Владимир Короленко
Дневник, 1917-1921

Полная версия

⁵⁵ Имеются в виду дочь В. Короленко Н. В. Ляхович (1888–1950) и А. Л. Кривинская (1876–1944), старшая из трех сестер Кривинских (Анна, Любовь, Мария), близких знакомых семьи Короленко. Об этом см.: Л. Л. Кривинская. Из воспоминаний о В. Г. Короленко. – В сб.: «В. Г. Короленко в воспоминаниях современников». М., 1962, с. 515–547.

⁵⁶ Н. П. Урусов – князь; с апреля 1904 до начала (?) 1906 года был губернатором в Полтаве. См. о нем в статье В. Короленко «Г.г. полтавские губернаторы» («Русские ведомости», 10 марта 1913 года).

⁵⁷ Е. И. Сияльский (1850–1933) – юрист, общественный деятель Полтавы.

⁵⁸ 13 августа В. Короленко узнал, что зять его выслан за пределы Украины. На следующий день он вместе с дочерью Натальей выехал в Киев, чтобы хлопотать об освобождении Ляховича. Хлопоты оказались безрезультатными, и Ляхович был отправлен в концентрационный лагерь в Бялу (недалеко от Брест-Литовска), откуда возвратился только 25 ноября, после революции в Германии.

⁵⁹ Датировка следующей записи в дневнике ошибочна. В соответствии с местом ее в «Дневниках» и содержанием она произведена после 6 августа.

⁶⁰ Указанной статьи В. Короленко не обнаружено.

⁶¹ И. А. Кистяковский (1889–1921) – приват-доцент Московского университета, присяжный поверенный. Некоторое время был министром внутренних дел при гетмане П. Скоропадском.

1919 год

14 января

Пришла молодая девушка с запиской.

– Откуда это?

– Из Grand HТtel'я, где штаб.

Развертываю и читаю.

«Многоуважаемая Прасковья Семеновна и Владимир Галактионович!

Умоляю Вас спасти меня от расстрела. Поспешите. Дни жизни моей сочтены, у меня непристроенные дети. Арестовали меня за то, что гайдамаки приняли крики отчаяния, крики наболевшей души на селянском съезде, приняли за агитацию. Устройте, чтобы допросили на суде меня и моих свидетелей. На меня наклеветали мои враги, кроме всего еще и то, что будто бы я – Вера Чеберячка¹. Если нельзя будет меня совсем освободить, то хоть пускай, не лишая меня жизни, посадят в тюрьму. Со мной сидит студент и крестьянин, говорят, что нас без допроса и суда при нашем присутствии расстреляют, обвиняя в большевизме. Прошу поспешить. Искр‹енне› ув‹ажающая› Вас А. Чижевская.

Если не захотите спасти меня, то устройте, чтобы кто-нибудь поспешил прийти ко мне, чтобы перед смертью распорядиться своими детьми бедными круглыми сиротами и имуществом, а то у меня все разбросано и расстроено, и чужие люди богачи могут получить мое имущество. Я ужасно расстроена. Искр‹енне› ув‹ажающая› Вас А. Чиж‹евская›.

Если меня расстреляют, то прошу П‹олтавский› п‹олитический› Красный Крест моим детям оказывать помощь».

На оборотной стороне измятого листка малоразборчивый адрес: М. Садовая, дом д-ра Будаговского, писателю Короленко, – и потом затертые слова: Его… родному г-ну Короленко.

Я не сразу разобрал, в чем дело. Девушка – служащая в номерах. Принесла по просьбе г-жи Чижевской. Я вспомнил. Как-то в прошлом году во время первого периода полт‹авского› большевизма ко мне явилась женщина уже не молодая, привела дочь почти взрослую и принесла ворох бумаг.

– Что угодно?

Оказалось, все ее обижают, и она принесла бумаги, из которых видно, как ее обижает консистория. Я должен разобрать бумаги и написать об этом в газетах. Было что-то странное, озлобленное в ее тоне. Мне показалось, точно у нее мания преследования и, пожалуй, сутяжничества. Я сказал, что я не адвокат, в делах ее разбираться не имею возможности. У нее наверное есть родственники и друзья среди духовенства, и за советом ей лучше обратиться к ним. Оказалось, что и родственники все против нее. Ей и нужно, чтобы я выступил печатно на ее защиту. Когда я отказался, она сказала с тупым озлоблением:

– Так я пойду к большевикам.

– Это ваше дело.

Потом я слышал, что она обратилась в большевистский «совет», который предоставил ей какую-то должность по части сношения с солдатками, получающими пайки. Тут она и принимала участие в митингах и съездах и говорила, наверное, много лишнего.

Когда большевики ушли и вступили немцы с гетманцами, она скрывалась, живя где-то под Полтавой, и раз под вечер явилась ко мне не помню с каким предложением. Дело было под вечер. Она боялась возвращаться к себе и попросила приюта на ночь. Мне это было неприятно, тем более что я далеко не был уверен в ней и в ее намерениях, а в это время мне пришлось написать кое-что неприятное какой-то странной шайке, орудовавшей под прикрытием украинцев в Виленском училище, которой было бы приятно найти случай для явки ко мне с обыском и арестом. Тем не менее отказать было невозможно: идти одной женщине за город темным вечером было трудно. Мы напоили ее чаем и согласились ее оставить. Но тут Прасковья Сем‹еновна› придумала, где ей переночевать, и увела ее с собой.

После, когда все успокоилось, она опять приходила со странным требованием, чтобы я и К. Ив. Ляхович стали опекунами ее дочери. Мы отказались. Раза два или три я видел ее мельком, когда она приходила к Праск‹овье› Семеновне, кажется, как к члену комитета политического Красного Креста. Затем на время я потерял ее из виду.

И вот – записка. Сначала все это показалось какой-то странной фантазией. Но затем при расспросах девушки, принесшей записку, – та повторила, что все это верно: в Grand HТtel'e держат арестованных петлюровской контрразведкой, в одном из NoNo гостиницы собирается суд и порой – расстреливают. Девушка с искренним сожалением говорила о том, что Чижевскую, студента и крестьянина тоже, вероятно, расстреляют.

Я в это время был нездоров: моя одышка усилилась, ходить мне было трудно, настроение было пригнетенное, и я не мог как-то дать себе ясного отчета в этой мрачной фантасмагории. Мне казалось, что это опять какая-то мания преследования, и не верилось, чтобы женщине, хотя и сумасбродной, грозил действительный расстрел. Но вот под вечер меня спросил какой-то солдат, или, вернее, петлюровский сечевик, и опять передал письмо Чижевской. Оно было почти тождественно по содержанию. Я стал расспрашивать, и сечевик печально и серьезно подтвердил все: Grand HТtel весь занят контрразведкой. Арестуют, приводят в отдельные номера, наскоро судят и увозят для расстрела, а иногда расстреливают тут же, в отдельном номере.

Когда я немного разговорился с ним, он сказал, что служит в конной дивизии Балбачана. «Шел биться за правду и за Украину», но когда его прикомандировали к штабу и контрразведке, он увидел такие дела, что пришел прямо в ужас. При этом лицо молодого человека передернулось судорогой, голос задрожал и на глазах показались слезы. Чижевскую действительно, по-видимому, расстреляют. Сидит еще московский студент Машенжинов. Его тоже расстреляют, как и крестьянина.

– За что же крестьянина?

– Они ненавидят крестьян за то, что они большевики.

Он не возразил ни слова, когда я спросил и записал его фамилию, и только когда я сказал, что от меня его начальство не узнает, конечно, что он приходил с запиской, он сказал с тронувшей меня серьезностью:

– Да. Если бы узнали, меня могли бы расстрелять… Это было уже серьезно. Мы решили принять свои меры. Прасковья Семеновна еще с кем-то из Красного Креста отправилась в Grand HТtel, видела там начальника Римского-Корсакова, говорила с ним и получила обещание, что Чижевскую освободят. Но так как все-таки обещание внушало сомнение, то мы решили, что надо еще поехать и мне. Я зашел за гор‹одским› головой Семенченком. Бедняга сам был утомлен и измучен, но согласился поехать со мной и потребовал гор‹одских› лошадей. Прасковья Семеновна с Наташей пошли вперед пешком.

Grand HТtel – в конце Александровской улицы, недалеко от Корпусного сада. Довольно грязная лестница, узкие и мрачные коридоры. На лестнице и в передней толпятся сечевики. Нам с Семенченком указали ход наверх, и затем казак подвел к одному номеру. Мы вошли. Навстречу из-за стола поднялся высокий молодой человек с бритой головой и «оселедцем», который, видимо, был все-таки расчесан и расположен над лбом с некоторым старанием. Черты лица – аристократические, манера держать себя не лишена некоторой официальной важности. Мы объяснили, что явились, услышав о том, что здесь есть арестованные, которым грозит военно-полевой суд, в том числе одна женщина.

– Да, есть Чижевская. За нее уже приходила просить старая женщина из Красного Креста. И я уже обещал отпустить Чижевскую, хотя она агитировала на селянском съезде в большевистском смысле и еще, наверное, наделает много вреда.

– Есть еще крестьянин и студент?

– Крестьянин уже отпущен. Что касается студента, то это очень вредный большевик, который сам повинен в гибели многих. Его отпустить невозможно. Его будут судить… А Чижевская будет отпущена.

Я чувствовал себя очень плохо. Задыхался от волнения и как-то потерял энергию. Выйдя в коридор, я увидел Прасковью Семеновну, а вскоре вышла и Чижевская. Мы вместе вышли на улицу. Чижевская боялась, что ее догонят и застрелят на улице. Мы ее успокоили, и Прасковья Семеновна с Наташей некоторое расстояние прошли вместе с ней. Затем она затерялась в толпе. На улице людей было много.

Только уже дома я вдруг вспомнил: Машенжинов остался и при разговоре о нем и Римский-Корсаков, и Литвиненко ничего не обещали. Когда я сказал об этом, Прасковья Семеновна заплакала.

– Если бы вы дождались меня – я бы не ушла от них, пока бы не добилась.

Я почувствовал, что и я уже огрубел и так легко помирился с предстоящей, может быть, казнию неведомого человека. Они говорили, что этот человек погубил десятки людей. Но, во 1-х, правда ли это? Я решил тотчас же пойти опять в Grand HТtel. Софья пошла со мной. Мне опять указали номер, где был Римский-Корсаков. – Вы доложите? – Не надо. – Я вошел. Римский-Корсаков лежал на постели, отдыхая. При моем входе он встал, а когда за мной вошла Соня – стал застегивать тужурку. Я извинился и изложил причину, почему я явился.

– Что же, я освободил Чижевскую – по просьбе вашей и приходившей до вас старой женщины… Больше ничего сделать не могу.

– А Машенжинов?

– Вы его знаете?

– Не знаю… Знаю только, что он может погибнуть.

– Его будут судить.

– Когда?

– Завтра вечером.

– Значит, сегодня ему не грозит расстрел.

– Сегодня нет. Но завтра почти наверное.

– Но ведь вы говорите: еще суда не было.

– Но у нас есть против него страшные улики…

Я стал говорить этому человеку о том, что озверение, растущее с обеих сторон, необходимо прекратить и настоящим победителем будет та сторона, которая начнет это ранее. Увлекшись, я схватил его за руку у локтя. Лицо этого молодого человека осталось бесстрастным. Он желал, видимо, чтобы его оставили в покое.

– Я обещаю вам одно: мы вам дадим знать о времени суда.

– И допустите меня защитником?

– В военно-полевом суде защиты не полагается.

– В таком случае разрешите мне свидание с ним.

– Зачем?

– Может быть, он скажет что-нибудь мне, что послужит в его пользу, я передам вам… Может быть, мне удастся найти свидетелей.

– Этого нельзя, но я обещаю, что вы будете знать.

Было очевидно, что больше от этого странного человека с запорожским «оселедцем» и «капулем», с его аристократически-бесстрастным лицом ничего больше не добьешься. Я поблагодарил его и за это обещание, которое говорило мне, что на сегодня жизнь Машенжинова еще обеспечена, и вышел.

За мной вышел Литвиненко. Это тоже молодой человек с изнеженными тонкими чертами лица. Такие лица бывают у воспитанников привилегированных учебных заведений. Выйдя со мной в коридор, он вздохнул и сказал:

– Да, тяжело!.. – И потом добавил: – Я понимаю вас… Вы – человек не от мира сего. Но с этими людьми нельзя иначе… Вот Чижевская… Она еще наделает дел! Знаете: она с злорадством говорит мне: «Ну, что? Большевики идут?.. Недолго торжествовали?!» Я едва удержался, чтобы тут же не пристрелить ее…

– Послушайте, – сказал я, – значит, сегодня Машенжинова не расстреляют?

– Римский-Корсаков вам обещал и сдержит обещание…

Я пришел домой совершенно разбитый. Потом Костя узнал, что Балбачан, с которым он говорил о моих хлопотах, предписал военному суду допустить меня в качестве защитника.

17 января

Вчера уже говорили, будто Машенжинов расстрелян. Я сначала не верил. Обещания были так категоричны! Вечером к моему дому подъехал автомобиль. Это приехали несколько дружинников гор‹одской› самоохраны. Они сообщили, что из тюрьмы экстренно привезены в Grand HТtel четыре «политических», т. е. подозреваемых в большевизме. Двое Щербовых, Ровенский и еврей Куц. Значение этого привоза в Grand HТtel- очевидно: расстреляют. Молодые люди предложили мне услуги автомобиля. Мы с Костей поехали.

Город имеет необычный вид. Всюду движение петлюровских войск, суетливое и беспорядочное. По некоторым улицам движение прекращено. Петлюровцы спешно эвакуируются на южный вокзал. Мы едем точно по полю битвы. Самоохранники по б‹ольшей› части молодежь, студенты-евреи и рабочие, – стоят на приступках и впереди с ружьями на изготовку. Подъезжаем к Grand HТtel'ю. Тут внизу в коридорах и у лестницы полно казаков с черными верхами шапок. Легко проходим наверх. Римский-Корсаков не принимает, но выходит Литвиненко и молодой (или очень моложавый) офицер; называет себя: Черняев. Фамилия несколько известная: в з‹емскую› больницу привозили порой трупы с пришпиленными на груди визитными карточками: есаул Черняев. Мы объясняем, зачем приехали. Завязывается разговор. Черняев, человек с бледным, нездорового цвета лицом, очень скоро заявляет, что он тот самый, чьи карточки находили на трупах. По большей части это за грабеж. Одного собственноручно застрелил сегодня; он кинул бомбу под ноги казацкой лошади. Тут же показывает и казака: настоящий богатырь с мрачным лицом… Вообще Черняев говорит, что собственноручно застрелил 62 человека… – И знаете почему? Я был, как и все… Но когда я приехал в Ромны повидаться с семьей, то в это время большевики напали на нас, убили отца и мать, а жену… изнасиловали на моих глазах…

– Да, – говорю я. – Это ужасно. Это были не люди, а звери…

– Я и убиваю зверей…

– Да, но вы забываете, что кое-кто из них, может быть, тоже может рассказать что-нибудь подобное. Озверение с обеих сторон, и ваши действия, ваша месть только усиливает рост жестокости…

В конце концов они согласились сначала отправить назад в тюрьму двух, потом, после некоторых переговоров, – всех. Я попросил, чтобы меня допустили в номер, где они содержатся. Меня провели туда. Я объявил заключенным, что их сейчас переведут в тюрьму. Они стали просить, чтобы им гарантировали, что их не расстреляют дорогой и не изобьют. Один из них – еврей Куц, страшно избит и производил ужасное впечатление. Мы опять вышли, и я взял с Черняева слово, что он даст надежную охрану для препровождения. Он дал слово. Литвиненко опять меланхолично вздыхал… На мой вопрос о Машенжинове повторил опять, что меня известят о суде… Я успокоился и поблагодарил Литвиненко довольно искренно. В это время Машенжинов уже был расстрелян… Я понял, почему Римский-Корсаков не захотел меня видеть.

В эту же ночь произошло нападение на город повстанческих отрядов. Петлюровцы отступили к южному вокзалу. Слово относительно 4-х арестованных исполнили: было уже некогда препровождать в тюрьму. Они их просто оставили в том же номере, и повстанцы их освободили.

При этом 4 казака с офицером были застигнуты в Grand HТtel'e. Они скрылись в погреб и… все были убиты… Этого офицера я, кажется, видел в этот вечер. Молодой брюнет с незначительным лицом…

13 марта

Большой перерыв в записках. Было так много событий и так много хлопот, что записывать было невозможно.

Теперь мы под большевиками с половины января. В их отношении ко мне заметно изменение, может быть, потому, что «начальство» (глава большевистского правительства на Украине) Раковский. Не возвращаясь пока назад, стану отмечать наиболее заметные события изо дня в день.

Сегодня в «Известиях Полт‹авского› Совета рабочих и солдатских депутатов» напечатана заметка «Расстрел контрреволюционеров».

«По постановлению уездной Кременчугской Чрезвычайной Комиссии в ночь на 7 марта во дворе тюрьмы расстрелян бывший начальник карательного отряда Волков и служивший в охранном отделении трамвайный кондуктор Батушин».

Кременчугская чрезвычайка, по-видимому, торопится проявить себя. Полтавская еще не расстреливала да, кажется, и не будет расстреливать без суда. А здесь просто «по постановлению Чрезвычайной Комиссии».

В том же номере по поводу заседания «Лиги спасения детей»² несколько комплиментов мне и несколько шаблонно возбуждающих выпадов против «мещан». Интересно, что в «мещане» (буржуи) попал и один оратор-большевик, делавший замечания на устав Лиги, в том смысле, что и местные дети нуждаются в попечении. Григорию Петрову³ в том же номере делается вызов: «…объяснить в печати или устно, как идейно честный человек может связывать отношение к войне, разоблаченное в ст‹атье› „Гол‹ос› коммуниста“, с той евангельской христианской проповедью, которую вы ведете теперь в ваших лекциях». Следуют подписи.

Григорий Спиридонович Петров действительно писал в качестве военного корреспондента порой пошловато и странно. Но вести полемику под угрозой ареста чрезвычайкой за контрреволюционность – очень неудобно. Странные оппоненты, делающие такие вызовы при таких условиях.

Была у меня г-жа Дейтрих – жена бывшего члена Госуд‹арственного› совета и помощника Бобрикова⁴. Сам Дейтрих – фигура не яркая в смысле прежнего злопыхательства – теперь арестован, как полтавский помещик, и теперь жена встревожена: его будто бы хотят везти в Константиноград. А там какие-нибудь уездные Робеспьеры, чего доброго, расправятся над больным стариком.

Арестован чрезвычайкой также и Бразоль⁵, бывший губ‹ернский› предводитель дворянства. Тоже сам по себе не яркая фигура, но «дворянин» настоящий. Обвиняют его в содействии или организации карательных отрядов и взыскании при гетмане неумеренных «контрибуций» с населения. Г.г. дворяне долго ездили на шее мужиков. Теперь мужички в короткое время постарались наверстать. Потом опять короткое торжество и месть: карательные отряды и «контрибуции» (так называются взыскания за захваты комитетами дворянской земли и имущества). Теперь опять «месть беднейшего крестьянства и пролетариата»… Нет конца мести.

Впрочем, кажется, Бразоль далеко не взыскал всей суммы, ему присужденной при гетмане. Дочь утверждает, что отношения у него с крестьянами были хорошие.

Вчера я отправил с нарочно присланным из Одессы Тимоф. Феоф. Родионовым, наборщиком, рукопись «История Моего Современника» для «Русского богатства», которое предполагается издавать в Одессе. Петербургское разгромлено. Мы пережили много кризисов при царской власти, но кое-как жили. Теперь не только закрыли журнал, но реквизировали бумагу для «коммунистической газеты» и квартиру, которую и принялись отапливать нашими книгами из склада. Такого кризиса еще не бывало. Большевики вообще считают свободу печати «либеральным предрассудком». Вся независимая печать закрыта сплошь. Положение такое, как если бы были закрыты все газеты при прежнем режиме, кроме «Правительственного вестника», губернских ведомостей да еще «Московских ведомостей» и «Русского знамени»… Да еще в пользу «Русского знамени» или газеты Глинки⁶ произведены были бы реквизиции либеральной бумаги и типографий.

О, судьбы русской свободы!

15 марта

В харьковской (меньшевистской) газете «Наш голос» (от 12 марта № 55) сообщают о страшном еврейском погроме (Подольc‹кая› губ‹ерния›). 15 февраля произошло местное восстание большевиков и при его подавлении произошел погром. От 3 – до 6 час. вечера убивали всех евреев, живших в еврейских кварталах. Половина евреев, жителей этих улиц, вырезана. Много раненых.

«Эта резня превосходит все кошмары и ужасы, какие знает до сих пор история еврейских погромов и кровавых армянских бань. В итоге пока зарегистрировано около 3 тыс. убитых и столько же раненых…», «С третьего часа дня началась резня мужчин, женщин и детей. Целые улицы были превращены в кладбища. Многие семьи вырезаны целиком…», «Пострадала преимущественно беднота. Поголовно вырезаны все члены еврейских рабочих организаций и около 50 рабочих-христиан…».

Это напоминает действительно времена гайдамаков на Украине. «Патриоты» могут гордиться. Это уже не одна историческая бутафория. Воскресают времена самого неподдельного варварства!

Рассказывал А. Д. С. Банковские служащие получили опросные листки. Среди вопросов есть и такой: к какой партии принадлежит опрашиваемый. Если беспартийный, то какой партии больше всего сочувствует (?!).

Настоящее, не прикрытое ничем, наивнейшее чтение в сердцах. Отказ отвечать на эти вопросы влечет за собой… предание суду революционного трибунала. Любопытный был бы суд!

16 марта

Много посетителей. Звонок за звонком. Между прочим, жена священника Черемховича и два крестьянина в солдатских шинелях. Священник Черемхович арестован уже недели три-четыре. За что? Был священником при арестантских ротах. По отзывам – человек хороший. Я хлопотал.

– Да, хороший человек! – пренебрежительно сказал тогдашний председатель чрезвычайки. – Только взыскал с крестьян 180 тыс. контрибуции!

– Священник арестантских рот и 180 тыс. контрибуции. Простите, но это какая-то явная несообразность!

Впоследствии выяснилось, что у священника Черемховича есть землица в пределах Браговского сельского общества. В свое время мужички забрали у него сено. Когда гетманцы «восстановляли порядок», то Черемховичу (вернее, его попадье) было присуждено 2500 р., но по соглашению произошла сбавка и взыскали 1800 р. Это и есть 180-тысячная контрибуция.

Потом приехал новый председатель Барсуков. Больного священника обещали мне «скоро выпустить». От Браговского общества поступил приговор, что они против священника ничего не имеют. После этого приехали два красноармейца, которые сказали:

– Зачем вы дали одобрение священнику? Теперь мы будем отвечать. Дайте приговор, что он взыскивал. – Они дали и им приговор. Теперь привезли еще один, где еще раз излагают дело. Приговор написан безграмотно, но смысл ясный: против священника ничего не имеют. Лично мужички говорят мне, что желает все общество, чтобы батюшку отпустили, тем более что, по-видимому, и те-то 1800 р. им возвращены…

– Зачем же вы дали приговор красноармейцам?

– Та воно, бачьте… Воны кажуть: мы будемо отвiчать, що арештували… Мы и дали.

– Что ж вы написали?

– Написали, що батюшка взыскивал… А теперь, хай во ны пришлють комысию, то мы yci, як одын чоловiк, скажемо: отпустить батюшку…

А больной священник до сих пор сидит в тюрьме, и у него кровоизлияние.

Еще 5 дней назад в чрезвычайке мне говорили: дня через два отпустим!

Много дел. И плодят еще больше. Свойство всякой охранки – неизбежно плодить безответственно глупые дела. Революционная охранка ничем не отличается от жандармской. Прежде была в ходу «неблагонадежность». Теперь «контрреволюционность»!

21 марта

Сегодня рано утром неожиданно умер Дмитрий Осипович Ярошевич от кровоизлияния. Это был скромный человек, постепенно занявший положение видного и уважаемого работника. Из с‹ельско›-хоз‹яйственного› общества, которого он был секретарем, он сумел сделать большое и полезное дело. Одно время мы вместе с ним работали в «Полтавщине»⁷, в ее лучшее время. Он был кадет и подвергался часто нехорошим нападкам слева. Но это было близоруко и бестактно.

Я даже не думал, что так сильно привязан к этому небольшому человеку, с необыкновенно отчетливыми и уверенными движениями. Он тоже был ко мне расположен.

Третьего дня и вчера в городе неспокойно. Трещат пулеметы. Говорят, чрезвычайка в течение двух часов была в руках левых эсеров. Вся Украина почему-то объявлена на военном положении. Одно время казалось, что большевики укрепляются. Но у нас в Полтаве и под ними почва колеблется. То и дело находятся «благодетели», которые «гораздо лучше знают», что именно нужно народу. И среди них много таких, которые хотели бы устроить кровавый еврейский погром. К чести большевиков – они решительно против этого. К сожалению только, это объясняется многими тем, что среди большевиков много евреев и евреек. И черта их – крайняя бестактность и самоуверенность, которая кидается в глаза и раздражает. Наглости много и у неевреев. Но она особенно кидается в глаза в этом национальном облике.

22 марта

По-видимому, беспорядки у нас подавлены, но всюду есть признаки недовольства. В Петербурге бастуют заводы. Путиловский завод и фабрика «Скороходы»^[15]. У нас, по-видимому, в крестьянстве растет опасение и недоверие к коммунизму. Сегодня в «Известиях Полт‹авского› Совета» (№ 31) напечатана передовая статья, озаглавленная «Твердой рукой», в которой говорится: «Мы самым беспощадным образом будем очищать Украину от контрреволюции и бандитизма». «Мы не остановимся перед массовыми расстрелами тех, кто будет определенно уличен в контрреволюции и погромной агитации…» «Во время гетманщины и петлюровщины буржуазные журналисты и политики усиленно занимались самой гнусной клеветой и распространением самых диких сообщений о жестокостях и зверствах, творимых в Советской России^[16]. Все сознательные рабочие и крестьяне знают, сколько истины в этих сообщениях. Но от чего мы никогда не отказывались и к чему часто бываем вынуждены прибегать, это – красный террор».

В этом именно и обвиняли большевиков. «Массовый террор», с одной стороны, «определенные обвинения» – с другой – две вещи несовместимые. Взаимные обвинения в зверствах, к сожалению, одинаково верны для всех.

В той же статье признается, что контрреволюционные элементы «проникли даже во многие советские учреждения». Кроме того, «в очередях, на бирже труда среди безработных, в группах красноармейцев, в вагонах, всюду, где только возможно, ведут они свою преступную, контрреволюционную агитацию».

К ней примешивается в значительной степени антисемитизм… Темно со всех сторон. Страх перед новым переворотом может подсказать большевикам бесцельные, слепые жестокости.

Вчера приходила бедняга Сподина с заплаканными глазами. Муж ее, почти инвалид, арестован. Это уже во второй раз. Был при гетмане комендантом в Миргороде. В первый раз дело разъяснилось. Теперь схватили опять, по-видимому, даже не зная о первом аресте.

23 марта

Вчера я обратился к губ‹ернскому› комиссару по гражданской части с письмом следующего содержания:

«Многоуважаемый Тов. Алексеев.

Я уже имел случай говорить с Вами о принудительных работах вообще, которые представляются мне ненужным издевательством над человеческой личностью. Теперь обращаюсь к Вам по частному случаю.

На принудительные работы назначен Е. Д. Саков, которого я хорошо знаю. Это человек больной. Он страдает отслоением глазной сетчатки. На один глаз уже не видит и рискует совсем потерять зрение. Всякое физическое утомление ему очень вредно. Он представил два докторских свидетельства (в том числе от Гиршмана). То же подтверждает и доктор Глейзер. Оба свидетельства выданы ранее и, значит, не приурочены к настоящему случаю. При таких условиях даже в старые времена на каторге на работы не назначали. Неужели это возможно теперь? С уважением, Вл. Короленко».

Костя Ляхович понес это письмо в заседание исполнительного комитета вечером, прибавил и от себя.

Комитет распорядился освободить Сакова от принудительных работ.

В Полтаве начались смертные казни: сегодня («Известия», № 32) напечатано, что «по постановлению Полт‹авской› губ‹ернской› Чрезвычайной Комиссии по борьбе с контрреволюцией от 19 марта 1919 г. за № 5 расстреляны след‹уюшие› лица».

Идет перечисление: 1) Бойко Петр Семенович и 2) Шавкун Матвей Ив‹анович› за участие в бандитизме и 3) Давид Ефимов как контрреволюционер, активно работающий (вший?) в самодержавной охране до прихода большевиков 22 марта 1918 г., – председатель Полт‹авской› губ‹ернской› Чрезвычайной Комиссии (подпись). Интересно, что фамилии председателя и секретаря заменены в официальной газете простым словом «подпись». Заметно вообще при переменах власти стремление стушевать личные выступления.

Теперь среди заключенных царит, конечно, испуг. Особенно среди бывших «филерок» из осведомительного бюро Зуева и Ноги. Захвачен целый выводок девиц, которые работали в осведомительном бюро. По б‹ольшей› части это простые переписчицы. Ко мне и Прасковье Семеновне ходят родственники – матери, сестры… Плачут, просят. Мы в свою очередь справляемся в чрезвычайке. Кажется, особенно зверских намерений относительно этой группы не заметно. Подчеркивают только фамилии Кисленка, бывшего жандарма, и Новицкой. Насколько основательно – не знаю.

27 марта

Вчера около нас, во 2-м Казачьем пер., произошло следующее событие: около 5 часов вечера, то есть совершенно засветло и на виду у прохожих, бежал какой-то человек и кричал: «спасите!» За ним гнались другие двое. Он сбежал вниз в ложбину. Тут двое его догнали и застрелили. Потом на виду у зрителей спокойно поднялись опять на гору и ушли. Они вооружены, а обыватель безоружен и вынужден смотреть, как среди белого дня людей безнаказанно пристреливают, как собак. Самое вероятное, что это свели свои счеты бандиты, хотя, может быть, и что-нибудь другое.

А в Рогожанском переулке, у окраины города, за кладбищем, так же безнаказанно вырезали целую семью евреев, в том числе детей 4–5 лет. Рассказывала мне женщина, как их несли, убитых, на носилках, и плакала: «все ж таки люде… Та ще мали дiти».

О таких вещах слышишь почти каждый день. Сегодня вошел какой-то новый полк. Может быть, более дисциплинированный и прекратит эти ужасы. У стоявших здесь большевистских команд до сих пор установились удивительные отношения с разбойниками. Идет еврей. Его встречают два солдата и требуют, чтобы он шел с ними в чрезвычайку. Он идет, но видит, что они зачем-то ведут его в противоположном направлении. Он отказывается идти. У него забирают часы и кошелек, но все-таки ведут туда же. Встречается какой-то военный пост. Он вбегает туда и говорит, что его арестовали без мандата и ограбили. Один из сопровождающих ушел. Другой входит за ним. Постовой говорит просто, как знакомому:

– Гришка, отдай сейчас!..

Тот отдает, и этим дело кончается. Благодушие постового простирается до того, что он дает провожатого, чтобы беднягу где-нибудь все-таки не пристрелили.

29 марта

Вчера прибежала жена Вас‹илия› Алексеевича Муромцева, главноуправляющего кочубеевских имений. Он с утра ушел и домой не возвращался. Это с ним никогда не бывало: в случае продолжительной отлучки всегда извещал. Жена боится, не случилось ли с ним что.

Муромцев – бывший петровец, человек очень порядочный. В 1905 году сумел хорошо уладить отношения к крестьянам. Губернатор Урусов вызывал его к себе и угрожал.