Владимир Николаевич Лукашук
Война
Зато при начавшейся финской войне – пожалуйста, в первую очередь. Без вопросов о происхождении. А позже Сабатеев попал уже на Волховский фронт. Увы, не позволила новая война побывать в родных краях.
В письмах отец наставлял: «Всякая власть, сынок, от Бога. Раз так получилось, держись, неси свой крест. Ведь и я не таю зла за всё, что пришлось претерпеть нам». Наверное, прав отец. И не провидение ли, что то же самое случилось с сыном?
Из мешка что-то упиралось в ногу. Александр вытащил бритву, и вспомнил мать с девчонками. «Всё-таки жаль, что он выбрал другой путь, – подумал лейтенант. – Очень жаль».
Чёрный кот и фашисты
Плексовый колпак сорвало вмиг. Обжигающий поток воздуха ударил в лицо лётчика, и он чуть не задохнулся. Медлить было нельзя! Объятый пламенем «ястребок» уже заваливался на крыло, и другого шанса больше не случится.
Иван, превозмогая дикую боль в прострелянной голени, подтянулся на руках за край кабины и кувыркнулся в жуткую пустоту. Несколько мгновений, и над ним хлопнул раскрывающийся парашют. Калинцев цепко оглядел его – вроде всё нормально. И тут же уловил боковым зрением, как на него несётся «мессер». «Конец», – обречённо мелькнуло в голове. В животе Ивана что-то сжалось от страха. К лётчику потянулась пунктирная линия огня. Но свист пуль донёсся чуть ниже ног. После этого фашист резко взял вверх, сделав «горку». Калинцев злорадно отметил: «Промазал, гад. Не рассчитал моё падение».
Глянул в другую сторону. Его самолёт, оставляя дымный след, падал за лес. Глянул вниз: до земли оставалось совсем немного. Она приближалась стремительно. Лётчика несло к лесной прогалине. Иван кое-как подтянул левую раненную ногу, носок правой чуть вытянул, готовясь к приземлению.
Сильный толчок. Калинцев, не удержавшись, завалился на бок, упал. Вновь резанула боль в левой голени. Он протяжно застонал. А белый пузырь парашюта уже сдулся, распластавшись по жухлой траве. Следом раздался далёкий взрыв. «Отлеталась любимая птичка, – с горечью констатировал Иван. – Как и я тоже. Хотя… Нет, ещё поборемся».
Лётчик потрогал кобуру и отбросил мерзкие опасения, которые помимо воли возвращались и возвращались к нему: «Если что, живым не дамся». Ситуация аховая: он приземлился в поле на территории Белоруссии, оккупированной врагом. И пока никак не мог отойти от пережитого.
Их эскадрилья едва отбомбилась по эшелонам немцев на железнодорожной станции, как появились самолёты противника. Догнали наши тихоходы с горделивым названием «ястребки». Как Калинцев не уворачивался, сбили-таки. Полудеревянный самолёт в момент превратился в горящую жар-птицу. Что случилось с товарищами, можно было лишь догадываться. На войне быстро превращаешься из охотника в дичь.
Судьба, конечно, уже помиловала один раз Ивана, однако совсем не факт, что дальше всё будет благополучно, учитывая ранение. Радовало лишь то, что в октябре темнеет быстро. Правда, его начала пробирать холодная сырость, которую он поначалу не чувствовал сгоряча. Не помогала даже кожаная куртка. Наверное, озноб из-за нервов. Надо было немедля подниматься. Но как?!
Лётчик скинул лямки ранца, осмотрел ранение. Перебинтовывать ногу не было времени, так как кровь вроде не сильно сочилась. И он пополз по пашне, превозмогая боль. Примерно в ста метрах от поля темнел на возвышенности лесок, где можно было укрыться. Ещё вспомнилось, что при полёте внизу мелькали сельские строения. Возможно, они где-то во-он в той стороне. Нужно лишь немного поднапрячься. Он вроде даже услышал собачий вой. Значит, всё верно.
Ивана будто долбануло током, когда раненной ногой задел кочку. Уткнулся в беспамятстве в стылую почву. Очнулся от дождинок, что били по щеке. Напрягая силы, снова пополз на вершину косогора, чтобы осмотреться.
Ёлы-палы! У Калинцева захолонуло от представшей картины: чёрные пятна пожарищ с уцелевшими кое-где трубами печей. Видимо, каратели сожгли село относительно недавно – кое-где ещё дымилось. И не единой души. Разве что сиротливая свора металась с места на место, пытаясь найти средь обгорелых остатков знакомые пристанища.
* * *
Темень сгущалась, уже мало что было различить. И тут у Ивана ёкнуло в груди: на отшибе стояла почти целая мельница! Как сохранилась, не понятно. Её крылья жалобно скрипели на ветру.
Дождь зарядил сильнее, что заставляло поторапливаться. Лётчик дополз до густого орешника. Сделал из ветки «третью ногу», и, стиснув зубы, поднялся. Поковылял, хромая, вперёд.
Почти дошёл до мельницы, но здесь палка сломалась. Он рухнул, теряя вновь сознание. Очнулся и начал карабкаться по трещащим ступеням. Наконец, долез и толкнул дверь. Вполз в темноту помещения, дальше – опять мрак беспамятства.
Когда открыл глаза, не понял, что видит. Во тьме плавало множество зелёных точек. Что за чертовщина?! От слабости заискрило в глазах? Одна пара точек начала приближаться, и он ахнул: «Кошары! Откуда же их столько? Верно, со сгоревшего села сюда собрались».
Калинцеву стало не по себе. Вроде бы, чего бояться кошачьего кубла? А коли кинуться скопом? М-да-а… Ноздри раздражал отвратительный запах мочи хвостатых постояльцев.
Да делать нечего. Иван забился в угол. Придётся терпеть такое соседство ради спасительной крыши. Пусть даже сквозь её щели мерцают холодные звёзды. Тучи убежали, лунный свет заливал внутри мельницу мертвенной голубизной.
Вдруг из темноты вынырнул чёрный, гладкошерстый котяра. Животинка была ну очень крупная. «Тебя только не хватало!». От его немигающего взгляда стало неуютно. Мистика, да и только! Иван постарался придать голосу мягкость:
– Иди-ка сюда, кыс-кыс.
Домашняя зверюга бесшумно приблизилась, обнюхала и потёрлась о рукав куртки Ивана. Одобрительно мявкнула. Значит, признала за своего.
– Что, бедолага, тяжко? – прохрипел Калинцев. – Небось, за главного в вашей роте?
Погладил кота. Тот в ответ начал ластиться, потом прилёг рядом, тихо замурчал. За ним появились ещё несколько кошек, что посмелее. Они тоже пристроились вкруг человека. Через несколько минут Иван так пригрелся, что провалился в пушистое забытье.
Истекло несколько суток. Калинцев то приходил в сознание, то терялся в тумане полубреда. Крови, всё-таки вытекло много!.. Ножом отрезал полоску гимнастёрки снизу, перебинтовался. Голень уже посинела и горела огнём. «Неужели гангрена? – мучила мысль. – Если что, придётся застрелиться».
Возле мельницы он нашёл плошку с дождевой водой, и потому жажда мучила не шибко. Зато есть хотелось невыносимо. Точнее, жрать! Всё больше и больше. Но у него уже не оставалось сил уползти отсюда. Лишь милые, рыжие, белые и серые создания поддерживали в лётчике последнюю искорку жизни. Они тоже привыкли к нему. И, наверное, человек для них тоже оставался единственной призрачной надеждой. Или просто памятью о хорошем прошлом. Чёрный, будто в саже, котяра вообще не отходил от Ивана.
* * *
Когда Калинцев в очередной раз очнулся, услышал голоса. Люди возвращаются на пепелище? Уже вознамерился закричать, как внутреннее чутьё остановило Ивана. Прильнул к щели меж досок и похолодел: «Фашисты…».
Они приближались к мельнице. Впереди топал сапожищами, будто проверял землю на прочность, рослый и тучный фельдфебель. Иван даже успел рассмотреть командира взвода. На каске немца какой-то значок сбоку, справа на мундире нашивка: орёл, держащий свастику. На груди слева поблёскивали два креста. Ишь, ты! Заслуженный каратель.
Немцы явно искали место для ночлега. Калинцев расстегнул кобуру, вытащил пистолет, и спрятался за дальнюю балку. Ну, вот и всё…
Фельдфебель поправил ремень и вступил на скрипучие доски. Они застонали под его тяжестью. Одна, другая… Пудовым кулаком фашист ударил в дверь, и она распахнулась. Шагнул в воняющее кошками помещение. И вдруг со всех сторон раздались дикие вопли. Они не только оглушили фельдфебеля, но и заставили попятиться. Кошачье воинство взвыло, как по команде! Немец уже начал снимать с плеча «шмайсер», когда под его ногами возник чёрный кот. Шерсть на животинке вздыбилась, он выгнул спину и зашипел. Не ожидавший нападения гитлеровец охнул, отшатнулся и зацепился за жердину. Очередь из автомата пришлась в потолок.
– Teufel![1] – взвизгнул фельдфебель. – Donnerwetter![2]
Он почти кубарем скатился по лестнице. Вскочил и дал вторую очередь по стене мельницы. Полетели щепки, и кошки завопили ещё громче. Солдаты вытаращили зенки, кое-кто, отвернувшись, ухмыльнулся. Остальные в нерешительности переминались, ожидая команды.
Фельдфебель перекрестился и что-то заорал на подчинённых. Калинцев лишь различил слово «Feuer»[3]. Неужели подожгут мельницу? Нет, что-то у них не заладилось. Видимо, нечем карателям уже и подпалить – запасы кончились. Фашист сплюнул с досады и злобно гаркнул. По брезгливой морде Иван понял, что у того нет особого желания ночевать с кошками. Да и суеверен он наверняка.
Фельдфебель обвёл взглядом окрестности. Увы, «благодаря» своим поганым делам, им негде теперь было остановиться. Указал пальцем на дорогу, и каратели гуськом ретировались. Тявкнул напоследок зло:
– Schwamm drüber!..[4]
У Ивана отлегло от сердца. Сглотнул пересохшим ртом. Но поостерёгся выползти, чтобы промочить горло. Лишь вечером прокрался на улицу. Попил из плошки. «Завтра поползу, во что бы то ни стало, – решился в отчаянье. – Иначе сдохну вместе с кошками». И опять впал в полузабытье-полудрёму.
* * *
Всё-таки судьба была милостива к лётчику. Наутро вновь послышались голоса, но родные. Калинцев засомневался: «Не мерещиться ли?». Но, действительно, увидел в щель, как по пепелищу бродят люди в сапогах и кепках, с оружием. Недалеко стояла подвода, в которую они складывали то, что ещё может сгодиться. Не выдержав, Иван вылез наружу. Хотел закричать, но лишь просипел:
– Братушки.
Это точно были партизаны. Они подняли его и понесли на подводу.
– Надо же, – только и повторял мужик в треухе и ватнике. – Видели, как сбили тебя. Думали, погиб. Есть-то будешь?
Ивану протянули хлеб с сальцом.
– Много не давай, – обронил командир в фуражке. – Не дай бог, заворот кишок получит.
Лётчик жевал, трясясь от желания проглотить куски целиком. И тут увидел своего смоляного друга, выглядывающего из дверей мельницы. Животинка смотрела на него, как в первый вечер, неотрывно. Иван перестал работать челюстями. Сглотнул слюну и позвал:
– Кыс-кыс…
Кот живо оказался рядом, и лётчик, преодолевая чувство голода, бросил кусочек сальца своему невольному защитнику.
* * *
– …Потому я, в отличие от большинства, люблю чёрных котов, – закончил рассказ капитан Калинцев. Глянул на молоденькую, кудрявую учительницу. Понял, что она несколько разочарованна. Ей хотелось, чтобы он поведал детям нечто особенное на «Уроке мужества», а не про его спасение кошками. Пожал плечами – уж извините, как было, так и рассказал.
Учительница мотнула головой в сторону тянувшей руку девочки с бантами:
– Что хочешь спросить, Света?
Ученица встала, поправив чёрный фартук, и обратилась к Ивану Николаевичу:
– Почему вы не взяли с собой кота? Он же вам жизнь спас.
Калинцев посмотрел за окно. Октябрьский ветер трепал гриву огромной ивы, уже сильно подрастерявшей листву. Накрапывал дождик. Всё почти так же, как сорок три года назад. Только дневное солнышко иногда выглядывало из-за туч. Что тут ответишь? Отшутился:
– Командир партизан запретил взять с собой. Ещё объел бы нас с голодухи.
Младшеклассники засмеялись. Зазвенел звонок на перемену, и они зашевелились. Но учительница сразу же перехватила инициативу:
– Дети, поблагодарим участника войны, товарища Калинцева за интересный рассказ. Урок закончен.
Ребятня вскочила, загалдела, потянулась на выход. Школьники уже почти забыли о ветеране. А педагог проводила Ивана Николаевича и побежала в учительскую ставить галочку о проведённом мероприятии.
Калинцев тоже, пока шёл домой, чувствовал тень неудовлетворения. Остановился закурить. Чего это он так разволновался? «Что ж, она думала, война – сплошь геройство, подвиги, слава, ордена? Вот если рассказать всё, как есть… Нет, это ещё не для детей. Их нельзя пугать. Они ещё не знают, что порой на войне, как в прочей жизни, от трагичного до смешного один шаг. И наоборот. Ничего, поживут, сами узнают».
И прошептал: «Но лучше бы не было войны».
