Влас Дорошевич
Шаляпин в «Scala»
Я оглянулся. В ложах все повскакало с мест. Кричало, вопило, махало платками. Партер ревел.
Можно было ждать успеха. Но такого восторга, такой овации…
А что делалось по окончании пролога, когда Тосканини, бледный как смерть, весь обливаясь потом, закончил его таким могучим, невероятным фортиссимо, что казалось, рушится театр!
Буря аплодисментов разразилась с новой силой.
– Bravo, bravo, Scialapino!
Все, кажется, русские певцы, учащиеся в Милане, были на спектакле. Многие перезаложили пальто, чтоб только попасть в театр.
Все подходили друг к другу, сияющие, радостные, ликующие, почти поздравляли друг друга.
– А? Что? Каковы успехи?
– Молодчина Шаляпин!
Все сходились в одном:
– Что-то невиданное даже в Италии!
А публика – не нашей чета. Слушая, как кругом разбирают каждую ноту, с каким умением, знанием, кажется, что весь театр наполнен сверху донизу одними музыкальными критиками.
Простой офицер берсальеров разбирает ноту за нотой, словно генерал Кюи![26]
Те, кто вчера уповали еще на «патриотизм» итальянской публики, имеют вид уничтоженный и положительно нуждаются в утешении.
– Конечно, отлично! Конечно, отлично! – чуть не плачет один мой знакомый бас. – Но он, вероятно, пел эту партию тысячи раз. Всякий жест, всякая нота выучены!
Представьте, Шаляпин никогда не пел бойтовского Мефистофеля. Это в первый раз.
– Вы ошибаетесь! Вы ошибаетесь!
– Да уверяю вас, не пел никогда. Спросите у него самого!
– Он говорит неправду! Это неправда! Это неправда!
И бедняга убежал, махая руками, крича:
– Неправда! Никогда не поверю!
А между тем Шаляпин, действительно, в первый раз в жизни исполнял бойтовского Мефистофеля. В первый раз и на чужом языке.
Он создавал Мефистофеля. Создавал в порыве вдохновения: на спектакле не было ничего похожего даже на то, что было на репетиции.
Артист творил на сцене.
Во второй картине, на народном гулянье, Мефистофель ничего не поет. В сером костюме монаха[27] он только преследует Фауста.
И снова, – без слова, без звука, – стильная фигура.
Словно оторвавшийся клочок тумана ползет по сцене, ползет странно, какими-то зигзагами. Что-то отвратительное, страшное, зловещее есть в этой фигуре.
Становится жутко, когда он подходит к Фаусту.
И вот, наконец, кабинет Фауста.
– Incubus! Incubus! Incubus![28][29]
Серая хламида падает, и из занавески, из которой высовывалась только отвратительная, словно мертвая, голова дьявола, появляется Мефистофель в черном костюме, с буфами цвета запекшейся крови.
