Влас Дорошевич
Шаляпин в «Scala»
Огромная черная запятая на голубом небе.
Что-то уродливое, с резкими очертаниями, шевелящееся.
Strano figiio del Caos. «Блажное детище Хаоса».
Откровенно говоря, у меня замерло сердце в эту минуту.
Могуче, дерзко, красиво разнесся по залу великолепный голос:
– Ave, Signor![24]
Уже эти первые ноты покорили публику. Музыкальный народ сразу увидел, с кем имеет дело. По залу пронесся ропот одобрения.
Публика с изумлением слушала русского певца, безукоризненно по-итальянски исполнявшего вещь, в которой фразировка – все. Ни одно слово, полное иронии и сарказма, не пропадало.
Кидая в небо, туда наверх, свои облеченные в почтительную форму насмешки, Мефистофель распахнул черное покрывало, в которое закутан с головы до ног, и показались великолепно гримированные голые руки и наполовину обнаженная грудь. Костлявые, мускулистые, могучие.
Решительно, из Шаляпина вышел бы замечательный художник, если б он не был удивительным артистом.
Он не только поет, играет, – он рисует, он лепит на сцене.
Эта зловещая голая фигура, завернутая в черное покрывало, гипнотизирует и давит зрителя.
– Ха-ха-ха! Сейчас видно, что русский! Голый! Из бани? – шептали между собой Мефистофели, сидевшие в партере.
Но это было шипение раздавленных. Народ-художник сразу увлекся.
Бойто был прав. Такого Мефистофеля не видела Италия. Он, действительно, произвел сенсацию.
Мастерское пение пролога кончилось. Заворковали дисканты[25].
– Мне неприятны эти ангелочки! Они жужжат, словно пчелы в улье! – с каким отвращением были спеты эти слова.
Мефистофель весь съежился, с головой завернулся в свою хламиду, словно на самом деле закусанный пчелиным роем, и нырнул в облака, как крыса в нору, спасаясь от преследования.
Театр, действительно, «дрогнул от рукоплесканий». Так аплодируют только в Италии. Горячо, восторженно, все сверху донизу.
В аплодисментах утонуло пение хоров, могучие аккорды оркестра. Публика ничего не хотела знать.
– Bravo, Scialapino!
Пришлось, – нечто небывалое, – прервать пролог. Мефистофель из облаков вышел на авансцену раскланиваться и долго стоял, вероятно, взволнованный, потрясенный. Публика его не отпускала.
Публика бесновалась. Что наши тощие и жалкие вопли шаляпинисток перед этой бурей, перед этим ураганом восторженной, пришедшей в экстаз итальянской толпы! Унылый свет призрачного солнца сквозь кислый туман по сравнению с горячим, жгучим полуденным солнцем.
