Владимир Короленко
Дневник, 1917-1921
По поводу Дробниса и Коцюб‹инского› говорят, будто на последнем съезде в Харькове образовалось два течения: одно федералистское, стоявшее за большую самостоятельность укр‹аинской› республики и за смягчение большевистского режима, принимая во внимание местные особенности и большую склонность украинцев к индивидуализму. На этой стороне стоял Дробнис и Коцюб‹инский›. Это течение взяло сначала верх. Но потом, не знаю посредством каких приемов, – возобладала централистская партия (на этой стороне, м‹ежду› прочим, и Раковский). Дробнис и Коцюб‹инский› получили распоряжение немедленно выехать чуть ли не в Азербайджан, и на этом-то пути их захватили повстанцы. Все это подлежит еще проверке…
Яковенко, на мой вопрос, отвечает мне в полученном вчера письме, что при арестах в Шишаке, произведенных по распоряжению из Миргорода, известный всем бандит, Григорий Гмыря, не только не пострадал, но даже сделан начальником особого отдела по искоренению бандитизма… Хорош искоренитель!.. Это он нападал на Яковенка, и раненный при этом и умерший в больнице Скиданчук назвал его и его товарищей. Эта компания, заведомо всем Шишакам, вырезывала целые семьи… Всем в Миргороде распоряжается доктор Радченко.
* * *
Киев эвакуируется. Большевики опять помышляют об эвакуации из Полтавы. Вчера прибыл весь состав Киевского рев. трибунала. Утром девочка бежит мимо нас с книжками из школы. Другая ей навстречу в школу. Разговор. Занятий не будет. Школу реквизируют. Учительницы плачут: «Куда же мы динемось?» – «Ну, ну… Щоб не було нiяких paзговорiв…» Так идет учение этого юного поколения… Это уже не первая реквизиция училища.
Я получил письма от Мякот‹ина› и Пешехонова. Один в Екатеринодаре. Другой переехал в Харьков. Пешехонов пишет, что он рад тому, что наконец недоразумение кончилось и противоестественная группировка (черносотенцев с демократами, надо думать) – кончилась. Бедняга В. А. гораздо тяжелее переживает этот кризис.
11 мая (28 апр‹еля›)
Сегодня в местной газете напечатана статья «Предвестие победы». Это замечательное предвестие состоит в том, что… Киев оставлен уже большевиками и его заняли поляки и петлюровцы. Это дает большие преимущества не полякам, а именно большевикам. Вместо того чтобы быть привязанными к городу, они могут свободно избирать хорошие позиции. А главное, – скоро они победят и без боя: польские рабочие и польское крестьянство сами подымутся против панов.
В городе суета. Дуня ходила туда. На улицах резкий ветер, почти буря, и такое же смятение среди людей. Движутся автомобили, тащат мебель, спешат куда-то. Скоро, вероятно, наступит и второе предвестие победы, – придется оставить Полтаву. Отступление. Опять взрываются под Киевом едва налаженные мосты, опять портятся пути, портят подвижной состав и т. д. Среди людей положительное безумие, а в это время природа в зловещем молчании подготовляет свой удар. Опять засуха продолжается, и яровые посевы гибнут… Вчера было заседание совета раб‹очих› и солд‹атских› депутатов. И опять главный мотив – нападение на меньшевиков, которые, однако, решили мобилизовать свою партию на защиту… не своего и безнадежного с их точки зрения дела…
Что-то принесет новая волна. Говорят уже о польских погромах… Что бы ни случилось, – евреям приходится дрожать первым.
‹29 апреля› 12 мая
Сегодня возчик привез дрова. Серый, сердитый мужик, давно живет в Полтаве. Привез дрова от города на сильно заморенной лошади. Говорит вообще сердито. Когда мы немного разговорились, а может быть и вследствие получения на чай, пустился в рассуждения вообще. Сказал между прочим:
– Був у нас Микола дурачок, хлiб був пьятачок. А прiйшли розумные коммунисты, стало нiчего iсты. Хлiба ни за яки гроши не купышь…
Это опять то, что носится в воздухе и рождается само собой без всякой агитации и сразу находит свою форму. Такие обобщения в меткой, чисто народной форме возникают теперь отовсюду, как снег в воздухе осенью.
Рассказывал еще Л. Происходило вскрытие сейфов. Рабочий с мозолистыми руками, слесарь, производивший вскрытие, вдруг говорит:
– Вот уже два года я делаю эту работу. Берут имущество буржуазии, – впрочем, я не люблю этого слова… Скажем, имущих классов. Но я еще не видел, чтобы это имущество попадало в общую пользу… Вот эти золотые часы… Они попадут к красной буржуазии… А вот у меня как были железные часы, так и останутся, да и не надо мне других… А что теперь уже образуется красная буржуазия, то это верно…
На замечание председателя, что лучше заняться делом и что за такие речи можно ответить, рабочий сказал спокойно:
– Я ничего не боюсь.
Вот это «ничего не боюсь» тоже носится в воздухе. Выводы формулируются в краткие понятные формулы и начинают проявляться откровенными разговорами. И против этого бессильны всякие репрессии. А «красная буржуазия» – неосторожно сказанное, но меткое слово. Можно видеть многих коммунистов, не могущих отказать себе в удовольствии пощеголять с дорогими перстнями, портсигарами, затейливыми мундштуками… И этот раз прибежал человек с сообщением, что ему известно, что в сейфе такого-то есть особенный мундштучок… Так нельзя ли как-нибудь?.. А в прошлом году вещи из сейфов сваливались в кучи без описей…44
Вчера проехал Луначарский и прислал мне с молодым коммунистом письмо. Напоминает мне, что я «в свое время довольно сурово отнесся к нему и хорошо помнит мою статью, которая, однако, в то время была в порядке вещей: в то время трудно было рассмотреть настоящую сущность совершающихся событий. Я продолжаю думать, – пишет он далее, – что я был более прав, противопоставляя Вам свою точку зрения в посвященной Вам юбилейной статье, написанной со всей моей к Вам любовью…»[64] Пишет, что собирался побывать у меня, но поезд военного комиссара, с которым ему необходимо ехать, уходит раньше, чем он ожидал. Мне очень жаль, что не пришлось с ним повидаться. Любопытно, и это был случай выяснить себе многое и, м‹ежду› прочим, выяснить также свою точку зрения перед одним из теперешнего центра. У меня складывается в голове проект письма, с которым хочу к ним обратиться. Пожалуй, лучше всего обратиться именно к нему. Можно будет писать, как к литератору…
3/16 мая
Вчера (в ночь на 2-е) расстреляли Засенка и Баштанника, осужденных по делу петлюровцев[65]. Кассация рассматривалась здесь, в Полтаве. Были шансы, что не казнят. Но, во 1-х, все власти в Полтаве переменились: Дробнис, Коцюбинский, Никита Алексеевич Алексеев, Робсман и мн‹огие› другие переведены в разные места на разные второстепенные должности, так что рассматривать кассац‹ионную› жалобу пришлось новоназначенным Шумскому и… (?)[66]. Во-вторых, приехал из Харькова Козюра, который видел там Дробниса и при этом рассказал о жестокостях и истязаниях, которым оба подверглись45. Подробность насчет досок исчезла. Но их сильно избивали и кололи штыками. Коцюбинского спас широкий пояс из толстой кожи. Его пырнули штыком, и только пояс ослабил удар. Но что особенно повлияло на решение, так это большая будто бы осведомленность обо всем происходившем на суде. Коцюбинского особенно упрекали: Беренштам говорил то-то и то-то, а ты, украинец, не поддержал, а еще обвинял. Из этого делается заключение, что в Полтаве существует организация, которая поддерживает живые связи… Калюжному (учителю) заменили казнь пятью годами принуд‹ительных› работ, а Засенка и Баштанника расстреляли. Где произошла казнь, – неизвестно. Но П. С.[67] рассказывали мальчики-гимназисты, что видели, как на кладбище привезли два трупа и свалили в яму. Таким образом, после всех наших хлопот удалось спасти только двух приговоренных.
Третьего дня на вокзале можно было видеть картину: Алексеев, еще кое-кто и Робсман скромно сидели в теплушке, дожидаясь отправления поезда. На вокзал, кажется, пришлось прийти пешком. (Робсман, во всяком случае, пришла, и башмаки у ней при этом развалились. Обоих видела М. Л.) Никто им не оказывал никаких знаков внимания. Недавно Алексеев ездил на автомобиле, а теперь для него не нашлось даже классного поезда… Как бы то ни было, – Алексеев был человечен и довольно мягок. Робсман пережила какой-то крутой перелом в душе. Она – еврейка, принявшая православие, – стала очень религиозна, часто бывала в церкви, соблюдала посты и много молилась. Если принять во внимание, что это отнюдь не могло содействовать ее популярности среди коммунистов, то нужно признать, что это искренно. Ей ставят в упрек, что она в своем отделе «Освиты» (нар. образования) «развела петлюровщину»… Сменены вообще все начальствующие лица, и теперь дела страшно задерживаются: назначены часто рабочие, вдобавок совершенно не ознакомившиеся с делами.
Расстрелы по решению Чрез‹вычайной› комиссии возобновились. В «Рад‹янськой› Владе» (№ 106–121) от 13 мая (30 апреля) напечатан целый список. Озаглавлено «От Губчека». «На заседании коллегии Полтавской› Губ‹ернской› Чрез‹вычайной› Ком‹иссии› приговорены к высшей мере наказания следу‹ющие› лица». Следует список из 10 лиц. Во главе Ив. Вас. Поддубный, бывший нач‹альник› связи полт‹авского› Губвоенкома. Он организовал шайку бандитов, которая с его ведома производила незак‹онные› реквизиции и ограбления. Затем следуют соучастники той же шайки Алекс. Вас. Самойлов, Владимир Агафьевич Гаврюш и Владимир Григ. Снежко. Последний уже «был условно приговорен как соучастник шайки Поддубного» и «работая (несмотря на это?) в Чрезвыч‹айной› Комиссии, сделал вторичное преступление, напившись пьяным и подняв стрельбу в городе. Этим он дискредитировал советскую власть и то учрежд‹ение›, в котором служил».
Петр Фед. Бородков, купец 2-й гильдии, выдал тов. коммунистов и давал на них обвинит‹ельный› материал кременчугской контрразведке, что видно из дела этой контрразведки.
Моисей Гершов-Гомельский – участвовал в вооруж‹енном› ограблении гр. Абрамсон и бежал из-под ареста.
Моис. Сидоров. Белик – «будучи тюр‹емным› надзирателем при деникинщине, издевался над политическими заключенными» (и только!).
Ив. Павл. Воронцов – когда в Рыбцы приехала к‹онтр‹разведка›, составил списки советских› работников, вследствие чего было арестовано 9 чело‹век› и из них расстреляно 6. (По этому делу были арестованы Нина Ал. Сахарова и Степ. Никиф. Кравченко. Сахарова уже освобождена, про Кравченко не знаю.)
Петр Фед. Щербиненко служил в отряде Шкуро и вешал рабочих.
Вас. Никифоров. Подлесный, будучи сотр‹удником› кременч‹угского› секретно-оперативного отдела, во время обыска присвоил 68.000 р.
Подписано это Баскаковым (председ‹ателем› Ч.К.), завед‹ующим› секр‹етным› опер‹ативным› отделом Максимовым и секретарем Литвиновым.
Таким образом, расстреляны 5 бандитов, один вор во время обыска, один виновник расстрелов в Рыбцах, другой – в Кременчуге. Один за то, что служил в отр‹яде› Шкуро, и один за издевательство над заключенными. Теперь такие времена, что такие расстрелы не удивляют. Но все-таки от бессудности сжимается сердце. Напр‹имер›, казнь за издевательства над заключенными… Или, кто установил, что Щербиненко вешал рабочих, служа в отряде Шкуро…
Раньше было известие о расстреле трех человек. (За что?)
* * *
Винниченко обратился в большевика. В его газете «Нова Доба», выходящей в Вене, напечатано след‹ующее› известие о бывшем сподвижнике Винниченко46, Петлюре: «Польский министр Патек заявил, что в Польше никто не разговаривает с Петлюрой, как с политич‹еским› деятелем. Мы смотрим на Петлюру, как на атамана бандитов, которого можно использовать в борьбе с большевизмом» (Рад‹янська› Влада 15 травня (мая) 1920 г., № 108). Странное заявление со стороны польского министра, правительство которого все-таки хочет «использовать» Петлюру47. Правда ли?
19 мая напечатано известие от Губчека о приговоре «заседания Коллегии» к см‹ертной› казни след‹ующих› лиц: 1. Ещенко Сем. Влад. за выдачу деникинцам коммунистов и советских работников. 2. Батрака Кирилла Вас. за то, что, под видом красноармейца, производил вооруж‹енные› ограбления селян.
Примечание: приговоры приведены в исп‹олнение› 17 мая 1920 г. Подписи: Председателя губчека Баскакова и за Зав‹едующего› Секр‹етным› Опер‹ативным› отделом Максимова.
Таким образом, приговоры администрат. коллегии даже к см‹ертной› казни входят окончательно в силу. Недавно «съезд представителей Народных судов решил, что дела администрат‹ивной› юстиции должны считаться в пределах компетенции нар‹одного› суда». «Рад‹янська› Вл‹ада›», 1 мая 1920 г., № 97 (112).
‹8› 21 мая н/с
Сменен председ‹атель› Ч.К. Баскаков. Говорят, назначают кого-то из Харьк‹ова›. Баскаков на днях зашел к арестованному бывшему офиц‹еру› Семикину: «Ты за что здесь сидишь?..» – «Вероятно, за то, что меня мать родила». – «Я тебя здесь сгною!..»
Может быть, из Харькова пришлют кого-ниб‹удь› приличнее…
Арестован Конст. Маркович Кирик. Был при трибунале. Остался при приходе Деникина. Мне с другими пришлось хлопотать: он действительно оказывал некоторые услуги при освобожд‹ении› арестованных большевиками. Теперь арестован за взятки и грабежи… Говорят, жена делала себе необыкнов‹енные› бархатные платья. Собирается ко мне, чтобы я опять хлопотал. Это, конечно, – пустое. Я за воров не ходатай.
Иррациональное…
Утром я выхожу в гор‹одской› сад. Солнце поднялось невысоко, и деревья, освеженные дождем, дают яркие световые пятна и тени. Природа весела, бодра и прекрасна.
Ко мне подходит человек с винтовкой. Это сторож городского сада. Я с ним знаком. Как-то на Пасхе я пошел в сад с девочкой, внучкой. Он с каким-то вызывающим видом пошел мне навстречу. Сад официально не был еще открыт. Я прошел через огромную прореху в заборе: зимой разбирали заборы на топливо и теперь с площадки можно пройти в гор‹одской› сад через сад дома.
– Можно здесь погулять? – спрашиваю я у сторожа.
– Нужно дать сторожу праздникового, тогда можно, – говорит он и смотрит на меня тем же вызывающим взглядом. Лицо у него худое, взгляд довольно тусклый. Вид довольно захудалого человека. Я улыбаюсь и даю праздникового. Он, видимо, тронут, и, когда погуляв немного, я иду назад, он выходит навстречу и приглашает погулять еще. С тех пор он каждый раз подходит ко мне и вступает в разговор.
Живет он здесь вдвоем с женой. У жены такой же захудалый вид. Она очень смирная, а у мужа есть что-то простодушно хищное. Жить трудно, а жить надо. Живут в тесной и сырой хибарке и недоедают. Жалование сторожа маленькое. Не хватает на хлеб. И его глаза глядят по сторонам: нет ли где какого источника дохода.
Сегодня у него вид особенно несчастный. Он подходит и садится рядом. Через плечо у него винтовка на веревочной перевязи.
– С обхода? – спрашиваю я.
– Да, с обхода, снизу.
И он утомленно мотает головой по направлению к долине, где расположен нижний сад с чудесной зеленой светотенью. Света ярки, тени глубоки и темны… На противоположном склоне темным пятном виднеется пущенная в сад лошадь.
– Лошадь? – говорю я вопросительно.
– Сегодня уже два раза выгонял, – говорит он устало. – Все пускают… Такой народ, не поверите… Известно, кобишанцы. Я к себе ближе 5 сажен не подпускаю. Говори оттеда! А то – пожалуй, винтовку отнимут, над самим зло сделают. Городьбу еще с зимы разобрали. Теперь где-то лошадей не пустить… Траву топчут, ветки обрывают. Ничего не поделаешь… Вот опять к молодым деревьям идет…
Я понимаю, что ему в самом деле не бежать каждый раз. Наши заборы тоже разобраны: у домовладельцев срублена роща внизу, которой они очень дорожили. Фруктовый сад стоит беззащитный: ограда зияет огромными прорехами.
– Шостый день не ел хлеба, – говорит он неожиданно, и в голосе его звучит тоска… – Вот что наделали…
Кто наделал? До известной степени понятно: владыки настоящего положения, и я даже не спрашиваю. Но через некоторое время он с таинственным видом наклоняется ко мне.
– Слушайте, дедушка, что я вам расскажу. Сижу я как-то, обедаю: суп есть, хлеба нету. Приходит какая-то барыня… Это что же, говорит, суп есть без хлеба. Нехорошо! Нехорошо, конечно. Да как нет хлеба, то и не будешь его есть… На следующий день иду я снизу, с обхода, – сидят какие-то трое. Сидят вот тут, на скамейке, разговаривают про себя. Остановился я вот тут на уступе, смотрю на сад, сам слушаю. Вот один, слышу, говорит: «Так не возьмешь… А если дать хлеба и соли, так возьмешь». Тут я понял: коммунисты!.. Это они сговариваются, как лучше нашего брата взять! Хорошо. Пошел домой. Опять эта барыня приходит: «Пойдем со мной. Будет хлеб». Я говорю: «Нельзя мне идти, не спросившись. Не могу бросить сад. Пойду к заведующему. Если отпустит, – могу». – «Да что ты боишься, ведь мы пойдем к начальству». – «Все одно, нельзя не спросясь». Пошел к заведующему. Тот сейчас в телефон… «По какому случаю вызываете?»… Никто, оказуется, не звал… Вот какая штука!.. Понял я.
Он наклоняется ‹ко› мне и говорит таинственно:
– Жидовка… И те тоже… Коммунисты были чуть не все жиды… Лучше я без хлеба посижу…
Я пытаюсь рассеять его суеверный страх. Может, женщина желала ему действительно исхлопотать помощь. Но мои слова точно даже не доходят до его слуха…
– Хотят хлебом взять… Нет, дедушка, лучше я без хлеба посижу… А только… что же это будет?
Опять мне чудится в этом то «иррациональное», суеверное, но настоящее народное чувство, которое сильно, как стихия. Коломакские повстанцы говорили, захватив коммунистов: «Нам все равно погибать. Вы не признаете Бога, устраиваете воскресники. Бог рассердился и не посылает дождя. Страна погибает». К счастию, вскоре после этого пошли обильные дожди. Значит, Бог пока грехам терпит. Терпит и народ. Вообще эти иррациональные стихийные процессы имеют огромное значение, которым легкомысленно пренебрегает большевизм. Как-то я среди членов исполкома стал говорить о необходимости уважать народную веру и что это уважение (веротерпимость) есть один из основных догматов и наших убеждений. Недавно окончивший гимназист, сделанный комиссаром просвещения, возразил мне:
– Поверьте, тов‹арищ› Короленко, у меня есть опыт. Я девять месяцев стоял во главе просвещения там-то. Религиозные суеверия легко искоренимы…
Ребята, играющие с огнем. А между тем – совесть народа, теперь это – запутанный роковой клубок. Конечно, лозунги заманчивы. А еще заманчивее земля и имущество имущих классов, захваченное деревней. Но все это делается при глухом внутреннем протесте: эх, что-то не так, Бог рассердится, и никакая агитация специалистов-агитаторов этого не заглушит. В этом клубке узел реакции.
18 мая – 1 июня
Несколько дней назад сразу из нескольких источников я получил печальное известие: умер Фед. Дм. Батюшков48. Непосредственная причина – грудная жаба, но несомненно, что главная причина – голод, от которого гибнет теперь масса народа49. Голод 1891–1892 года шутка в сравнении с тем голодом, который охватил теперь всю Россию. Одно из непосредственных последствий большевизма – обеднение России интеллигенцией. Одни погибают как инакомыслящие, другие как прямые противники, третьи прямо как «буржуи», четвертые потому, что выбиты из колеи. Эту зиму не переживут очень многие. Кроме голода нас будет губить еще холод. Дрова – за одну перевозку берут 150 р. с пуда!..
Ашешов50 сообщает мне несколько трогательных черт из последнего времени жизни Федора Дм‹итриевича›. Его брат Николай какой-то гениальной аферой разорил всю семью и умер, оставив сирот от незаконного брака. Мать этих сирот тоже умерла (застрелилась), когда выяснилось, что детей узаконить невозможно. Семья Батюшковых не признала этих детей. И только Фед‹ор› Дм‹итриевич› до последнего времени заботился о них, недоедая сам и посылая все, что мог, в Устюжну.
Когда-то мы были очень близки с Фед‹ором› Дмитриевичем. В последние годы наши отношения стали дальше. Виной, кажется, были «дамские сплетни…».
‹23 мая› 5 июня (н. с.)
Вчера (в ночь с 3 на 4-е) во всей Полтаве произведены повальные обыски. Точно ночная экспедиция: одновременно собрались отряды и стали ходить из дома в дом. Брали все на учет. Отряды сопровождали служащие в разных отделах, а не одни чрезвычайники. От этого, вероятно, все совершалось сравнительно прилично. Брали на учет, а не хватали, где что попало. Обращались прилично (по крайней мере о другом пока не слышно). По б‹ольшей› части сообразовались с инструкцией, хотя кое-где были и отступления.
Этому предшествовала нехорошая заметка «Буржуазия посунься!», в которой грозят буржуазии стеснить ее в квартирах: «буржуазию скрутити, заставити працювати на робитниче-селянську владу. Хай почувае буржуй, що его счастливы денечки бесповоротно минули и н яки знайомства с комиссарами и десятиаршинни охоронни грамоти його не захистять… Робитники, беритьця за кватирну справу, выкидайте дармоiдiв, переселяйтесь сами»…
Вообще, казалось, курс становится умереннее, но как раз для Полтавы он опять обостряется.
В том же No газеты (№ 4) «Вiсти»[68] сообщено о том, что Калюжный, приговоренный к см‹ертной› казни (с Засенком и Баштанником), теперь подведен под амнистию и… освобожден. По-видимому, спохватились.
Теперь опять «буржуазия, посунься». Выселяются целые дома, как огромный дом Леща на Гоголевской улице. При этом иногда запрещают брать из квартиры вещи. Затем обыски…
У меня, положим, обыска не было. Оказывается, что отправляющимся в эту экспедицию был дан специальный приказ обходить мою квартиру.
– А если к нему станут сносить вещи другие?
Распоряжавшийся задумался и потом сказал:
– Даже в таком случае, – не ходить в квартиру Короленка.
Вообще пока лично на большевиков пожаловаться не могу, но… все эти нелепости относительно других тяжело отражаются на настроении.
‹25 мая› 7 июня н./с.
Снаряжается экспедиция в деревню с целью собирания хлеба. Естественный обмен между городом и деревней прекратился. Город ничего не производит. Иголка стоит теперь 100, а то и 150 рублей. Понятно, что давать хлеб, да еще по «твердой цене», у деревни нет никакой охоты. Вдобавок свободный ввоз хлеба в город воспрещен. Обычный обмен замер, приходится прибегать к искусственному. Раздаются ожесточенные голоса против деревни: «Пройти по ней каленым железом». Говорят, тов. Шумский, вступивший на место…[69], сменившего Алексеева, прямо говорил: «Мы все возьмем у деревни и ничего ей не дадим».
Теперь экспедиции: много членов проф. союзов (и среди них по необходимости много евреев) отправляются в деревню, сначала с уговорами, с агитацией, без вооруж‹енных› отрядов. Требуют разверстки и идут дальше. Потом приходят другие и кончается это вооруженными отрядами.
Чем это кончится – неизвестно. Говорят, в России деревню таким обр‹азом› «усмирили» и пока это служит примером для Украины.
‹26 мая› 8 июня н./с.
Вчера ко мне явился Луначарский (Ипполит[70] Вас‹ильевич›). Недавно я получил от него письмо, в котором, напоминая мне о том, как когда-то, после большевистского переворота, я обрушился на него (по поводу его статьи «Сретение» – о приветствии большевиков со стороны старой рептилии, недавнего черносотенца Ясинского), он напоминает также свой ответ мне, «исполненный дружеского расположения и любви», – он пытается объяснить мое нападение тем, что тогда еще не все обстоятельства выяснились, и считает, что он был более прав. Я как раз собирался ему ответить, но только эти дни мне трудно писать что бы то ни было волнующее или просто сильно одушевляющее и возбуждающее сердце. И вдруг он явился сам.
Лично впечатление довольно приятное. Мы разговорились, и я сразу же выяснил, что если он считает себя правым в нашей полемике, то и я тоже стою на своем. Сам он вначале, уже и после нашей полемики, – гамлетизировал и колебался. То его приводили в ужас трещины на колокольне Ив‹ана› Великого и разрушение некоторых моск‹овских› памятников, то некоторые расстрелы… Он даже выходил из коммун‹истической› партии, но потом опять вошел и теперь плывет по большевистскому течению.
От меня он поехал в город, потом предстоял митинг в гор‹одском› театре. В эти часы ко мне явились родственники приговоренных Чрезвычайкой к казни пяти человек. Имен всех не знаю. Ко мне явились родственники Аронова и Миркина, двух мельников. Их обвиняли в спекуляции с хлебом. Надо заметить, что назначенные цены на хлеб совершенно невозможны, и производство муки пришлось бы прекратить. Впрочем, относительно Аронова я сам читал заключение следователя, что его надо отпустить, и нет данных для предания суду. А для Ч.К. есть данные даже для расстрела.
Я отправился в театр в надежде, что Лунач‹арский› поможет отстоять эти 5 жизней. Кстати, и рабочие подали заявление в том же смысле. Говорили, однако, что уже накануне они расстреляны, но это опровергалось. Сын Аронова приехал на извозчике. Я отправился с Соней и с ним.
Около театра порядочная толпа. Вскоре я увидел на сцене Луначарского. Нервы у меня в последнее время никуда не годятся. Сразу сжало в груди, и на глаза выступили слезы. И Луначарский и Иванов (нач‹альник› чрезвычайки) уверяли, что эти пятеро еще не расстреляны, и значит, может идти разговор об отмене приговора. Я успокоился и прослушал всю лекцию. Луначарский говорит хорошо и, по-видимому, убежденно, тем убеждением, в котором даже умные люди могут перекрыть голос сомнения общим покровом аргументов, встречающих отовсюду массовые одобрения. Эти большевистские ораторы находят только аргументы, облекающие в красивые и удобные формы общее течение. По словам Луначарского – Россия теперь держит в руках будущее мира, ключ от всемирного катаклизма. В Европе она владеет сердцами всего пролетариата, в Азии и колониальных странах она может поднять азиатские орды лозунгом: «Азия для азиатов»….Россию поэтому все боятся… Англия хитрит и обещает в некоторых вопросах поддержку советскому правительству, но каждый раз, как опереточные жандармы, приходит слишком поздно, когда Россия уже сама добилась чего ей нужно… Вообще, тон Луначарского самоуверенный, а о колониях он говорит так, как будто какие-нибудь полчища Махди51 – это именно свобода для африканцев. Сложность этого понятия в простом преломлении большевиков поразительно упрощается.
Начался и закончился митинг довольно стройным пением «Интернационала». На некоторых молодых лицах заметны признаки одушевления.
По окончании митинга я уже почти оправился. Ко мне подошли с предложением сняться на эстраде вместе с Луначарским, Ивановым, Шумским и другими. Воображаю, как коммунистич‹еские› газеты использовали бы эту карточку. Я снялся бы с теми самыми лицами, которые так недавно расстреливали людей по административным приговорам. Я наотрез отказался.
Затем, по окончании снимка, я еще раз подошел к Луначарскому, а затем к Иванову, передал ходатайство рабочих об Аронове и просил, чтобы ради приезда Луначарского они отложили террорист‹ическую› бессудную казнь и не заменяли бы ее никакой другой. Если нужно – пусть судят. Я слушал речь Луначарского. Он так уверен в силе большевизма. Но силе свойственно великодушие и справедливость, а не жестокость. «Докажите же, что вы действительно верите в свою силу». Иванов пробормотал что-то вроде обещания. Это человек с зловеще бледным лицом, мутным взглядом и глухой речью. Лунач‹арский› подтвердил обещание ходатайствовать. Я попросил прощения за то, что в начале так разнервничался и остальное говорил б‹олее› или менее спокойно. Когда мы с Соней вышли на площадь, в толпе, очевидно, было известно, зачем я приезжал, и чувствовалось разлитое в ней сочувствие. На многих лицах была видна радость при вести о том, что казни не будет. Я тоже надеялся…
А в это время все пятеро уже были расстреляны. Об этом я узнал на следующее утро, т. е. сегодня, между прочим, из следующей записки Луначарского:
«Дорогой, бесконечно уважаемый Владимир Галактионович. Мне ужасно больно, что с заявлением мне опоздали. Я, конечно, сделал бы все, чтобы спасти этих людей уже ради Вас, но им уже нельзя помочь. Приговор уже приведен в исполнение еще до моего приезда. Любящий вас Луначарский».
Я слышал не всю его речь, но после этого эпизода мне показалось, что в ней было слишком много угроз красным террором, и сам Луначарский стал производить не такое благоприятное впечатление, как у меня.
Сегодня с утра опять те же впечатления. Пришел юноша с матерью. Отца арестовали и, вероятно, расстреляют. Это смотритель вещевого склада, обвиняется по должности («продажа старых ботинок», – говорит сын). По-видимому, просто казнокрадство. У меня большое нерасположение заступаться за эту старую (вероятно) интендантскую крысу, но… все-таки это опять казнь в администрат‹ивном› порядке. Я пишу письмо Раковскому, напоминаю, что у нас опять водворяется оргия бессудных казней в администрат‹ивном› порядке. Дела этого Мороза я не знаю, но облегчаю для сына, который хлопочет только о сколько-нибудь правильном суде для отца, возможность повидаться с ним. Затем, так как юноша в Харьков попадет только завтра, – пишу еще Иванову, Шумскому о том же, – нельзя, чтобы следственное учреждение постановляло приговоры. Это азбука правосудия. Письмо направляю через юрисконсульта Беренштама, который, кстати сказать, употребляет все усилия, чтобы направить их действия на дорогу хоть исполнения декретов… В декретах центр‹альной› власти есть хоть попытки придать совершающемуся характер некоторой законности. Юноша передал письмо Беренштаму для передачи Шумскому.
Затем пришли две заплаканные девушки. Их отец, Могилевский, пришел зачем-то на мельницу и там арестован. Боятся расстрела. Пишу Иванову, без особой надежды. Напоминаю об его вчерашнем обещании «сделать все, что возможно» и прошу это обещание перенести с неудавшегося прошлого ходатайства на настоящее.
Мне передали отзыв Шумского: напрасно Короленко беспокоится и расстраивается. Мы наметили план и исполним его. Это – только начало… Значит, нам предстоит еще целая серия бессмысленных ужасов.
Еще одно истинно возмутительное предприятие. Моя Соня и ее подруги, сестры Кривинские и Роза Ал. Рабинович, все силы отдают детям. Начиная с Лиги Защ‹иты› детей и потом, войдя от Лиги в Совет Защ‹иты› детей, Софья, а с нею и ее подруги устроили целый ряд превосходно поставленных детских учреждений. Роза еще ранее заведовала «Каплей Молока», где грудные дети получают гигиенически приготовленное молоко и др‹угие› продукты. Соня и Маня Кривинская устроили детскую больницу на 300 детей, интернат и др‹угие› учреждения в бывшем здании института (откуда институтки ушли с деникинцами). Совзадет поддерживал и помогал устраивать эти учреждения, и они вышли образцовые. Недавно был с ревизией из Харькова…[71], который отдал полную справедливость этим учреждениям полтавского совзадета, на которые затрачены миллионы денег и множество самоотверженного труда. Одна из сестер Кривинских заведует домом материнства и младенчества, другая приютом. Тут есть и мастерские, вообще целая серия прекрасных учреждений, где силы Лиги Защ‹иты› детей работали вместе с ‹Сов›защитой детей.
