Владимир Волконов
…И при всякой погоде
В аудитории. Часть третья. Фаворитство и игры
Белов спешно вошел в аудиторию и приветственно кивнул всем.
– Добрый вечер. Встреча у нас сегодня поздняя, а поговорить нужно о многом. Поэтому давайте сконцентрируемся. Как я уже говорил, я не только принимал гостей и общался с друзьями на переменах – но и ходил с ними гулять. Мало что изменилось с тех пор, как мы бродили по дворам с Чихачевским и играли в мяч, тарелку или бадминтон. Все осталось по-прежнему, хотя появилась новая площадка – территория школы. Для меня это новшество было особенно привлекательным. Я мог чаще бывать в тех особенных и загадочных уголках, что так привлекали меня еще во время уборки территории. Они были находкой и с точки зрения трюков. Футбольный или теннисный мяч могли делать здесь замысловатые отскоки, используя соседние стены, ступени подвалов и прочие конструкции. Детали всех «запусков» по-прежнему имели здесь огромное значение. Как ты примешь пас, какой частью тела отобьешь, как далеко отлетит мяч и как долго удастся продолжать нормальную игру при этом – все это учитывалось и комментировалось, вызывало смех и восторг. Мы совершенно не уставали, бегая по чьей-то вине десятки раз –и за десятки метров. Нам было уже по тринадцать-четырнадцать лет, но интерес к таким играм оставался прежним и поглощал целиком все внимание. Каждый раз мы изумлялись, что прошло уже столько времени – и нужно было идти обедать, ужинать, куда-то ехать. Оно пролетало мгновенно – но казалось при этом вечностью. Эти солнечные дни во дворах и на территории школы всегда имели привкус чего-то непреходящего и способного продолжаться долго-долго – так долго, как только можешь себе вообразить. Но никто тогда, конечно, не задумывался об этом. Мы были слишком поглощены игрой – настолько, что лишь она и имела значение. Хотелось продлить не прогулку, не встречу с друзьями – но сам процесс игры. Только бы еще один запуск, один бросок, только бы сделать еще что-то запоминающееся – только бы отыграться. Последнее было самым важным. Ведь с самого детства, с младших классов, смысл имела не только игра – но и конкуренция. Возможно, в те ранние годы преобладало все-таки первое – но без второго, в той или степени, оно существовать не могло. Желание сделать мощный и запоминающийся удар тесно переплеталось с желанием выиграть, победить – и не важно, в чем именно. Детское самолюбие отличается от самолюбия взрослого лишь тем, что последний едва ли станет безумно вопить, прыгать и ругаться, чувствуя бешенство от того, что упустил мяч. Хотя кто знает, конечно.
Послышался смех.
– В любом случае, когда мы с Чихачевским играли в бадминтон (и комментировали все происходящее), комментарии нередко включали в себя и скрытые оскорбления и издевку, перемежавшиеся с радостными воплями – и, тем самым, представлявшиеся как бы естественной частью процесса. Иными словами, злобу и раздражение мы почти не скрывали – но по-детски непосредственно вываливали их вместе с прочими эмоциями, так что они тонули в общем потоке и не запоминались. Игра была все-таки важнее, и сосредотачиваться на обидах и несправедливости времени не оставалось. Хотя позднее, при разговорах, такие случаи иногда всплывали, и каждый из нас старался побольнее уколоть другого, подавая это в форме обычной дружеской откровенности, на деле же – неприятной шутки. Оба мы (я и Дима) были страшными эгоистами, ужасно много о себе думали – и страстно жаждали внимания. Но больше всего нам хотелось доказать свою исключительность и силу именно друг другу – даже в этих играх. Даже здесь мужская потребность быть лучшим и доминировать заставляла нас соревноваться яростно и изо всех сил, словно речь шла о настоящей схватке – не на жизнь, а на смерть. Так бывает в спорах, которые продолжаешь больше из принципа и нежелания уронить себя в чужих глазах, таким образом сдавшись – и показав свою неосведомленность. На фоне этого «я прав» или «я лучше» истина, доброта или справедливость теряют попросту всякий смысл – либо временно устраняются из системы ценностей, пока двое сталкиваются лбами, вновь забыв о том, что баранье упорство ничего не решит и каждого оставит при своем. Причем в такую позу мы часто встаем даже тогда, когда вроде бы и не имеем личной заинтересованности и не спорим о личной правоте или совершенстве.
– Например?
– Например, в случае спортивных соревнований. Смотря футбол, лыжи или теннис, мы обязательно за кого-то болеем. У каждого из нас есть любимая команда или любимый игрок, за успехи и неудачи которых мы переживаем как за свои собственные. Иногда мы даже начинаем видеть закономерности. Наш любимец побеждает один раз, затем другой и третий – и мы (одновременно с радостью и с гордостью) сообщаем об этом окружающим. Нам начинает казаться, что мы не случайно выбрали себе такого фаворита, что он, действительно – самый лучший. И в разговорах с другими мы с пеной у рта готовы отстаивать это – даже и не думая о том, чтобы уважать и вообще признавать чужое мнение, если оно отличается от нашего. Хотя, на самом деле, совершенно ясно обратное. Никакого универсального критерия значительности или «правильности» не существует. И один не может быть лучшего другого лишь потому, что кому-то хочется так думать. И, хотя в чувстве патриотизма людей, болеющих за свою страну или команду, есть что-то возвышающее, это куда больше – потеря себя, утрата чувства справедливости и гармонии, на место которых встают личные пристрастия, спроецированные на человека, страну или команду – которые, таким образом, автоматически становятся лучшими. Потому что мы живем с ними рядом, потому что они наши друзья, потому что мы лучше знаем их, они, на наш взгляд, чем-то симпатичны и хороши – и именно поэтому за них и стоит болеть.
– Не вижу в этом ничего плохого.
– Да, с одной стороны, ничего плохого нет. Но, с другой стороны, иллюзия исключительности и правильности чего-то личного (даже если мы участвуем не сами, а выбираем себе представителей или аватаров на виртуальной площадке для спора) становится из-за этого нашей правдой, нашей моралью, нашим руководящим началом. И не важно, насколько случаен и хорош здесь выбор фаворита. Главное, что он выбран и что мы защищаем свои интересы – думая, что защищаем его. Но все же есть здесь и другая сторона – чуть менее эгоистичная и более светлая, мне кажется. Желая, чтобы все было по-нашему, чтобы уважались именно наши вкусы и предпочтения, мы следуем отчасти и доброму порыву, так как хотим открыть людям глаза. На некий идеал – либо на то, что было просто не доступно, не видно́ им до этого. Так, в случае с моими фантазиями об «огоньках», которые я хотел организовывать исключительно по собственному вкусу, было желание не только видеть самого себя в центре событий – но и показать остальным, как может быть весело и интересно то, что я предлагаю. И это было бы на руку всем – не только моему самолюбию. То же касалось и Лары. Ее исключительность должна была быть ясна всем, все должны были признавать ее. Только так я мог быть полностью счастлив – зная, что открывшаяся мне красота будет видна и понятна окружающим. Нет смысла в открытии, если оно не становится всеобщим достоянием, поводом для всеобщей радости. Оно может быть неудачно, ошибочно, уродливо, может быть связано с личной корыстью и гордыней – но сам факт естественной необходимости и неизбежности такого порыва (порыва поделиться, открыть свой идеал, свою находку другим) оправдывает многое и, по крайней мере, не делает из человека абсолютного в своей самовлюбленности монстра. У медали, к счастью, всегда две стороны – иначе бы она не была медалью. Как и человек не был бы человеком, не будь он одновременно высок и низок. Но не будем вдаваться в моральную сторону вопроса. Я хотел поговорить о другом.
– Да, без морали мы, пожалуй, обойдемся.
– Система фаворитства всегда казалась мне значительнее и шире, чем выбор одноклассника или любимой команды, так как накладывала отпечаток почти на все стороны моей жизни. И даже больше – придавала ей интерес и смысл. В каждой ее области формировалась определенная система отсчета, набор правил и предпочтений, создававших уникальную вселенную, пронизанную незримыми нитями связей между отдельными составляющими, совершенно не очевидных для окружающих. Так, пристрастие к определенному блюду могло быть связано у меня с творчеством любимой группы или любимым фильмом, имевших некий общий знаменатель в виде единого оттенка настроения, который вкус, звучание и просмотр создавали каждый по-своему – но с одним и тем же результатом. Что-то вроде синестезии, распространявшейся на восприятие разных областей жизни. Но и вне связи между ними существовали отдельные и причудливые системы вкусов. Все подвергалось оценке для построения сложной иерархии, к которой я прибегал всякий раз, как узнавал что-то новое – сравнивая и ранжируя его наряду с уже имевшимся. Из-за этого даже процесс принятия пищи становился для меня разнообразнее – и приносил дополнительное удовольствие. Его доставляло появление новых блюд или напитков, которые уже в ходе знакомства с ними мысленно соревновались с заслуженными чемпионами, изредка отвоевывая у них позиции – либо становясь где-то неподалеку. Так, появление новой родниковой воды могло произвести совершенно неожиданный эффект, сравнимый лишь с тем, что производила до этого «Arctic», потеснившаяся теперь на первой позиции – и разделявшая ее с фирменной водой магазина «ВкусВилл». Но, даже если вода эта оказывалась ничем не примечательной (не достигая уровня не только «Сенежской», но и «Святого Источника»), повод для радости все равно находился. В этот момент я мысленно прокручивал в голове весь виртуальный каталог любимых блюд и напитков, заглядывая на отдельные полочки – и с чувством счастливого обладателя редкой коллекции любуясь своими фаворитами, бывшими на том же самом месте – и имевшими теперь особенно приятное и ощутимое превосходство над только что испробованным. Нередко любимчики овладевали мной настолько, что я готов был пойти против здравого смысла, обожая, к примеру, наш кухонный градусник (явно уступавший в точности прогнозам метеостанций) и безгранично доверяя ему – так что погода на улице ощущалась мной именно в тех числах, что показывал он. Подобная система оценки распространялась и на исполнителей песен, и на персонажей кино, где у нее были свои индивидуальные особенности – хотя сама суть от этого не менялась ничуть.
– Опять замысловато как-то.
– Может быть – хотя это еще не предел. Так как особенно важная роль отводилась у меня фаворитству в играх – самых разных причем. Скажем, это могла быть обычная игра в машинки, среди которых так же были свои рекордсмены. По тяжести, размеру или скорости, по числу побед или поражений – по умению вытворять при заездах что-то невероятное или нелепое, наконец. Им могли даваться имена и придумываться история их заездов, изобретаться новые препятствия – и сложности при очередной гонке. Здесь проявлялось уже творческое начало, заставлявшее не просто следить за соревнованием и болеть за любимчиков – но и сочинять историю взаимоотношений между отдельными участниками – пытаясь понять, к примеру, почему пикап и гоночный кар враждуют, будучи в разных категориях, а строительный кран вместе с полицейской и пожарной машинами всегда поддерживают друг друга. Нечто подобное происходило и в компьютерных играх. Самым богатым источником для фантазии была «Worms» – про червячков с именами, убивавших друг друга самыми немыслимыми и жестокими способами. Как и в наших играх на улице, я играл ради запоминающихся моментов. Невероятных попаданий, спасений или смертей, о которых можно было вспоминать потом – и даже рассказывать Чихачевскому, так как он тоже играл в нее – и тоже любил это. Но дополнительную прелесть придавала система фаворитства – ведь соревновались червяки целыми командами. Как и раньше, можно было создавать команду из одноклассников, героев мультфильма или персонажей книги – и из соответствующей области все пристрастия и выстроенная иерархия переходили в игру, где фавориты имели уже реальную возможность сражаться, доказывая мне, кто из них лучший. Причем довольно часто (несмотря на то, что я полностью управлял процессом) отдельные любимчики, и впрямь, начинали творить что-то непостижимое, демонстрируя феноменальную живучесть – или невероятную точность при выстрелах. В общем, проявлялась та самая мнимая закономерность, о которой я до этого и говорил – и радости и восторга от которой не было тогда предела. Казалось, будто нечто свыше позволяет моим любимцам делать все так удачно и ловко, создавая этим совершенно реальную закономерность – хоть и основанную на личных симпатиях.
– Да, это мы уже поняли.
– То же самое происходило и в «Героях». Мне недостаточно было бегать по карте, собирать ресурсы и воевать. Важно было придумать историю. Любимые герои определялись в каждом замке – и были среди них те, что считались легендарными. Причем легендарность эта выводилась не только на основе придуманных деталей – но и исходя из истории самих игр. Моих, Диминых – и даже игр родителей, за которыми я следил с особенно живым интересом. Со стороны процесс представлялся еще более захватывающим, так как происходящее уже не зависело от тебя и твоего воображения – предоставляя возможность быть лишь наблюдателем творимого чужими руками. Мне было до мучительного обидно, что ни отец, ни мама не понимают главных тонкостей игры. Того, например, что один начал на острове, а другой – на материке, что в числе их противников – коварный Сандро и властная Аделаида, что воевать при такой сложности с Колонией – занятие почти безнадежное, так как те скопят тучу фениксов – и задавят в итоге числом. Стратегические, реально полезные особенности смешивались тут с индивидуальными и выдуманными, но, так или иначе, казались проигнорированными напрасно, ведь это упрощало игру – и делало ее скучнее. При этом некоторые эпизоды их игр приводили меня в буйный восторг, формируя уже новые правила вселенной – и новых легендарных героев. Одним из таких героев был Вей, творивший в одну из игр нечто немыслимое – и никогда мной ранее не виденное. Оторванный от дома и не имея источников для восстановления сил, он с виртуозной легкостью захватывал десятки городов, покупая в них армию и пополняя ряды войск на карте – за счет дипломатии и огромного количества золота. Затаив дыхание, я ждал, когда он встретится с маминой армией – и произойдет нечто ужасное. В душе я даже жаждал его победы, так как подобная полоса удач обязана была быть подкреплена еще одной – над игроком-человеком. Битва, действительно, удалась на славу. Длилась она минут тридцать или сорок (крайне важный показатель в этом деле). Результат оказался удовлетворительным для обеих сторон: мама победила численно – но в последний момент Вей сдался и через некоторое время снова появился на карте. Я уже потирал руки, предвкушая, как он вновь соберет армию – и отвоюет обратно территорию. Об этой битве и самом сценарии было в деталях рассказано Диме, который тоже удивлялся и вскрикивал – не веря, что такое возможно. Так проходили годы, и авторитеты некоторых героев закреплялись навечно. При дальнейших столкновениях с ними в ужас приводило одно только появление в числе противников, так как от них автоматически ожидались страшные гадости и хитрости – и непредсказуемые выкрутасы. По тому же странному закону ожидаемое происходило. Настолько часто, насколько это было нужно воображению, желавшему обставить все согласно придуманной легенде. Игра эта, действительно, являлась для меня целой вселенной, в которой я прожил не менее пятнадцати лет, с самого детства. Воспоминания о выигранных битвах и пройденных сценариях (а также о соответствующих достижениях родителей или Чихачевского) становились по важности в одном ряду с реальными, будучи поводом для подлинной ностальгии – и все новых и новых фантазий.
– Так ты, видимо, и не вырос.
– Возможно. Так или иначе, очередным этапом компьютерной жизни стал для меня в свое время «Team Fortress» – командный шутер с анимированными персонажами. Прелесть всех подобных игр заключалась в одном и том же – возможности играть с кем-то реальным, что избавляло от надобности продумывать сюжеты и отношения в таких деталях. Многое происходило само собой, многие превращались в игровых друзей по-настоящему – многое становилось причиной для веселья и восторга, не будучи вымышленным. Но и здесь, оставаясь недовольным своим скромным положением и не слишком «профессиональной» игрой, я предавался отдельным фантазиям, где превращался в бывалого и всем известного игрока, способного уничтожать противников пачками, либо просто дурачиться – но даже и в этом проявлять мастерство. Все в них обстояло по-прежнему: моя исключительная оригинальность, окруженность фаворитами, желание, чтобы всем было хорошо и весело. Последнее я пытался воплощать и в жизни, играя за медика – персонажа, который почти не воюет, а только спасает других, делая игрока, с которым ходит, намного опаснее и выносливее. Здесь мне нравилось проявлять мою обычную услужливость. Рискуя жизнью, я бегал по карте, желая спасти как можно больше игроков – из-за чего бросал даже своего постоянного напарника (им обязательно становился один из фаворитов, которому в качестве медика я мог оказывать реальную помощь). Я был, и впрямь, неплохим медиком, преуспев в этой роли значительно больше, чем в любой другой. Напарники хвалили меня – и, как обычно, я бывал ужасно горд и рад одновременно. Причиной гордости были моя полезность и незаменимость – радость же вызывал сам процесс. Невероятно слаженный и увлекательный, но главное – пропитанный командным духом. Каждый занимал свое место и был занят своим делом – принося поэтому определенную пользу. Я же, как и всегда, желал быть вездесущим. Лечить не только тех, кто на передовой – но и тех, кто в тылу, стоя рядом с каким-нибудь снайпером, работа которого предполагала длительное ожидание и явную скуку для медика, не способного устоять на месте – и обязанного, к тому же, лечить реально пострадавших. Я же находил особенное удовольствие в этом спокойном ожидании, помогая своему игроку даже и в таком безопасном деле. Главное же – я чувствовал, что реально помогаю, что я нужен – и что нет никого ценнее медика. Я даже удивлялся, не понимая, как этого не видят и другие врачи-игроки, пользовавшиеся своей привилегией слишком избирательно и неумело. Имея возможность спасти всех или многих, они спасали лишь своего игрока – жестоко и равнодушно пробегая мимо раненных, выкрикивавших отчаянно «Медик!». Со временем к ощущению приятности от пользы примешивалась и радость от взгляда на себя со стороны, так как мои профессионализм и живучесть должны были быть заметны другим – и производить соответствующее впечатление. Таким образом, эгоизм и желание помогать людям вновь переплетались у меня в тугой узел – разрубить который было бы не под силу и Александру.
– Это уж ты загнул.
– Пожалуй. Я мог бы еще долго рассказывать об играх и о том, какое значение они для меня имели – но общая суть, я думаю, уже ясна. Известно, что девочки, играющие в детстве в куклы, пытаются таким способом по-своему понимать мир взрослых, живя их жизнью – и делая неосознанно то, чем сами будут заниматься, когда вырастут, а именно – воспитывать детей. То же самое и с мальчишками, только вместо кукол здесь – солдатики и машинки. Так и я, играя в самые разные игры (обычные и компьютерные), получал огромное наслаждение именно от их «жизненности». Каждая такая игра представляла собой модель мира и человеческих отношений, выстраиваемых все время по-новому, исходя из меняющихся пристрастий, широты воображения и кругозора. Процесс этот просто не мог наскучить. Пьянящее сознание бесчисленных возможностей в построении отношений и правил каждый раз давало все тот же мощный толчок для воображения, мгновенно погружавшегося в детали – и уже не способного остановиться до тех пор, пока не будет сотворена, как минимум, Вселенная. На этом мы, пожалуй, и закончим.
Старшие
Существовала ироничная закономерность, согласно которой первого сентября, каждый год, на улице стояла погода – промозглая и до костей пробирающая. День этот всегда начинался по-уистлеровски – гармония в дождливо-сером и пасмурно-слякотном. Ирония заключалась в полном соответствии – внешнего и внутреннего, настроения и погоды. Оба прогнозировались точно, до деления – и никогда не подводили. Настрой утра был смешанным – но не смешным. Пробуждение в этот день символизировало начало нового – хорошо забытого старого, порядком поднадоевшего – и мешавшего на ночь заснуть. Это новое не приносило радости или утешения – только тоску, а с возрастом – и скуку. Как и на мою душу, на мир ложилась утром пелена – тяжелая и непроницаемая, тянувшая к земле – и к приземленному. В уныло-серые тона окрашивалась каждая мысль, каждое событие и действие. Выходя на рассвете в сад, ощущаешь бодрящую свежесть и кристальный покой росинок. Они так же свежи, изящны и совершенны – висят и поблескивают. Мир прекрасен и спит. Ты же дрожишь и кутаешься, зябко – хочется обратно в дом.
Холодная и торжественная красота утра и события (Дня знаний) проникали в ум и сердце одновременно – и одновременно властвовали там. Символом двойственности был букет – белых хризантем. Красивых и влажных, хрустевших на линейке оберткой – и неудобных. Нужно было не помять, не сломать, не испортить – отдать учительнице. Сохранилась фотография: пухлощекий мальчик улыбается в камеру. Он в красной курточке-ветровке, горлышко закрыто воротничком – на липучке. На плечах скреплены лямки, за спиной – рюкзак. Огромный. Он тянет его назад, но букет в руке, со свисающей ленточкой – вперед. В протянутом и дарящем жесте, немного неуверенном и жалком – как его лицо и настроение. В действительности, оно куда хуже – это страх. От него стучит в висках – и морозит пальчики. Рука, держащая цветы, онемела. В другой руке (уже не фотография) ее рука – Риты Короленко. Первый класс, конец линейки, торжественная музыка – нас ведут туда. Потом фотографируют. Я сижу рядом с Аркашей и раскрашиваю паровозик. Глеб на задней парте кажется большим (классе в четвертом, наверное), в темном пиджаке, широкий и представительный. Анина мама, как и всегда, в центре. Много улыбается, фотографирует. На дом задают рисунок – семья. Уже тогда не только боюсь – но и ненавижу Анну Валерьевну. Рисовать не люблю. Ее сменяет Лариса Федоровна, затем еще одна (Пипетка), наконец – Анастасия Павловна. Все они ведут себя на линейке по-разному – все мне не нравятся. Первая и последняя – улыбчивые и добрые, но мне не до этого. Я пришел с родителями и ищу своих. Кругом еще пусто. Я пришел рано. Ищу и наше место на площади. Черты проведены мелом заново, собирается дождь, в животе сдавлено. Стоим слева от входа – класс десятый. Рядом – Антон, в смешной шапочке с помпонами. Но выглядит уверенно, лицо – добродушное, с хитринкой. Стоим перед входом – класс девятый. В толпе напротив, спереди – она. Я уже влюблен в нее. Она в красном костюме с юбкой, тоже у Анастасии Павловны и со странным европейским именем – которого не знаю еще. Стоим где-то – класс одиннадцатый. Все уже привычно и не так страшно – но тоскливо по-прежнему. После уроков же, снаружи – иначе.
К тому времени я научился уже воспринимать эстетику осени – увядающую и романтическую. Золото ее стало для меня любимым периодом. Образы утра (завтрак, пасмурное небо, руки в карманах, меловые черты, звонок) сменялись образами дня и вечера. Образами из рассказов родителей, гулявших неподалеку – и видевших интересную лужу, собаку, забор. Образами с фотографий, на одной из которых – Ира. Она стоит там рядом с первоклассником – немного потерянным, смущенным, со съехавшей набок бабочкой. Она же – в красном платье выше колен, и одна рука – на плече у мальчика. В другой она держит сумочку и букетик, ножки (с черными каблучками) заставлены одна за другую. Пальто сидит легко и распахнуто. Видно золотой поясок – и линию платья, бантом сходящуюся кверху. Волосы распущены и золотятся. Рядом шарики, забор – и пышные кусты. Как и учебный год, осень только начинается – но для нее все давно закончилось. Рядом с мальчиком, словно старшая сестра, она кажется особенно взрослой и женственной. Вместе они – как символ преемственности поколений, но в то же время – уникальности их. Изящная, красивая женщина поддерживает малыша на пути вперед – и тем вызывает еще большее восхищение, и без того давнее и огромное. Меня интересует мысли малыша, его ощущения. От первого дня, от девушки рядом – от мира и воздуха вокруг. Но куда больше я восторгаюсь. Ставлю себя на его место, чувствую ее руку – и наслаждаюсь. Но наслаждаюсь и фотографией, и воспоминаниями – и тем чувством, которое еще сильно и нескоро отпустит. Оно в новинку для меня. Уже не раз бывало похожее, притворявшееся им – но не это. Это, как бы сказали – первая любовь. Слепая, всепоглощающая – и настоящая.
Но началось все с другой. В восьмом классе (вновь после болезни) я встретил Наташу. Встретил в школьном коридоре, в компании Стрельникова – он тоже поступил в физмат. Наташу Ерголину перевели к нам, как и Лару – из класса «Д». Они почти не были знакомы – для меня же существовали как единая личность, как разные ее воплощения. Второе сменило первое – Наташа сменила Лару. Та ушла неожиданно и насовсем. Я принял эту новость достойно – и почти без страданий. Я не забыл Лару – и не мог бы сделать этого. Но я уже снова был влюблен – влюблен в Наташу. Причиной же этого, как ни странно, явился Саша. Саша Абрамов (очаровательный чудак с исполинским эго) стал моим другом с первых же дней. «Алло». «Алло. А Диму можно к телефону?» «Можно. А кто это?» «Это его друг, Саша». «Друг» Саша звонил нам в этом качестве уверенно и с настойчивостью. Отношения наши были еще только приятельскими – в представлении же Абрамова все уже определилось с неизбежностью. После звонка состоялся поход в гости – первый. Мы играли в настольный хоккей. Второй раз, разучивая «Мцыри», сидели на диване. Саша был в ударе – и съел все конфеты. Он становился завсегдатаем и обожал бабушкину кухню, но в особенности – борщ. За едой он любил поговорить, вернее – порассказывать. Мы были идеальной парой. Я – прирожденный слушатель, он – болтун от Бога. Другого столь же обаятельного лгуна я не встречал никогда.
Он говорил взахлеб, но с паузами – и удивляясь собственной выдумке. Отличить ее от правды становилось непросто и ему – внутри рассказа симбиоз их выглядел органичным. Поддерживала и моя реакция. Я, наивный и доверчивый, тоже удивлялся, восторгался, но главное – смеялся. Это воодушевляло. Поначалу историй было меньше – преобладали признания и фантазии. Главной темой их была Наташа. С пятого класса они учились вместе – и влюбленность Саши насчитывала уже не первый год. Она была искренней – но пошловатой. Непосредственная же вычурность (в выдумке и идеях) окупала все, казалось знакомой и родной. Я еще не любил – но поддакивал. Противоречие казалось нежелательным и неуютным. Главной целью являлось доверие, разговор по совести и по душам. В пределах возможного это осуществлялось. Как и в случае с Колей, я разделял понимание Сашиной любви и хотел бы третьим в ней – заговорщиком. Тем, кто, зная все о влюбленном, может похвастаться тайной перед объектом любви. Первый шаг на пути к собственному чувству был сделан. Произвести впечатление посвященности – удовольствие особенное. Зная о чувстве Саши (скромным оно не было) Наташу должен был заинтересовать мой вид. Вид человека с загадкой, раскрывать которую он не собирается. Желая подразнить, я намеренно улыбался и подмигивал Саше, поглядывая при разговоре в ее сторону – и обратно. Не учитывал я одного – нелепости. В глазах всего класса Абрамов выглядел смешным, придурковатым. Я же, выбравший такого приятеля, казался странным и смешным не менее. Наташа хихикала – и играла бровями удивление. Сам того не замечая, я работал уже на себя. Все еще разделяя влюбленность Саши – но желая успехов и своей собственной. Так мои «Сто дней после детства» и начались.
Наташа производила впечатление девушки загадочной, но главное – умной. Она говорила немного – но умела смотреть так, что недосказанное додумывалось – всегда в ее пользу. Взгляд, действительно, был многообещающим: хитрым, любопытным, слегка ироничным, но главное – соблазнительным. Впервые я отчетливо задумался тогда о физической стороне любви. Этому способствовали и фантазии Саши, не то чтобы оригинальные – и все же заманчивые. В них не было ничего откровенно эротического (больше глупых намеков) – но инстинкт зверя подсказывал мне остальное. Собственное же воображение представляло картину иначе – намного богаче, красочнее и нежнее. Шутки в эту сторону казались мне несмешными. Я смеялся лишь из вежливости – и привычной угодливости, боясь уронить себя в глазах друзей – и выделиться. Нечто подобное было у нас когда-то и с Колей – но куда более невинно. Что же объединяло всех моих собеседников, так это пошлость – в большом и пожизненном смысле. Эти кающиеся не в грехах своих грешники разглагольствовали об одном и как один – в абсолютно одинаковой манере. Портрет поколения, и в то же время – школьников и неандертальцев всех времен. Собственная моя точка зрения обозначалась иначе – будучи столь же примитивной и наивной. В любом случае, такого рода разговоры и фантазии были для меня слишком личными – и никто не имел права разделять их. И даже мне – гениальному конфиденту – не хотелось иметь ничего общего с людьми, говорившими только об этом. В некотором роде – со всеми сверстниками-мальчишками. Тем не менее, в мечтах моих Наташа становилась объектом более изощренных домогательств, чем просто танцы или поцелуи. Это было волшебно, омерзительно – и неизбежно.
Но воспоминания самые светлые не имеют ничего общего с эротикой. Ей в эту область доступ наглухо закрыт. Самое светлое – оно случайное, в обыденности, казалось бы, не различимое и сливающееся с ним – но узнаваемое всегда и прочерчивающее полосу в душе – как в небе самолет в ясный день. Таким белым следом вырисовываются в памяти эпизоды с ней, и первый – зимним днем, на футбольном поле. На все снежные битвы до этого он не похож. Отличается и от того, что был с Ларой. Стая голодных волков все та же – но преобладают новые запахи и новый, отчасти уже знакомый привкус – все той же вечности. Мальчишки и девчонки, побросавшие портфели и в восторженном забвении резвящиеся в снегу, бросающиеся им – один из ее образов, в душе отпечатавшийся и мгновенно узнаваемый. Прелесть образа – в его общности и повторяемости, каждый раз уникальных – и вселенски значимых. И потому, что прекрасна сама игра (не хочется ее заканчивать), и потому, что мы вместе (будто друзья навеки), и потому, что в центре – Наташа, раскрасневшаяся, в расстегнутой куртке – и со снегом. В сапогах, свитере – везде. И в момент пика, невыразимого как зимний солнечный день блаженства, когда все замерли и понимают, но сказать не могут, она произносит: «Как хорошо…» Вот так ясно и просто. Но в интонации и взгляде блаженство и вечность сохраняются и отражаются. В ответ ничего не сказано – но разве и можно? Все знают, что это правда – но что ответить ей? Только признать с улыбкой – не в душе, так на сердце.
