– Выгнали?
А они ведь, канальи, зачитывались моим фельетоном! На следующий день матушка пришла в слезах домой.
– Утешение!
Она долго плакала перед директором.
– Только из снисхожденья к вашему преклонному возрасту и слабому здоровью педагогический совет разрешил позволить вам самой взять вашего сына. Он подлежал исключению!
Я умолял:
– Я все равно не мог бы здесь. Я не мог бы! Отдай меня на Разгуляй! И меня отдали во вторую гимназию.
Я мечтал:
– «То-то чудный край!» Вот в новой гимназии по-новому заучусь!
А через год я стоял, наклонив голову, перед инспектором второй гимназии.
Он с отвращением смотрел на вихор на моем затьике и тоже говорил тем же ледяным тоном:
– Дорошевич Власий.
«Дорошевич Власий», «Иванов Павел», «Смирнов Василий»… Это до сих пор при одном воспоминании бьет меня по нервам. Словно на суде!
И мне кажется, что нас не учили, а беспрерывно – из года в год, изо дня в день – судили, судили, судили…
– Дорошевич Власий, вы позволили себе сказать дерзость учителю латинского языка.