова подниматься начинает. Поесть горемыкам там давали, кандалы могли на время снять, чтобы ноги, у кого они в кровь стёрты, перевязать, – в общем, как-то так. Опять же речушка по самому низу протекает. Так что и попить было что, и умыться можно. Ну а из-за своей неприглядности пристанище это получило прозвание Унылый дол, превратившееся со временем в Ундол. Здесь имение Суворовых когда-то находилось, и Александр Васильевич в нём пару лет прожил.

Он опять замолчал, но всё время головой крутил, по сторонам смотрел. Я даже пошутить хотел: что, мол, пап, Суворова высматриваешь? Но не решился, отец у меня такие слова за шутку не признавал, мог и обидеться.

Начали мы вверх подниматься, с правой стороны показалось длинное приземистое здание из красного кирпича. Подъехали поближе, смотрю, а оно с одного конца четыре этажа имеет, а с другого три, поскольку прямо на склоне построено. Вроде высокое, каждый этаж метра по четыре, если не больше, но такое широченное, да ещё в низинке – второй этаж почти на уровне дороги находится, – вот поэтому оно приземистым издали и казалось. Явно это текстильная фабрика была. Возможно, даже дореволюционной постройки, настолько вся обшарпанная. Хотя сквозь грязные, мутные стёкла, местами разбитые, проблёскивает электрическое освещение. Значит, работает ещё. Интересно, внутри так же уныло, как снаружи, или там всё же поприличней?