Владимир Жестков
Жилины. История семейства. Книга 1
Народ решил, что всё, дело сделано. Но, оказалось, разрушителям этого было мало. Едва осела пыль, они за колокольню принялись. Процедура была ровно такой же. Четыре заряда под углы, взрыв – и толпа вновь ахнула, на этот раз значительно громче. Но причина была совсем другой. Колокольня стоять осталась. После взрыва она на глазах всех собравшихся подпрыгнула и встала на своё место. Взрывчатка закончилась, подрывники уехали, а колокольня стоит. Народ шуметь начал, послышались выкрики вроде «Слава тебе, Господи!», ситуация начала выходить из-под контроля. Всё районное партийное начальство в кружок собралось – вопрос решать, быть им ещё начальством или сегодня последний день, а завтра, может, кое для кого из них навсегда тишина наступит.
Потом вроде выход нашли. Колокольня-то от фундамента оторвалась и теперь просто под собственным весом стояла. Вот кто-то и предложил её набок повалить. Пригнали два единственных колхозных трактора, притащили мотки металлических тросов – и началось. Все комсомольцы, и твой отец в первых рядах, начали обматывать колокольню тросами, которые крепко-накрепко прикрепили к тракторам и дёрнули. Результат был налицо. Оба трактора заглохли – двигатели не выдержали перегрузки, а колокольня – вот она, до сих пор стоит. Тогда же оперативникам из НКВД оставалось одно. Они принялись палить по кресту из всех видов оружия, которое у них имелось. Одна шальная пуля в цепь попала и порвала её. И это всё, чего они добились. С тем пришлось и уехать, а колокольня, которую наш предок построил, стоит.
И на глазах моего боевого отца появились слёзы покаяния.
– А дядя Фима с сёстрами где были в это время? – не выдержал я и встрял со своим, возможно, не совсем уместным вопросом.
– Они все в общей толпе находились вместе с нашей матушкой, – ответил отец и после небольшого молчания добавил, на меня посмотрев: – Наверное, представляешь, каких я пенделей от них наполучал, когда мы вечером ужинать уселись?
– Это-то я себе хорошо представляю, – ответил я.
– Я после того случая тоже, – задумчиво, как бы врастяжку произнёс он и замолчал.
Я решил, что пора поезд на другой путь направить, и к отцу обратился:
– Пап, а можно я один маленький вопросик на засыпку задам?
– Конечно, конечно, – оживился тот.
– Ты рассказывал, что Ивану надо было пять с лишним вёрст от деревни до тракта идти, а тут до шоссе всего с полкилометра.
– Ответ самый что ни на есть простой. Раньше тракт шёл немного в стороне. Ведь мы, как из Владимира выехали, оказались на дороге, которая левее пошла, а двести с лишним лет тому назад она прямо на Нижний была нацелена. Вот чтобы отсюда до той, старой, добраться, надо было очень постараться.
– Я смотрю, пап, ты хорошо подготовился к нашей встрече.
– Естественно. Я к ней готовился почти год. Даже в Ленинскую библиотеку записался. Так что всё, о чём рассказывал, абсолютно достоверно. Понял? Тогда ладно, давай дальше слушай.
Он присел на сложенную кем-то стопку кирпичей. Вероятно, нашёлся какой-то умелец, который начал колокольню, простоявшую в одиночестве полвека, потихоньку разбирать. Мне рукой отец показал на соседнюю такую же кучку и начал рассказывать. Сидеть было не очень удобно, но стоило мне вслушаться в папин рассказ, как я обо всём забыл и вновь оказался в этом же краю, только двести с лишним лет назад.
– Первым делом Иван за строительство дома принялся. Вот-вот лето начаться должно, а им некуда малых детей на природу вывезти. Строительством, как всегда, компания Кроковых занималась. Феофан Селиванович, седовласый господин, на вид ещё крепкий, но в связи с почтенным возрастом – ему к тому времени уже за семьдесят перевалило – практически отошедший от всех дел и доверивший их своему любимому чаду, на этот раз решил сам тряхнуть стариной. Собрал лучшую бригаду, которая буквально за пару недель возвела большой дом с мезонином, с остеклённой отапливаемой террасой и с пристроем, у которого был отдельный вход, чтобы в нём могла жить прислуга. Тот дом дошёл до нашего века, я в нём тоже прожил много лет, практически до 1930 года, пусть не постоянно, только летом, но, поверь, это были лучшие годы моей жизни.
Неожиданно он встал, отряхнул рукой брюки, огляделся, но, не найдя ничего лучше той кучи, с которой только что поднялся, вздохнул и вновь на неё уселся.
– Дом, – продолжил он, устроившись поудобней, – разумеется, неоднократно перестраивался и достраивался, а окончательный свой вид обрёл к середине прошлого века. Но постоянно семья жила в губернском центре, во Владимире, а в деревню перебиралась лишь на лето, когда дети заканчивали учиться. В семье этот дом назывался усадьбой. Топили там круглый год, поэтому, как выдавалось свободное время, запрягали лошадей, и все, кто мог и хотел, отправлялись в Жилицы. Бывало, что каждые выходные большая часть семьи, кроме тех, кто был занят в лавках, проводила в усадьбе. Семья всегда была большой. Потери, которые пережил Тихон, наперсник основателя нашего рода, Ивана Первого, были учтены, и поэтому меры пожарной безопасности применялись самые современные.
Снова наступило молчание, на этот раз долгое. Я уж решил, что всё, экскурс в историю закончился, но тут отец снова заговорил, уже с какой-то явственно слышимой печалью:
– Представляешь, через что надо было переступить твоей бабушке, когда она собственной рукой подносила факел к нашему семейному гнезду?
– Пап, о чём это ты, а?
– Я о той трагедии, которая произошла здесь в 1930 году, но подробней об этом я расскажу тебе позднее, когда дойду до нынешнего века, а пока мы с тобой ещё в середине восемнадцатого. Вот и давай придерживаться хронологии.
И он опять продолжил свой долгий рассказ:
– Ночевать Тихон с Иваном отправились в тот же трактир, где ужинали. Там наверху комнаты для отдыха имелись. Оказывается, Пафнутий Петрович их тоже загодя оплатил, и они терпеливо ожидали своих постояльцев. Спал Иван, как говорится, без задних ног. Не столько физически устал накануне, сколько впечатлениями новыми переполнен был. И все их надо в голове уложить, обдумать да понять, что в глубины памяти отправить, поскольку в ближайшее время вряд ли понадобится, а что на поверхности держать, время от времени в уме перебирая, чтобы не забылось.
Проснулся моментально, как толкнул кто. За окном темно ещё было. Вроде не зима, день пока длинный, а на улице темно. Удивился даже, но спать больше не хотелось, решил вниз спуститься. Глядь, а там свеча на столе горит, за столом сидит Тихон и в своей книжице что-то быстро пишет. При звуке шагов голову поднял, Ивана увидел, улыбнулся.
– И тебе, друг мой, не спится? Хорошо мы с тобой вчера время провели. Ни минутки зря не потратили. Сегодня ещё в несколько мест заглянем, и всё. По этой ярманке можно долго гулять, когда дел других нет, а ты развлечься желаешь. У нас же с тобой пожар может вот-вот начаться. Нам спешить надобно, другие-то офени времени терять не будут. Видел, сколько их здесь шатается из лавки в лавку? И ведь не просто так шатаются, они товар закупают. А товар этот почти такой же, как и наш с тобой. Ткани разные, на любой вкус. Ну, эта тема вечной будет. Их купят, сошьют что надо, а вещи – они ведь непрочные, они рвутся, пачкаются – другим словом, изнашиваются. Значит, на следующий год в этой избе снова отрез купят. Это точно. Браслеты, зеркальца, иголки швейные, заколки да гребешки различных фасонов, платки расписные тоже всегда востребованы будут. Тут спора быть не может, этот товар у любого уважающего себя и своих покупателей торговца должен быть всегда и в большом количестве. Тут и мы уж постарались да назаказывали вчера таких вещиц множество великое. А вот та тема, которую я недавно для себя открыл – ножички складные, которые купец один из Павлова-на-Оке привозит, – она далеко не вечная. Сам он их производит или у кого другого закупает, это и неважно. Главное, что сюда, в Холуй, их доставляет. Пока они у меня долго не задерживаются, кто из мужиков ни увидит, тут же за кошель хватается. Но ведь ножик такой почти вечно служить может. Если не потеряется где, то много лет как новенький будет. Один купили – и всё, можешь даже не доставать. Сразу же своим хвалиться примутся.
Тихон умолк и начал в своей книжонке странички перелистывать. Иван даже решил, что всё, разговор окончен, но нет.
– Я давно уже понял, – продолжил Тихон, – что нужен новый товар, особенный, которого сколько ни купи – всё равно к нему рука тянуться будет. Вчера, кажется, повезло. Пока мы из одной лавки в другую переходили – ты тогда как раз в отхожее место убежал, – я кусок одного разговора интересного услышал. Задержался даже, нагнулся, якобы с сапог пыль решил стряхнуть. И вот каков тот разговор был. Один весьма недурно одетый господин, видно хозяин какой-то, своему помощнику нравоучение читал и упомянул, что тот у купца Гладышева книжек мало купил. Ты же знаешь, как я к книжкам трепетно отношусь. Я с ними готов сколько надо нянчиться, потому что книга не только для обучения наукам всяческим нужна, она и для развлечений пригодна. Читаешь иную, и как будто в другой мир и другое время переселяешься. Но это только человек обученный грамоте да соответствующего воспитания понять может. Сам знаешь, что крестьяне у нас почти все поголовно букв не различают, значит, и искусству чтения не обучены. Обучить их грамоте, а того более, приучить к чтению – задача такого масштаба, что мы с тобой и подобные нам решить её не сможем. Это забота государственная. Но вот свой вклад в это дело, пусть и небольшой, да притом с неплохой выгодой для себя, мы внести обязаны.
Он рукой к своей шевелюре потянулся и, пятерню в неё запустив, на некоторое время задумался, но потом, как бы спохватившись, продолжил почти скороговоркой, навёрстывая упущенное время:
– Из того разговора я понял, что этот неизвестный мне Гладышев сюда, на ярманку, книжки для простых людейпривёз. Я с самого утра хочу найти, где его лавка, да в книжках тех покопаться. Если это то, о чём я давно мечтаю, то мы с тобой на этот товар сядем и им заниматься с особым усердием будем. Понял мою мысль? Ну а теперь, если всё равно не спится и тебе заняться нечем, выйди на улицу да по ярманке прогуляйся. Походи там, куда мы ещё дойти не успели. Вдруг этот Гладышев вывеску над входом повесил. У нас ведь половина купцов малограмотные, они и вывески рисованные вешают, а этот, если я правильно понял, книгоиздателем является, значит, и вывеска у него должна быть со словами. Ну, может, и рисунок какой там окажется, но это скорее чтоб внимание привлечь тех, кто азбуке не обучен. Иди, Ваня, погуляй. Погода славная, смотри, заря занимается, значит, всё уже рассмотреть можно.
Иван к двери было направился, но сверху шаги донеслись. Он как за ручку дверную рукой взялся, так и застыл. Любопытно стало, кто там ещё спуститься решил. А может, просто по коридору пройтись да назад в свою комнату вернуться? Нет, шаги приближались. Вон и ноги появились на лестнице, а за ногами и сам человек в полный рост возник.
– Здравствуйте, господа хорошие! Я вчера как заснул, так и очнуться никак не мог, – проговорил, неспешно спускаясь, Пафнутий Петрович. – Вы куда-то ушли и, по-видимому, долгонько не возвращались. Гуляли, должно быть, да развлекались. А сегодня я проснулся с чувством, что прямо подо мной кто-то шебуршится, и голоса как будто послышались. Ну, я и решил пойти проверить, а это, оказывается, вы, полуночники, тут разговариваете. Ранёхонько вы встаёте, ранёхонько. Ну, да это и кстати. Вот что, Ваня, – посмотрел он в сторону парня, который продолжал стоять у двери, – иди-ка ты туда, куда Тихон попросил тебя сходить, а мы с ним немного посекретничаем.
Иван вышел из трактира и пошёл по ярманке. Погода действительно славная стояла. Тепло, сухо, солнце с минуты на минуту на небе появится. А на ярманке тишина, лишь птички пытаются своими трелями её прогнать. Иван и по сторонам смотреть не забывал, и вчерашний вечер, особенно его окончание, вспоминал.
Вчера они с Тихоном долго по ярманке гуляли, представления всякие смотрели, которые в потешном ряду заезжие комедианты да паяцы разные показывали. Вместе со всем народом хохотали до изнеможения, за бока держась. Так всё интересно было, такая умора, что от смеха даже животы разболелись. Иван впервые такое лицедейство видел, да что там, он и слыхом-то о нём прежде не слыхивал, а что такое возможно, и представить себе не мог. Вот поэтому он и не унимался долго. Уж на что Тихон всё повидал, так и тот, на комедиантов глядючи, веселился изо всей мочи.
Они от одного балагана в том потешном ряду к другому переходили, и везде народа полным-полно толпилось. Тихон с большой опаской в толпу лез, опасаясь воришек, коих среди народа немало толкалось. Ухо востро надо было держать – стоит только зевнуть, как без капитала останешься. Поэтому он кошель, который во внутреннем кармане своей жилетки булавкой пристегнул, рукой на всякий случай придерживал, а в самой толчее пытался к Ивану поплотнее тем боком, где деньги хранились, прижаться. Да и Иван старался не зевать, а по сторонам посматривать, но как тут усмотришь, когда там, на подмостках, такое творится.
Вот у одного балагана только случайность их, наверное, от беды и уберегла. Тихон на секунду всего расслабился да рукой к глазам потянулся – смахнуть слезу, от смеха покатившуюся, как рука воришки-мошенника, долго этого момента выжидавшего, в тот самый заветный карман и проникла. Да так ловко, что хозяин и не заметил. Но тут, к счастью, впереди стоявший человек с толстенным пузом, задыхаясь от хохота, на Тихона навалился. Не нарочно, конечно, но Тихон следом за ним сам падать начал. Да так удачно это получилось, что он подмял под себя воришку. Тот руку из кармана с кошелём, в ней зажатым, выдернуть не успел, вот кость и хрустнула. Вор завопил как резаный, народ расступился сразу, а когда понял, что произошло, всерьёз за мошенника принялся. Били его молча и основательно, никто не жалел. Тот на небольшом пятачке, окружённый со всех сторон, весь в крови, ужом крутился, а его сапогами, кто куда попасть успел, угощали и угощали. Жизнь воришке спасли полицейские, прибежавшие на шум. По закону после появления полиции избиение виновного могли приравнять к попытке предумышленного убийства, поэтому раздосадованный народ, ворча, разошёлся, а прерванное представление продолжилось.
Послушали Тихон с Иваном и певчих с гуслярами. Те так душевно песни пели. Слушать и слушать их хотелось бесконечно. В общем, развлеклись по полной. На постоялый двор вернулись глубокой ночью, когда гулянье потихоньку затихало, да и спать уже хотелось.
«Как же мне повезло, что к нам в избу тогда Тихон Петрович заглянул, – думал, широко шагая, Иван. – Каким же я счастливым человеком уродился, что с ним встретиться довелось. Он такой умный, столько всего знает, с ним всегда так интересно. Чего только не придумывает, и, что самое главное, всё у него получается».
Он как раз успел дойти до той лавки, где вчера Тихон заказал много всяческой мелочёвки для рукоделия. Именно после её посещения они пошли обедать и встретили Пафнутия Петровича. Иван сделал ещё буквально несколько шагов и почти носом упёрся в небольшой закуток, над которым виднелась вывеска: «Книжная торговля Гладышева».
«Нашёл!» – хотелось во весь голос закричать Ивану, но он сдержался – не маленький, чтобы так себя вести. А потом так можно всех торговцев перебудить. Они ведь всю ярманку в этих лавках живут. Он дошёл до конца ярманочного городка, но больше ничего интересного не обнаружил и уже никуда не спеша, с чувством выполненного долга отправился назад. Когда подошёл к трактиру, солнце поднялось над деревьями, окружающими ярманку, и Иван ещё немного постоял, подставив лицо под его ласковые лучи, затем повернулся и решительно потянул дверь на себя.
В трактире было тихо. Тихон продолжал что-то писать в своей книжице. Пафнутия Петровича не было видно. «Наверное, он в комнату наверх поднялся», – решил Иван. Чтобы не мешать, он осторожно присел на краешек стула и застыл. Тихон поднял вверх палец, что означало: вижу, мол, но подожди чуток, пока точку не поставлю. Но вот в чернильнице щёлкнул замок. Песок, которым пишущий промокнул последние слова, был ссыпан назад в мешочек, и Тихон кивнул головой:
– Давай рассказывай.
– Есть такая лавка, дядя Тихон, есть. Так и называется: «Книжная торговля Гладышева». Самое интересное, что она почти соседствует с той лавкой, где мы бусы с лентами, помаду, духи да иглы с нитками шёлковыми покупали.
– Ты хоть в окошко заглянул?
– А там окошка нет. Лавка совсем маленькая. Одна только дверь и имеется.
– Ладно, поедим – сходим, вместе посмотрим, что там да как. Теперь что дальше. Я думаю, ждать ещё два дня, пока ярманка закончится, смысла нет. Сегодня всех обойдём, товар заказанный соберём. Возьмём телегу, твоими друзьями обещанную, и завтра с утреца в путь отправимся. Вначале в Жилицы заедем, это же почти по дороге, совсем небольшой крюк сделать придётся, но он нам много времени сэкономит. Всё лучше будет, чем сюда возвращаться, а уж потом с товаром домой ехать.
– Мудрый ты человек, Тихон, – послышался голос Пафнутия Петровича, – так всё грамотно по полочкам разложил.
– Как ты тихо подкрался, Пафнутя. Я даже не услышал, что ты вниз спускаешься.
– Я вовсе не крался. Шёл и шёл. Просто вы так громко говорили, что ничего не слышали.
В этот момент вчерашний половой начал из кухни на стол еду носить, так что разговор сам собой и закончился.
Глава 9
На Фроловской ярмарке. 18 августа 1749 года
– Здесь до утра можно за разговорами просидеть, – неожиданно заявил отец, поднимаясь с кирпичей и отряхивая брюки. – Пошли к машине, по дороге досказывать буду.
При выезде с просёлка на шоссе нам пришлось изрядно постоять. По трассе катилась непрерывная череда разнообразнейших транспортных средств, и, что меня немало удивило, все делали вид, что нас не видят или, скорее, что нас вовсе не существует. Никто не желал нас пропустить. Мне это надоело, и я нагло, чуть ли не перед капотом какого-то грузовика высунул свою машину. Тому ничего не оставалось, как затормозить и дождаться, пока мы не выберемся из-за поворота. Отец, выпрямившись, молча сидел рядом и наблюдал, как я буду выпутываться из этого положения. Наконец убедившись, что всё благополучно разрешилось, он откинулся на спинку кресла, явно намереваясь продолжить свой рассказ.
Ехали мы медленно, скорее даже не ехали, а тащились. Скорость не превышала сорок километров в час.
– Таким макаром мы до Москвы часов пять, а то и шесть добираться будем, – сказал я, на что папа моментально возразил:
– Владимир впереди. Трасса по городу идёт, там светофоров полно. Вот они нас и держат. Подожди, город проедем, дальше веселей пойдёт.
Мне ничего не оставалось, как с ним согласиться, хотя в душе я вовсе не был уверен, что действительно так произойдёт, а папа тем временем вновь к своему рассказу вернулся:
– Когда Тихон с Иваном после вкусного и обильного завтрака вышли из трактира, было ещё достаточно рано и народа на улице почти не было видно. Дверь в книжную лавку была открыта нараспашку. Немолодой уже человек в расшитой косоворотке, подпоясанной кожаным ремешком, сидел неподалёку от входа, вытянув вперёд ноги в щегольских сапожках. Короткие серые порты были для удобства слегка поддёрнуты вверх. Лучи солнца, поднявшегося над деревьями, достигли закутка, в котором находилась лавка. Вот этим и воспользовался сидящий там человек. Он прикрыл глаза и явно наслаждался солнечным теплом. Небольшая бородка задорно торчала вперёд, длинные светлые волосы, непонятно, то ли седые, то ли такими они ему от отца-матери достались, были перехвачены надо лбом неширокой цветной вязаной лентой и спадали на плечи. Рядом стоял стол с непонятной медной посудиной размером с ведро, снабжённой трубой, от которой поднимался лёгкий дымок. Возле посудины примостилась деревянная кружка.
Услышав приближающиеся шаги, человек открыл глаза и потянулся за очками, лежащими на краешке стола. Глаза у него оказались большими и очень светлыми, голубоватого цвета. «Значит, от природы белокурым был, – подумал Иван, – хотя, судя по возрасту, сейчас уже и седым может быть».
– Бог в помощь! – приветствовал его Тихон, пытаясь заглянуть в лавку, в которой стоял полумрак.
Иван не стал ничего говорить, а только поклонился.
Человек резко встал, отодвинул стул в сторону и рукой сделал приглашающий жест.
– Рад столь ранним гостям, – хрипловатым то ли со сна, то ли от лёгкой простуды голосом приветствовал он. – Заходите, выбирайте, покупайте.
Иван был прав. Лавка действительно была крошечной, одно только название, что лавка. Больше на каморку под лестницей она походила, чем на торговое помещение. Ивану показалось, что торговать в ней очень неудобно. Товар там просто негде было разложить, вот вся она и была завалена грудами каких-то бумаг и связками тоненьких книжонок. Да ещё узкий свободный проход, который вёл к двери, находящейся в задней стене лавки, занял часть площади.
– Да… – задумчиво произнёс Тихон, пытаясь хоть что-нибудь рассмотреть в полутьме. – Особо тут не разгуляешься.
– Я вам сейчас всё покажу, вы не волнуйтесь, – засуетился человек.
– А вы, наверное, и есть господин Гладышев? – спросил Тихон, пытаясь так встать перед входом, чтобы солнце хоть немного помогало рассмотреть товар.
– Да, действительно, это так, – подтвердил человек. – Извините, сразу не представился. Гладышев Пётр Петрович, хозяин книгоиздательского дома. Солнышко так хорошо пригревает, вот я и размечтался. Первый раз на ярманку приехал. На большую лавку и товара пока маловато, да и со средствами ещё не так чтобы хорошо. Поэтому решил обойтись этой. Не очень удобно, но торговля идёт. И это радует. Значит, есть у народа потребность в книгах и другой печатной продукции. Значит, не зря я это дело затеял. Вот и вы пришли, тоже интересуетесь.
– Меня Тихоном зовут, – представился Тихон, – а это мой помощник Иван. Давненько хочу найти книжки, для народа доступные и по цене, и по содержанию. Первый раз на ярманке такой товар появился. Так что показывайте и рассказывайте.
– А давайте мы чайку попьём, за чаем разговаривать много приятней. – Гладышев вопросительно посмотрел на гостей. – Я-то сам большой любитель этого напитка.
– Ну что, Иван, попьём ещё чаю с хорошим человеком? – обратился Тихон к помощнику.
Тот по своей привычке только головой кивнул.
Хозяин тем временем в лавку метнулся и за дальней дверью скрылся. Буквально сразу же она вновь приоткрылась, и появилась спина Гладышева, который надумал сразу два стула вынести, да в двери с ними застрял. Иван вовремя подскочил, один стул подхватил и начал, задом пятясь, на улицу выбираться. Пётр же Петрович тем временем второй стул на полпути бросил и опять за дверью скрылся. Ивану только и осталось снова за стулом вернуться.
Вскоре все уселись за столом, на котором стояли теперь три кружки, миска с колотым сахаром и странная фарфоровая кружка, а может, и не кружка, а какая-то кухонная утварь, которую Иван увидел первый раз в жизни. Это был пузатый сосуд с крышкой, у которого с одного бока была ручка, а с другого – нечто напоминающее хобот слона.
– А это что? – заикаясь от стеснения, спросил Иван.
– А? Это заварочный чайник, – оторвавшись от большой медной посудины, над которой он буквально колдовал, ответил хозяин, и снова повернулся к странному сосуду.
Иван только рот открыл, чтобы следующий вопрос задать, как Тихон свою руку к его рту приложил. Пришлось Ивану молчать. Но любопытство его прямо-таки распирало, видно было, что он еле сдерживается, чтобы не назадавать ещё целую кучу вопросов. А хозяин из мешка, который рядом со столом стоял, достал десятка два сосновых шишек и принялся их одну за другой в трубу медной посудины забрасывать.
Тут уж и Тихон не выдержал:
– Пётр Петрович, вы нам потом только объясните, чем это вы сейчас заняты, ладно?
– Конечно, конечно, – ответил хозяин. – Я вижу, вы самовара ещё никогда не видывали. Я вам всё постараюсь весьма доступно объяснить.
Он продолжал ещё что-то делать с непонятным сосудом, но наконец, когда из трубы пошёл густой дым, успокоился и присел на стул.
– Я чай прямо перед вашим приходом пил, так что вода в самоваре не должна сильно остыть, но её всё равно до кипения довести следует, иначе чай заварится плохо. Немного подождать придётся, и она закипит. Вот тогда мы чаю и напьёмся. – Всё это он говорил, глядя при этом не на гостей, а на стол.
Действительно, буквально через пару минут из отверстий в крышке, которая на трубу была надета, повалили густые клубы пара.
– Сейчас мы его заварим и вволю напьёмся.
Говоря эти загадочные слова, Пётр Петрович взял в одну руку то, что он назвал заварочным чайником, и снял с него крышку. После этого он зачем-то заглянул внутрь, поднёс чайник к носу, понюхал, как оттуда пахнет, и лишь потом приставил его к крану на том приспособлении, которое он самоваром назвал, повернул его и налил в чайник небольшое количество горячей воды. Сделав несколько круговых движений рукой, он выплеснул воду прямо на землю. После всех этих таинственных действий он насыпал в чайник пару щепоток чая и вновь, теперь уже почти под самое горло, наполнил его кипящей водой.
– Я смотрю, – произнёс Тихон, – вы, Пётр Петрович, прямо на западный манер чаем нас угостить желаете.
– Видите ли, милостивые государи, в 1710 году я был, благодаря заботам моего папеньки, который при дворе служил, послан в Европу учиться. Жил вначале в Голландии и Англии, где языки их изучал и с основами корабельного строительства знакомился. Вот там я к чаю и пристрастился. А затем государь повелел, чтобы я в Германию отправился, чтобы горному делу и металлургии обучаться. Вот несколько лет я во Фрейберге и провёл. Научился всему, чему положено было, и в 1718 году на родину вернулся. Но не в Санкт-Петербург, где в то время мои родители жили, а на Уральские горы, в небольшой городок, которого тогда даже ещё практически не было. Я завод строил, а рядом этот городок рос. Завод длинное название имел. Вот оно, послушайте. – И он медленно, почти по слогам произнёс: – Верхне-Исетский казённый цесаревны Анны железоделательный завод. Вот, сам иногда с трудом могу выговорить. Ну, это я шучу, разумеется. До 1735 года я на нём служил, а затем хворать начал. Вернее, хворать-то я начал ещё раньше, но всё это казалось чепухой – покашляю, мол, и всё пройдёт. А вот в 1735 году расхворался серьёзно. К счастью, в Санкт-Петербург с докладом пришлось ехать. Там меня лейб-медик один, при дворе служащий, освидетельствовал да диагноз весьма печальный определил. Вредно мне, оказывается, все эти газы, которые при варке железа выделяются, нюхать. Срочно надо от этой напасти бежать. Доложили государыне императрице Анне Иоанновне, та поохала-поахала по-бабьему обычаю, да делать нечего. Меня с государственной службы уволили. Отец мой к тому времени при дворе уже не служил. Не смог он с новыми порядками, которые там насаждались, сладить. Вот и уехал в добровольное изгнание в деревню нашу, которая неподалёку от Мстёры расположена. Поэтому я долго раздумывать не стал. С одной стороны, меня из столицы никто не гнал, даже должность хорошую в Петербургской Академии наук предлагали, а с другой – уж больно там погода для человеческого организма препоганейшая. А у меня он ещё и болезненным чересчур оказался. Вот и попросился я на пенсион по случаю потери здоровья. Согласно табели о рангах я был тайным советником, а это, поверьте, весьма немалый ранг. Ведь меня именовать были обязаны «вашим превосходительством». Поэтому и пенсион мне весьма щедрый положили, и пару деревень, соседствующих с отцовским имением, с крестьянами, там проживающими, в собственность дали. Но мысль одна, после того как я в Россию из заграничных своих вояжей вернулся, меня постоянно угнетала: как добиться того, чтобы жизнь у мужиков да баб наших лучше становилась? Изменить существующий порядок я не мог, но ведь что-то делать всё одно надобно. А я прекрасно понимал, что, пока народ грамоты не знает, ничего хорошего в его жизни произойти не может. Вот и надумал начать народ грамоте обучать. Ну, в своих да отцовских деревнях, кои мне по праву наследования достались, я школы учредил, и все дети, независимо от происхождения или вероисповедания, в этих школах азбуку и арифметику, а также Закон Божий стали изучать. Ну а дальше мои возможности не простираются. Соседи на меня и так все косо смотрят, мол, я своих крестьян балую. Вот я и решил купить небольшую машину аглицкого производства, чтобы книжки печатать для народа. Благо тщанием Петра Алексеевича, государя нашего великого, в России новый шрифт был введён. По сравнению со старой, церковнославянской кириллицей он и проще, и понятней намного стал. Россия сразу такой рывок в образовании сделала, что его сравнить можно только с прорубленным окном, коим Альгаротти, италийский писатель, книжку которого я мечтаю на русском языке издать, выход к Балтийскому морю назвал. Для меня самым главным в указе Петра о введении нового шрифта было вот что: «Сими литерами печатать исторические и манифактурные книги». Вы понимаете, это означает, что новый шрифт предназначен для любых книг, помимо церковных. А с той кириллицей пусть теперь священнослужители воюют. Я даже себе представить не могу, как они в ней разбираются. Совершенно нечитаемое письмо с ней получается. Но ведь народу и церковные книги нужны, вот я и осмеливаюсь – не всегда, конечно, а лишь иногда – печатать гражданским шрифтом некоторые книги, имеющие отношение к религии. Ведь нельзя же жития святых полагать богослужебными книгами. А ещё в большей степени это должно относиться к книгам с духовно-нравственными и нравоучительными текстами. Вот я и занялся их изданием. Другое издавать мне пока цензурный комитет не дозволяет. Но чем я беру? Та машина печатная, которой я обзавёлся, дозволяет печатать немецкие потешные листки, которые иногда фряжскими именуют. Ведь что получается, вы сами посмотрите да разберитесь. Патриарх Аким запретил везти из Германий всякие листки с католическими сюжетами, а у них иных и нет совсем. Что это значит? А значит это, что, если я напечатаю интересную и поучительную историю, в картинке изображённую, и продам её русскому мужику, то, с одной стороны, указ патриарха не нарушу, а с другой – благую вещь сделаю. Людей и повеселю, и немного их образованием займусь.
Тихон, пока Пётр Петрович свою речь держал, чай маленькими глоточками пил да довольно покряхтывал, мол, вкусно очень и пользительно, а затем перевернул кружку вверх дном и сказал:
