Владимир Волконов
…И при всякой погоде
Средние (продолжение)
Сейчас это кажется невероятным – но мы с Зацепиным сидели как-то вечером и пили чай с бутербродами. Сидели у меня – и разговаривали. Разговаривали о Ларе. Наш первый и последний доверительный разговор, то есть – с моей стороны. Для Коли (как я все больше убеждался) не было в них ничего святого. Он говорил о любви, как мерзкий ребенок, слюнявый и развратный, с грубым и легкомысленным смешком – умственно-отсталого. Да это и не было любовью – примитивной фантазией, которой до эротической не доставало испорченности и опыта – одни лишь поцелуи. В зале после тренировки они остаются вдвоем и целуются. Коля говорил об этом запросто, жуя и запивая – и не смущаясь ничуть. При этом – скучно и поверхностно, будто и сам не был заинтересован, либо: «А о чем тут говорить? Все ясно же. Пустой зал, девушка, поцелуи». Все было, действительно, ясно. Для меня же ясность эта выражалась восторженно и длинно – так, как я ни за что бы не высказал вслух. И потому, что восторженно – и потому, что длинно. А еще – неловко очень, лично слишком. Да и вообще – разве можно? Но настроение было, что называется, задушевным, говорить тянуло. Не покидала уверенность, что вариант номер один Коля воспримет. Танцы, песня, по очереди – все это. Все это я выпалил быстро, как самоочевидное, смотря в тарелку, нервно откусывая, тоже запивая – дрожащей рукой, наверное. Самоочевидность Коля явно принял, кивнул, не прожевав, еще отпил – и все на этом. Нельзя сказать, что я был разочарован – для этого я был слишком напуган. Моя откровенность ужаснула меня. Подражая залихватской пошлости, я опустился до ее уровня, при свидетелях втоптал свое чувство в грязь, приземлил его, сделал обыкновенным, общим. Прощения мне не было.
Из-за наступившей после сказанного неловкости я не сумел разглядеть лица Коли, не видел, что он подумал, когда узнал про свою роль в моей фантазии. Мне казалось, это должно было удивить его. Но очень вероятно, что он воспринял мои слова иначе. Что в воображаемую сцену с Ларой я поместил его доверительно и по-дружески, ведь именно он сидит сейчас напротив – и именно с ним я обсуждаю фантазию. В противном случае на лицо был злой умысел, согласно которому я хотел отбить у Коли девушку и выставить его в дурацком положении, сделав безмолвным свидетелем собственной победы. Оценить мою невиданную доброжелательность было едва ли возможно – уж точно не для Коли. Что касается Лары, то в год ее появления произошла неприятная история. Выйдя после болезни, я снова обнаружил изменения. Рита Островская – совесть, оратор и главная активистка класса – организовала заговор. Заговор против Лары. С самого утра, перед уроком английского, она подходила к каждому – и каждому задавала вопрос. Вопрос простой: выразить свое отношение к Ларе. Враждебный тон предполагал такой же ответ. В любом случае, Рита интерпретировала по-своему, подгоняла, сгущала краски, слышала то, что хотела услышать. На алгебре обнаружилось, что все ответили правильно – все ненавидели Лару. Это казалось невероятным. Ни Аня, ни Ира, ни уж тем более – Зацепин – не могли сказать такого. Для общей пользы факты подтасовывались. Об общей пользе судила Рита. Она выговорила Ларе все, доступно и убедительно объяснила, довела до слез – и ответного мата. Против нее были все – об этом говорили факты. Против нее был я. Отвечая на вопрос, я не понимал целей Островской. Я лишь боялся быть пойманным, высмеянным. Я растерялся и постарался ответить равнодушно – как человек, в жизни Лары не заинтересованный. Знай я, что подписываю приговор, я бы не смог поступить иначе – не смог бы сказать, что люблю. Выслушав внимательно и серьезно, Рита кивнула. «То есть, ничего особенного, верно?» Я кивнул в ответ – верно. В том же духе ответил и Глеб – наш добродушный толстяк. Но в словах его чувствовались простота и честность. Я же хотел угодить. Боясь выдать себя с головой, я по-прежнему хотел быть полезным, а уж тем более – Рите. Та осталась недовольна – но промолчала. С мнением Глеба считаться не стали – я же зауважал его. Как и всех толстяков, его травили. Как и все жертвы, был он скромным и добрым. Глеб играл на трубе и любил аниме – мы обменивались дисками.
Видя, как горько плачет Лара, я почти не сочувствовал ей. Я просто не верил в происходящее, воспринимая его как идиотский розыгрыш. Злоба и жестокость Островской казались мне абсурдными, беспричинными. Зависть к красоте Лары, к ее популярности, к ее уму? Поступок нельзя было оправдать. Наговорить невинному человеку столько мерзких, ранящих, убивающих слов – кем же надо быть для этого? Конечно, ребенком, школьником – самым жестоким созданием на свете. Мальчишки не могли быть на стороне Риты. Как и я, большинство обожало Лару. Уж точно не могли Вася и Саша – по тем же причинам, что Глеб. Именно его было жаль. Узнав все от Риты, над ним дружно смеялись. Обвиняли чуть ли не в любви. Он недоумевал и оправдывался, отмахивался и краснел. Доброта была не в чести. Вместо этого действовал стадный инстинкт – древнее, проверенное средство. И даже решительная, самоуверенная Лара не могла противостоять ему. Как не может человек противостоять и потоку агрессии – внезапной, самозабвенной и бессмысленной. Но время шло, раны залечивались, а обиды, как ни странно, прощались. Репутация Лары была восстановлена.
Среди девочек Лара выделялась не только красотой, но и спортивностью: выше всех прыгала, дольше всех бегала. В кроссах приходила первой. Это еще больше понижало мои шансы – но обожание увеличивало. Красивая, физически сильная женщина была для меня новым идеалом. Об уме я тогда не думал. Другой значимой особенностью был английский. Его Лара знала отлично – жила то ли в Англии, то ли в Америке. Я был в минусе и здесь. Я не верил в свое избранничество – но к другим ревновал неизменно. Поводы запросто находились. На одном из уроков Лара отпросилась вместе с Дудочкиным. Аркаша Дудочкин (Арик, Арк, Аркадон) всегда был находчивым, остроумным и дерзким. Носил очки – но был силен и не ботаник. Пошутив, смеялся первым. Однажды в начальной школе на вопрос ответил так: «Будь вы моей матерью, я бы повесился». Вопрос – замечание Анны Валерьевны о поведении Аркаши. Неудачное, очевидно. Повода для ревности не было – но Арик ушел с ней, и я не мог не завидовать. Не слушая урок, я все думал: куда же они пошли, почему сейчас, почему вместе, но главное – почему так долго? Когда они убегали, я стоял в коридоре. Видно было, что они довольны – что они возбуждены. Возможность сбежать с урока возбуждала всегда. Она бежала, как обычно: быстрый шаг с короткими взмахами рук и чуть вскользь – как на коньках. Он – более грузно и неуклюже – но задорнее. В руках у нее был шарик – бился, как на ветру, об затылок и спину. Они бежали помогать – какой-то праздник, мероприятие, что-то такое. Во взгляде со спины хорошо угадывалась природа. Как и его, ее была мальчишеской – но лишь отчасти. Молодая кровь, молодая энергия, молодая сила чувствовались в ней. Поэтому девчонки так похожи иногда на мальчишек в этом возрасте. Есть в них элемент подражания, стремления быть боевыми, сильными, даже доминирующими. Именно поэтому грубая мальчишеская сила уступала у нас агрессивности каблуков и тонких пальчиков. Разили они быстро и точно, особенно – под лопатки. По этой причине я и считал «ангелов» элитой, царствующей группировкой, королевами – с одной богиней во главе. Детские игры понимались серьезно – серьезными казались и мои доводы, рождавшиеся в голове при виде Аркаши и Лары, удалявшихся все быстрее.
Другая часть ее природы (не мальчишеская) в других ситуациях и проявлялась. Конец пятого класса, фотосессия. В школьном альбоме, во втором ряду справа, ее фигура. Фиолетовые рукава переходят в голые плечи, выше – ямочки, куклачевский носик, но главное – улыбка. Как у Джоконды, в ней – все. Уже не мальчишка – но девушка, женщина. Обещание, загадка, соблазн. Моя мечта. В тот день поклонение было безумным, страстным – как никогда. Другой образ женственности – масленица. Столы с развевающимися скатертями, горячими блинчиками и в снегу – мы празднуем. На улице, перед входом – на территории снежных битв. Трудовик поджигает чучело – мы вопим от восторга. Голодные, соревнуемся за блины. Перетягивание каната, прыжки в мешках и еще что-то – такое же старославянское и дикое. В центре всего этого – Лара. Бегает по снегу и отбивается от Тимура. «Ангелов» поблизости нет. Щечки горят как два солнышка. Ее валят в снег. На ней лежат уже трое – но лицо Лары не меняется. Будто не чувствует и вообще. Встает, оттряхивается, смеется. Стала еще краснее. Как и праздничные забавы, она – нечто первозданное, как Бог и природа. Властная языческая богиня и при этом – жертва. Как стая голодных волков, мы зажали ее в кольцо. Мы еще молоды, шкуры у нас тонкие, зубы же – не слишком крепки. Мы еще не знаем, чего хотим. Не знаем, что хотим съесть, а потому – играем. Бегаем вокруг, виляем хвостами, тыкаемся носом, сопим. Запах сладкий и теплый, манящий. Проглатывая слюни, играем дальше. Тот, с подбитой лапой, в сторонке – я. Лежу на брюхе и скулю – меня не замечают. Тоже виляю хвостом, жадно всматриваюсь, облизываюсь. Но подняться не могу. Она – молодая лань, и вся дрожит. Инстинктивно уже знает. Но тоже бегает, прыгает, играет – деваться ей некуда. Такова природа. Наконец, главное – уборка территории. Уже весна, тепло и зеленеет. Территория большая, нас делят на группы.
В аудитории. Часть вторая. Пространство и волшебство
– А можно открыть вторую форточку?
Как и Белов, все обливались потом.
– Я думаю, что можно открыть все. Хотя это и бесполезно. Сегодня опять очень жарко. Можно еще пошире… да, вот так… отлично. Так о чем это я?
– Об уборке.
– Да, верно. Так вот, вооружившись граблями, надев перчатки и взяв мешки, мы разбредались по всей территории. Сбор листьев и мусора привлекал меня сам по себе. На каждом участке я старался выгрести все до последней веточки. Мне доставляло наслаждение видеть чистый клочок пространства позади и большой, еще не убранный – спереди. Так я чувствовал проделанную работу, видел результат – и мог получать удовольствие на каждом шагу. Мой перфекционизм не терпел уступок. Любая травинка отрывалась и отправлялась следом за фантиками, если нарушала гармонию и не удовлетворяла эстетике. Она определялась очень точно – и на каждом участке имела свою особенность и свой оттенок. Увлекаясь и не вынося халтуры, я подбирал мусор и за другими, чувствуя такой прилив бодрости, что готов был работать за троих и просить, чтобы банок и жвачек было еще больше. Я чувствовал, что совершаю нечто полезное и красивое – для этого я еще раз осматривал пройденные участки. Я знал, что меня не поддержат – но ощущал потребность не останавливаться и работать бесконечно. Хотя желание разделить свое удовольствие с другими было не меньше. Всех, кто работал рядом, мне хотелось увлечь и направить, чтобы они почувствовали то же, что чувствовал и я. В этой толстовской одержимости мне виделась правда. Ведь, правда же, приятно работать вместе, приятно делать школу красивее и чище? Доказывать это было не нужно. Само действие, само удовольствие от сделанного говорили все – и даже больше. Но воображение будоражило другое – ощущение пространства. Пространства, охваченного одновременной и слаженной деятельностью, осуществлявшейся перед входом и в ту же минуту – за углом, сбоку у второй калитки, у бассейна и парника – даже в тупике, образованном корпусами, куда было особенно интересно заглянуть в мыслях и угадать, кому именно повезло отправиться туда. Наряду с очарованием от творившейся мистерии меня привлекала она. Она был тут же, на участке, соседнем с моим, окруженная «ангелами» и другими счастливцами. Как и Левин на катке, я не понимал спокойного равнодушия, с каким они проходили мимо и находились рядом, что-то спрашивали, задевали за плечо, шутили. Я завидовал их привилегии – но был в восторге даже и от такой близости Лары. Я знал, что восторг труженика-энтузиаста не может существовать без этого – магического и любовного. Они переплетались очень тесно.
– А тема музыкальных фантазий здесь не развивалась?
– Да, все это время я продолжал предаваться и им. Причем в них возникали теперь новые оттенки, но главное – новый мотив. Мотив какого-то торжества – возвышенного и светлого. Сцена и пространство для танцев в этой фантазии были освещены солнцем – но оно не слепило. День уже переходил в вечер, было пустынно и тихо. Только певица (Лара) и три пары танцующих. И этот день, этот вечер, это событие обещали им нечто большее – вечное блаженство. Словно ни песня эта, ни танец, ни мгновение никогда не закончатся. Так, Лара не просто пела – она возвещала о торжестве. Торжестве жизни над смертью. По миру неслось эхо благой вести, и все мы радовались, танцевали – твердо зная, что и дальше будем вместе, что и дальше будет продолжаться праздник. Этот мотив вечности и райского блаженства впервые предстал передо мной настолько выпукло и ярко. Я чувствовал его и раньше – и знал, что ощущение это обозначает нечто очень важное. То, без чего никак не может обходиться веселье, которое я организовывал на «огоньках» – и во всех прочих местах. Нам должно было быть не просто весело – нам должно было быть весело всегда. У праздника не могло быть конца. В это поверить было нельзя. Так что и во время уборки мусора я понимал суть этого ощущения, чувствуя потребность остановить, продлить и объять необъятное. В него входило все: моя любовь к Ларе, мой энтузиазм и перфекционизм, ощущение красоты и протяженности пространства. Но связующим фактором было именно последнее. Я еще не знал тогда, почему оно захватывает так сильно. Как не знал и того, почему привлекают меня некоторые особенные уголки – в самой школе и вокруг нее. Такими уголками были раздевалка младших классов, пространство около витражного окна на нашем этаже, дверь, ведущая в другой корпус – и все участки на пути домой, где велись увлекательные разговоры и бесчисленные снежные битвы. Со временем на карте появлялись и новые места. Большой мир маленького школьника расширялся.
Раздался резкий звук.
– Кажется, окно захлопнулось. Да, вон то, дальнее. Встаньте кто-нибудь, не поленитесь. Как же все-таки душно сегодня… Думаю, мы закончим пораньше.
Средние (продолжение)
В четвертом классе, весной, я болел. Болел я не только осенью. В один из дней (я был уже здоров) мне позвонил Тимур. Позвонил и обещал зайти. Зайти в гости. В том, чтобы зайти в гости, ничего особенного не было. Кроме одного: Тимур был первым. Это не совсем правда – раньше приходил на дни рождения Дима. Но как лучший друг Дима воспринимался иначе и как гость не рассматривался. С Тимуром же отношения были сложными – то дружим, то деремся. Но первое преобладало, и поход стал возможным. Он пришел после школы, ближе к двум. Готовиться я начал с часу. Диван был собран, постели убраны, пол – подмыт и подметен. К чаю купили вафель, печенья – чего-то еще, что елось сладкого в те годы. К часу дня я был сосредоточен на одной лишь мысли, ждал одного. Школьный приятель навещает школьного приятеля – это нормально, буднично, ничего особенного. Так говорил рассудок. Ко мне сейчас придет гость, нужно его правильно встретить, не оплошать, не показаться невежливым. Так говорило сердце и нервы, желудок и кончики пальцев, пульсировавшие виски и горевшие ступни. Последние кричали громче всех, пока мерили шагами комнату, вертелись, покачивались, ускорялись и лишь иногда (перед окном) тормозили, передавая импульс мышцам шеи и лицевым. Шея вытягивалась, напрягалась, стараясь захватить еще кусочек и еще. Лицо же морщилось. Зрение уже подводило меня, и фигурки вдали расплывались. Но школьная дорога была видна мне. Я рассуждал. Разглядывая кучки, я смотрел на портфели, на цвет мешков, на их количество. Тимур должен был идти с Мишей и Димой – так мне казалось. Так они ходили часто. Перевалило за пятнадцать, за двадцать пять, тридцать – стрелка приближалась к семерке. Я ломал голову над причинами. Он мог и передумать, появились дела, он опаздывает, заболтался, обманул… Последнее неприятно резануло и выбило тут же из колеи. Легкомысленность обещаний была так естественна, так распространена среди людей. Всякое бывает, встретимся позже, в другой раз. Я об этом знал, понимал, что так можно, что это ничего. Но в душе вихрилась буря – сомнений, обид и новых предположений. Я уже прикидывал в голове расстояние: столько-то от ворот до свалки, столько-то до другой, потом поворот и… Я ждал взглядом на этом участке и говорил себе, что через тридцать секунд, через минуту, через две хотя бы он появится из-за угла. Сдаваясь, перемещался дальше – за первую свалку, ждал там. Затем – длинная дорога между первой и второй. Там шли толпы, и много раз я ошибался. Желаемое все не оказывалось никак действительным. Я снова переходил к повороту, к свалкам, к дороге – и сначала. Страшно долгими казались эти минуты – но не прошло, в действительности, и пяти. Я устал. Я сидел на диване, и голова гудела. Мысль об отмене и переносе уже устаканивалась в ней. Пройдясь до окна еще раз, я опять сел, еще прошелся, попал в другую комнату, уселся там – и домофон. В тот момент, когда бдительность утрачена, а надежда – потеряна. Но ведь я знал это с самого начала, знал, что так и будет. Конечно, он пришел бы – что за вопрос! Он пришел, и встреча состоялась. Подробности же, парадоксально, не сохранились.
Все они относятся к будущим – с пятого по седьмой класс. Походы в гости к Диме Астахову становились чем-то обыкновенным и даже популярным. Не знаем, что делать – идем к Астахову. Нужно переждать время – можно у Астахова. Да и вообще – почаще к Астахову. Гостеприимством наш дом, действительно, славился, но не меньше – и бабушкиной кухней. Любой приходивший мог рассчитывать, в худшем случае, на чай со сладостями, в лучшем же – на полноценный обед. Количество приходивших со временем возрастало. Завсегдатаями были Тимур и Миша. Реже приходили Коля, Дима и Антон. Бывали даже Дудочкин и Петухов. Как и прежде, приход нового человека, рационально, воспринимался как норма. Сердечно же – как фантастика, абсурд. Что было общего у меня с Ариком, с каких пор мы начали дружить? Ничего, только сегодня. Тем не менее, он шел ко мне домой – и мы обедали. И даже абсурднее: он – в одной комнате, я – в другой. Мальчик, впервые появившийся в моем доме, сидел в отдельной комнате, смотрел телевизор и принимал от бабушки блюда – первое, второе, десерт. Странное и пьянящее чувство вседозволенности, полной свободы. По факту же – детский эгоизм, самоочевидность чужой доброты, нахальство. Таким образом, и хорошо (потому что братство), и плохо – ведь за чужой счет. К тому же, братство это строилось лишь на развлечениях, на приятной компании – для мультфильмов и игр. Компьютер был точкой притяжения для всех. Все приходили играть, и только изредка – за чем-то еще, просто так. Всего лишь подростки, конечно – и все-таки обидно. Но играть, действительно, было интересно. Совместное прохождение миссий и уничтожение противников, обмен комментариями, смех, драйв, реализм. Полное погружение и волшебство. Все казалось осмысленным, ведь было увлекательным, но главное – роднило. Казалось, наша дружба, и впрямь, держится на играх. Пока вместе играем, мы – друзья. Хотелось думать, что и вне этого отношения были такими же. В чем-то они и были. Были перемены, возвращение домой, прогулки летом. Отношения эти представлялись нерушимыми и вечными. Нельзя было вообразить себе, что все вдруг закончится и перестанет иметь смысл, что не будет больше игр, чая со сладостями, тех же друзей с их внезапными приходами. Видя, как часто ко мне ходят, я радовался и гордился. Радовался тому, что у меня столько друзей, что все они приходят (и с удовольствием), что только в моем доме возможно такое и что только мой дом – особенный, как и я сам, как мои открытость, дружелюбие и сердечность. Этим же я и гордился, не думая, что такие мысли наивны, преувеличенны или эгоистичны. Было просто легко и хорошо. Моя идея братства и всеобщей дружбы по-прежнему была далека от воплощения. Но мне нравилось чувствовать себя ее центром, видя вокруг столько друзей – и такое общение. Казалось, идеальнее быть и не может, что так можно жить сколько угодно, до конца. Даже если жизнь эта – лишь совместные игры. Как и в детстве (на площадках и в телефонных разговорах) содержащие массу возможностей и поводов для восторга, а главное – для работы фантазии.
