Любовь Воронкова
Личное счастье
ТАМАРА ИЩЕТ СЧАСТЬЯ
Отец встретил Тамару на станции. Тамара увидела его из окна вагона, но не узнала: стоял какой-то загорелый черноглазый человек в брезентовом плаще и в сапогах, грубоватый, с морщинками около глаз, привыкших щуриться от солнца.
Но, когда этот человек шагнул навстречу Тамаре и протянул руку, чтобы принять ее чемодан, она вдруг поняла, что это ее отец.
– Папа!
Тамара бросилась к нему, крепко обняла его за шею. В эту минуту она почувствовала, что это единственный по-настоящему родной ей человек, который и поможет во всем, и защитит от всяких бед, и поймет ее мятущуюся душу.
Отец был рад ей.
– Какая большая! – сказал он, любуясь Тамарой. – Уже невеста, а?
– Никакая я не невеста, – прервала его Тамара, – и вообще, папа… Мне надо с тобой поговорить обо всем, обо всем! У меня так много…
– Поговорим, поговорим, – сказал отец тоном, каким говорят с детьми, желая их успокоить, – дома поговорим.
К удивлению и к удовольствию своему Тамара увидела, что их ждет машина.
– Это чья машина? – спросила она. – Директор дал?
Отец с недоумением посмотрел на нее.
– А ты разве забыла, что я сам директор? Уже скоро год, как назначили. Я же писал тебе!
Тамара покраснела. Видно, это было в те дни, когда, кроме Яна, дачи и всяких дачных развлечений, ничто для нее не существовало.
– Ах, да! Я просто как-то не привыкла еще, что ты директор, папа!
– А я уж подумал, что ты не получила письма. Ведь ты меня даже и не поздравила!
– Как – не поздравила?! Я же писала тебе. Я тебя поздравляла! Значит, пропало письмо!
Тамара говорила неправду. Она забыла ответить отцу и поздравить. Украдкой покосившись на отца, Тамара старалась догадаться: чувствует ли он, что она лжет?
Но у отца был непроницаемый вид. Он вел машину и внимательно глядел вперед.
– Значит, пропало, – сказал он, чуть поведя бровями. – На свете всякие чудеса бывают. Вот и письма пропадают тоже.
Он взглянул на Тамару, улыбнулся. И Тамара опять подумала, что отец очень изменился. Она не помнила его улыбки, да и улыбался ли он когда-нибудь раньше? Бледный, худой, с запавшими глазами, он являлся иногда к обеду или ужину и снова уходил на завод или запирался в своей комнате. Он избегал общения с ее матерью, а когда мать начинала упрекать его за это, отец морщился и спешил скрыться. Он был таким замкнутым, таким угрюмым и таким несчастным. И ведь у него была хорошая работа, он жил в хорошей квартире, с ним вместе была его семья. А теперь, когда он здесь один и работа такая неинтересная – ну что интересного может быть в деревне? – он вдруг почему-то и спокоен, и здоров, и даже улыбается! А загорелый какой, и загар такой мягкий, розовый…
– Ты что меня разглядываешь? – спросил отец, не глядя на Тамару. – Изменился?
– Да… – нерешительно ответила Тамара. – Веселый какой-то.
– А ты тоже изменилась. Только грустная какая-то.
Тамара хотела возразить, но отец, не дожидаясь ответа, притормозил машину и сказал с теплым чувством тихой успокоенной радости:
– Вот мы и дома.
Машина остановилась возле небольшого бревенчатого дома, заросшего акациями. Дорожка, выложенная красным кирпичом, вела к маленькой застекленной веранде с белой дверью.
«Дома»! – подумала Тамара. – Здесь его дом? Почему здесь? Разве он не временно живет в совхозе и разве не в Москве его настоящий дом?»
Но она ничего не сказала и, предоставив отцу нести ее чемодан, поднялась по чисто промытым ступенькам веранды.
Дом ей не понравился. Низкие потолки, небольшие окошки, беленые стены. И никаких диванов, никаких зеркал, совсем простой стол и простые, без обивки, стулья. Если бы Тамара знала, она хотя бы привезла из дома хрустальную вазочку и букетик шелковых роз – они совсем как настоящие!
Отец улыбнулся:
– А зачем же нам «как настоящие», если у нас самые настоящие есть?
На всех окнах стояли горшки с геранями и фуксиями. Герани полыхали красными цветами; изящные, ювелирной работы сережки фуксий, словно фиолетовый дождь, висели на тонких красноватых ветках.
– Ну уж и цветы! – фыркнула Тамара. – Ты, папа, совсем деревенский стал.
– А что, тебе не нравятся?
Тамара заметила, что отец огорчился. Но что с него возьмешь! Он никогда ничего не понимал в устройстве жизни. Мог бы потребовать квартиру в новом доме и обставил бы ее как следует… Нет, мама права, он никогда не умел пользоваться своим положением, своими возможностями.
«Я, кажется, становлюсь такой же, как мама!» – вдруг подумалось Тамаре, и она поспешила отогнать эту мысль.
Нет, нет, она не хочет быть похожей на свою мать! Однако и с отцом тоже нельзя во всем соглашаться. Теперь она возьмет хозяйство в свои руки и сделает все, как ей нравится, а отец пусть знает свою работу и больше ни о чем не беспокоится.
– Да, мне не нравятся эти твои деревенские герани, – твердо сказала Тамара. – И что это ты выдумал? Откуда ты их взял? Я их вынесу отсюда.
– Нет, нет, – торопливо возразил отец и сделал движение, будто хотел защитить свои герани. – Ну зачем же? Ведь они тебе не мешают!.. А…
Он смутился, умолк, налил из графина воды в стакан, выпил. Тамара подозрительно глядела на него:
– Кто принес тебе эти цветы? Кто эта мещанка?
– Ну почему же мещанка? – Отец вспыхнул и нахмурился. – Разве цветы любят только мещане? Живой цветок – это красота. Почему же только мещанам дано любить эту красоту? Уж если говорить о мещанстве – то мещане те, кто презирает живую природу и ставит в свои вазочки шелковые розы и радуется, что эти тряпочные цветы совсем как настоящие!
Тамара немного оторопела, но тут же спохватилась и холодно сказала:
– А чего ты так рассердился? Ну и ладно, ну и любуйся, пожалуйста, на свои герани!
– И вообще хватит об этом!
– Только я ни поливать, ни ухаживать за ними не буду!
– Я сказал – хватит. Без тебя польют. Умойся, и пойдем в столовую.
– В столовую? А дома?
– Дома будем обедать, когда ты приготовишь обед.
– Я?!
Тамара во всю ширь раскрыла свои большие темно-синие глаза. Отец усмехнулся:
– А чего ж ты так испугалась, будто тебя на Луну посылают! Любая девчонка из совхоза сумеет суп сварить. А ты что же?
Тамара обиделась:
– А то, что я умею, твои девчонки из совхоза не умеют и не сумеют никогда!
В столовую Тамара пришла нарядная, в пестром шелковом платье, в белых туфельках и с белыми бусами на шее. Пускай эти девчонки из совхоза посмотрят, какая она, Тамара!
И на Тамару смотрели. Смотрели трактористы в замасленных спецовках, шоферы, смотрели и совхозские девчонки, птичницы и огородницы, кто искоса, кто прямо в глаза, откровенно удивляясь и любуясь. А Тамара, гордая и счастливая, будто и не видела никого. Она давно ждала этого часа, она предвидела его; она, в этой деревенской столовой с длинными столами и скамейками и голубыми занавесочками на окнах, чувствовала себя райской птицей, нечаянно залетевшей из каких-то счастливых краев. И, чувствуя, как ею любуются, встряхивала своими тугими каштановыми кудрями, скучающе глядела в окно, рассеянно катала хлебные шарики своими белыми пальцами.
– Это откуда же такая?
– Директорова дочка!
– Ух ты, какая красавица!
– И гладкая какая – словно ядром кормленная!
Тамара слышала этот негромкий разговор, но делала вид, что ничего не слышит. Что красавица – так это правильно. Но что такое «ядром кормленная»?
Тамара с сомнением придвинула тарелку с супом, взяла алюминиевую ложку и, сделав гримаску, повертела ее в руках. Отец заметил это:
– Ешь и не кривляйся.
– Но я не могу такой ложкой…
– Люди едят, а ты не можешь?
– Но они же…
– Они не хуже тебя.
Тамара нахмурилась и стала есть суп. Суп был вкусный, однако Тамара делала вид, что ест через силу. Подняв от тарелки глаза, она встретила суровый взгляд отца, устремленный на нее.
– Брось фокусы, – негромко, но грозно сказал он, и Тамара с удивлением поняла, что отца надо слушаться.
«Смотри, какой стал! – подумала она, украдкой поглядывая на него. – А дома тихий был».
И снова, как при первой встрече, Тамара увидела, что отец стал совсем другим. Бывало, он, безмолвный, словно чужой, появлялся после работы в их богатой московской квартире и утром неслышно уходил на работу без завтрака. Мать спала, Тамара спала, а работница Ирина (противная насмешница) ленилась приготовить ему завтрак. И он никогда не сердился, никогда. Правда, как-то раз попробовал он поучить Тамару – пусть она сама за собой убирает да пусть пойдет к подруге Зине помочь вымыть пол, потому что у Зины нет матери. Но Антонина Андроновна так задала ему тогда, что он чуть из дома не убежал. А теперь вот как покрикивает на Тамару!
«Возьму да уеду обратно, – подумала Тамара, болтая ложкой в тарелке, – если будет так командовать да обрывать».
Но тут перед глазами встала душная, набитая подушками и коврами квартира. Пропадающая от тоски и безделья мать, которая ходит по этим коврам, шлепая зелеными туфлями. Вспомнился и он, Ян Рогозин, пьяный, страшный. Такой страшный! Вот он идет, шатаясь, по улице, глядит на нее страшными глазами, кричит, смеется, издевается… Ой, как забыть это все, как забыть? И как вернуться туда?
К их столу подошла молодая женщина, круглолицая, с гладко зачесанными светлыми волосами и тугой косой, свернутой на затылке. У нее были чуть припухшие веки и серые, несколько утомленные глаза. Слегка изогнутые тонкие брови придавали ее простому загорелому лицу выражение печали. Женщина улыбнулась, в уголках ее обветренных губ появились маленькие ямочки, но и улыбка не согнала печали с ее бровей.
– Кто эта молодая особа? – спросила она, как-то особенно лучезарно взглянув на отца. – Неужели дочь?
– Дочь, – мягко ответил отец, и Тамара увидела, что его черные глаза так же лучезарно сияют в ответ. – Познакомьтесь. Дочь Тамара. Агроном совхоза Евгения Николаевна.
Евгения Николаевна протянула Тамаре руку. Тамара почувствовала, что рука у «агрономши», как она тотчас окрестила Евгению Николаевну, крепкая и немного шершавая.
«Агрономша» внимательно поглядела Тамаре в глаза, словно хотела найти в них ответ на свой тайный, очень важный для нее вопрос. Тамара ответила ей холодным, немного враждебным взглядом. Она сама не знала, почему не понравилась ей эта «агрономша». Может, потому, что отец так приветливо глядит на нее?
Евгения Николаевна опустила тяжелые ресницы, улыбка ее пропала, и ямочки исчезли.
– Были на седьмом участке? – спросил отец. – Как там?
– Блоха, – ответила Евгения Николаевна и отошла к своему столу.
Тамара подметила, что отец тянется за ней взглядом и не может оторваться, и взгляд у него задумчивый и счастливый.
– Какая блоха? – резко спросила Тамара. – Вы разве блох разводите в поле?
– А? Что? – Отец словно удивился, что Тамара сидит рядом с ним, за столом, в совхозной столовой. – Ах, да… блоха. На свеклу напала блоха. Надо принимать меры. Да. А ты знаешь, кто подарил мне эти герани? – Отец улыбнулся. – Она!
Тамара испытующе поглядела на него:
– А дальше?
Отец вдруг заторопился, собрал в кучу тарелки, сложил вилки и ножи, встал из-за стола.
– Ну, а что же дальше? – повторила Тамара, выходя вслед за отцом из столовой.
Отец пожал плечами.
– Какое «дальше»? Просто она очень хороший человек.
И снова повторил, словно стараясь, чтобы Тамара поняла это и запомнила:
– Она хороший человек. Она хороший, добрый человек, Умница.
– А когда ты поедешь к маме? – спросила Тамара, не глядя на отца.
Они шли по белой тропочке, пролегавшей среди густой гусиной травки и мохнатой ромашки; ступишь в сторону с тропочки – и словно в мягкий ковер. Над головой шелестели ветки берез, пели птицы. Небо дышало ласковой солнечной теплотой, ветерок нежно пошевеливал золотисто-каштановые Тамарины кудри. Но она не видела ни берез, ни неба, она не слышала пения птиц. Тяжелое подозрение заполнило ее сердце.
– Когда ты поедешь к маме? – упрямо и требовательно повторила она.
– Как хорошо! Как хорошо на свете! – сказал отец, щурясь от солнца. – Все растет, все цветет, все радуется… Когда я поеду? Не знаю. Может быть, никогда. Ты чувствуешь, как зеленый цвет успокаивает глаза? Такой чистый зеленый цвет!
– Никогда?! А как же мама?
Но отец больше не хотел говорить об этом.
– Оставим этот разговор, – сказал он. – Когда-нибудь после. Сейчас мне некогда. Надо съездить на седьмой участок!
– А я?
– А ты иди домой, приберись, осмотрись. И ложись спать.
Отец свернул на грейдер.
– Папа, подожди, – остановила его Тамара. – А что это такое «как ядром кормленная»? Как это – кормленная ядром? Каким ядром?
– А это индюшек откармливают орехами, чтобы жирными были. Ты разве не знала об этом?
– А…
Тамара направилась к тихому, окруженному акацией домику директора. Она обиделась – значит, она похожа на индюшку, которую откормили орехами? Фу, какая же глупая эта баба, которая могла так сказать о Тамаре! Глупая и злая – вот и все!
Нарядная, белокожая, синеглазая Тамара шла по дорожке упругой походкой. Ну как же это посмели сравнить ее с индюшкой! Слепые они, что ли?
– Фу – деревенщина!
А сердце невольно заныло от печальных предчувствий. Почему ей казалось, что она найдет здесь свое счастье?
«А где же тогда, а где же?» – чуть не плача, возражала своему сердцу Тамара.
Она вошла в тихие белые комнаты с красными геранями на окнах. Полки с книгами, лампа в изголовье отцовской кровати, голубое покрывало на узенькой тахте, приготовленной для Тамары…
«Неужели ты думаешь, что здесь можно найти счастье?» – снова коварно спросило ее сердце.
Тамара села на тахту и, ударяя кулаком по голубому покрывалу, залилась слезами.
– Ну, а где же оно тогда? Ну, а где же?
СТОЛКНОВЕНИЕ
Тамара шла по зеленой опушке березовой рощицы. Справа – светлая зелень листвы и шелковистое сияние белых стволов. Слева – широкая, неоглядная даль и ровные, как туго натянутый зеленый шнурок, свекловичные рядки. Тамара шла и рассеянно срывала по пути головки ромашек и желтых купальниц, пускала по ветру их тонкие лепестки.
Воспоминания о Москве куда-то отошли, стушевались. Тамара с тревогой и радостью ждала чего-то, каких-то необыкновенных встреч, каких-то счастливых событий. Просыпаясь, она с замирающим сердцем думала, что, может быть, «это» случится сегодня. Ложась вечером, она думала, что, если «это» не случилось сегодня – значит, случится завтра. Оно обязательно должно случиться: ведь не может же Тамара так и остаться на всю жизнь здесь в совхозе или в их унылой московской квартире!
Что именно должно случиться, Тамара и сама не знала. Ну, может быть, вот сейчас, когда она идет здесь по зеленой опушке в своем белом платье и отблески солнца сияют в ее золотисто-каштановых кудрях, по дороге идет машина, и в ней сидит кинорежиссер. Он увидит Тамару и, пораженный ее красотой, остановит машину и скажет:
«Вот такую девушку я искал для своей главной героини!»
И тотчас предложит ей ехать в Москву, чтобы сниматься в кино. Разве так не бывает? Вот, например, одна киноактриса… Была просто студенткой, а увидел ее режиссер – и она стала актрисой. Самой настоящей. Так почему же с Тамарой не может случиться то же самое?
Но по дороге проходили подводы, мчались грузовики, поднимая пыль, с тяжким рокотом прошел трактор… И никаких машин с режиссерами не появлялось.
А может еще быть и так. Вот она идет сейчас по зеленой опушке, по желто-лиловой траве иван-да-марья, а где-то на бугорке под березой сидит художник и пишет картину. Но вот он увидел Тамару и, пораженный ее красотой, подходит к ней, низко кланяется и умоляет позволить написать ее портрет, Тамара снисходительно улыбается, пожимает плечами. Ну что ж? Пусть пишет, ей не жалко. А художник, оказывается, знаменитый и прославленный. Он пишет Тамарин портрет – вот она в белом платье, с искрами солнца в каштановых кудрях идет по желто-лиловой траве. И вся Москва, все, кто придут на выставку, будут спрашивать – чей это портрет? Какой замечательный портрет – кто же это? И потом прочтут: портрет Тамары Белокуровой!.. И все будут думать: кто же, кто же эта красавица, эта счастливица? Где она живет? Неужели в совхозе? Нет! Надо вызволить ее оттуда, надо…
Тут мечты ее прервала песня. Пели девушки, которые шли по тропинке навстречу. Они шли вереницей, в светлых и пестрых платьях, в платочках, надвинутых от солнца на глаза, шли и пели, и голоса их, словно ручейки, сливались вместе и текли звонкой рекой:
Сирень цветет, Не плачь – придет, Твой милый, подружка, вернется!..
Девушки быстро приближались.
«Свернуть? Не свернуть? – торопливо решала Тамара. – Может, все-таки свернуть, их много, а я одна».
Но, когда девушки уже появились перед ней, Тамара шла прямо на них: а зачем это она, директорова дочь, будет уступать дорогу работницам?
Но девушки, ясноглазые, загорелые, такие же молоденькие, как Тамара, а некоторые чуть постарше, даже и не заметили ее надменного вида. Они окружили Тамару, приветливо улыбаясь:
– Здравствуй, Тамара!
– Добрый день, Тамара!
– Здравствуйте, – не скрывая удивления, ответила Тамара.
В чем дело? Почему они здороваются с ней, если она их не знает?
Девушка, которая шла впереди и запевала песню, высокая, с густым румянцем на тугих щеках, с веселыми светлыми глазами и почти безбровая – так выгорели у нее брови на солнце, – дружелюбно сказала:
– Скучно одной-то?
– Нисколько, – отрезала Тамара.
– Ну уж не говори! – сказала другая, черненькая, веселая, с ярко-красным ртом и веснушками на носу. – Человеку без людей всегда скучно.
– Пойдем-ка с нами на свеклу! – подхватила и третья. – Блоху будем ловить! А чего одной-то бродить по лесу? Одичать можно!
Тамара гордо посмотрела на эту маленькую, худенькую, живую, как пичужка, девчонку.
– Я не умею ловить блох, – сказала она, – нас этому в школе не учили.
– Не умеешь – так научим! – весело закричала эта «пичужка». – Нас тоже этому в школе не учили, а мы вот умеем же!
Тамара сделала движение, желая показать, что хочет идти дальше. Но девушки будто не заметили этого.
– Да ты не стесняйся, ты у нас не чужая!
– Ты комсомолка? В нашу организацию будешь вступать?
– А надолго приехала? На все лето? Или насовсем?
– У нас разные кружки есть, весело!
– Мы спектакли очень часто ставим…
– Данте мне пройти! – холодно, с неподвижным лицом сказала Тамара.
Девушки удивленно переглянулись.
– Дайте ей пройти, – обратилась к подругам та, что шла впереди, и Тамара заметила, как мгновенно у нее пропала улыбка.
Девушки молча расступились, и Тамара, не оглядываясь, ровным шагом пошла дальше.
– Это, оказывается, барышня, – насмешливо протянула «пичужка», – а я думала – человек!
Все дружно рассмеялись. Этот смех еще долго был слышен Тамаре, все в ней кипело.
«Противные, грубые! – шептала она про себя дрожащими губами. – Как они смеют! От зависти всё, я знаю!»
Настроение было испорчено. Солнце по-прежнему грело и озаряло землю, янтарные купальницы по-прежнему светились в высокой траве, березовые ветки по-прежнему ласково шелестели над головой… Но Тамара уже не видела во всем этом ни красоты, ни радости. Она вышла на грейдер и направилась домой. Вот она расскажет обо всем отцу, пускай он их накажет хорошенько. Тогда они узнают, человек она или не человек!
В квартире было пусто и как-то особенно тихо. Над букетом полевых цветов жужжала залетевшая в открытое окно пчела. Где-то далеко звучал голос виолончели – верно, в клубе включено радио. Герани на окнах радовались солнцу. Тамару охватила отчаянная скука.
– Ну что мне делать? Ну что мне делать? – со слезами сказала Тамара. – Ну что мне тут делать?
Взяла книжку, улеглась на тахту. Через десять минут она отбросила ее – Тамара никогда особенно не любила читать, она не способна была увлечься вымыслом, как бы ни был он правдив и прекрасен, ее не могли взволновать судьбы людей, о которых рассказывает писатель. Все выдумки, все пустяки. «Войну и мир» она ни разу не раскрыла – ну ее, толстая какая, когда ее прочтешь? Шекспир тоже… Да и кто же читает пьесы? Их можно посмотреть в театре или в кино. Девчонки, се подруги, плакали над Оводом – непонятно, как это можно плакать над книгой? Ведь Овода выдумала Войнич, он же но живой человек, чтобы над ним плакать! Да и мало ли над чем плачут девчонки. Смотрели «Балладу о солдате» – плакали. «Летят журавли» – тоже плакали. А Зина Стрешнева – так та даже и на «Чапаеве» плакала; а что плакать, когда известно, что Чапаев умер давным-давно, а на экране вовсе и не Чапаев, а Бабочкин!
И вот теперь взяла книгу с отцовской полки. Чехов. Отец читает Чехова! Но ведь он же давно прочел всего Чехова – и вот почему-то читает снова. Тамара вообще не могла понять, как можно читать Чехова. Такая скука! А вот отец не только читает, он перечитывает! Непонятный человек ее отец, старомодный какой-то.
Тамара закинула руки за голову. Однако что же ей все-таки делать?
Вспомнились веселые дни на даче у Олечки. Как интересно там было, сколько народу приезжало туда, как они там дурачились, играли, танцевали!.. И снова встал перед ней Ян Рогозин, красивый, любезный, с затаенной грустью в глазах. Гамлет!
И тут же опять – пьяная фигура, косматые волосы, отвратительный, мерзкий хохот…
О нет, нет! Не надо, не надо! Хоть бы поскорей пришел отец и они бы наконец поговорили. Тамара совсем не видит его: все занят, все занят, все занят!
Занят, а, однако, успел собрать букет цветов и поставить в кринке на свой письменный стол. Желтые лютики и лиловые колокольчики светились под солнечным лучом. Желтое и лиловое – ишь ты, ее отец, оказывается, понимает, какие цвета идут друг к другу!
И вдруг неожиданная догадка заставила Тамару нахмуриться. Да уж сам ли он собрал такой букет? Не женщина ли рвала для него эти цветы? Сероглазая «агрономша» с обветренным лицом и печально изогнутыми бровями. «Хороший, хороший человек, умница!..» Хоть бы раз в жизни он сказал так о ее матери!
Соседка истопила плиту, приготовила обед. Надо бы накрыть на стол к приходу отца. Но как узнаешь, когда он придет? Тамаре лень было возиться с кастрюлями и тарелками. Притом же кастрюли горячие, только руки портить.
Тамара встала с тахты. Расхаживая по комнате, она то и дело подходила к прелестному желто-лиловому букету.
– Конечно, она, – твердила Тамара с нарастающей неприязнью. – Подумаешь, цветочки дарит! Травы какой-то набрала… Очень красиво – трава в кринке! Мало ей гераней!
Тамара схватила кринку и выплеснула за окно воду вместе с лютиками и колокольчиками. Она никому не позволит хозяйничать в их доме!
Отец пришел вечером. Свежесть полей, росы, теплоту вечерней зари, радость большого труда – все это принес он с собой в белые комнатки.
– Дочка, есть хочу! – закричал он еще с порога. – Скорей накрывай на стол!
Тамара сидела с вышиванием, которое привезла с собой. Она смущенно посмотрела на отца.
– А что накрывать? Обед же холодный. Плита остыла.
– Вот тебе раз! – засмеялся отец. – Обед холодный!
– Да, холодный. Пришел бы раньше, так теплый был бы.
Но хорошее настроение отца нельзя было испортить ни холодным обедом, ни холодным тоном, каким говорила с ним Тамара.
– Раньше не мог, дочка. Так поставь же поскорей на керосинку наш холодный суп, а я пока умоюсь.
Тамара, не отрываясь от вышивания, чуть пожала плечами.
– Вот еще – с керосинкой возиться! У нас же всегда был газ, ты забыл, папа!
Отец с любопытством посмотрел на нее, как на диковину.
– Шестнадцать скоро – и тебе трудно зажечь керосинку? Или ты вообще не желаешь ничего делать?
– Но, папа, она же керосином пахнет. Все руки…
– Ах, руки! – вспылил отец. – Белые руки нельзя запачкать! Да для чего это ты их бережешь, интересно? Ее руки! Что же, ты собираешься всю жизнь дела чужими руками делать?
– А почему же тебе агрономша не разогревает? – не глядя на отца, спросила Тамара. – Букеты дарит, а…
Отец стукнул ладонью по столу:
– Молчать!
Тамара вскинула на него потемневшие глаза. Она хотела еще сказать что-нибудь пообиднее, но, увидев лицо отца, испугалась. Так он однажды, доведенный до ярости, закричал на ее мать, а потом молчал несколько дней, не в силах победить свое отвращение к ней. Неужели отец так же поступит и с Тамарой?
Побледневший, с горящими черными глазами, он с минуту молча и как-то странно, словно не узнавая ее, глядел на Тамару. Потом, не сказав ни слова, надел свою серую выгоревшую кепку и ушел.
– А что ж обедать? – крикнула ему вслед Тамара.
Но дверь уже захлопнулась. Тамара подбежала к окну:
– Папа! Обедать…
– В столовой пообедаю, – ответил отец не обернувшись.
Тамара вытащила из-под кровати чемодан и принялась кидать в него свои платья, шарфики, чулки… Домой! Лучше самой кричать на кого-то, чем будут кричать на тебя!
…Поздно вечером, когда затихло село и только гармонь и песни бродили по улицам, Николай Сергеевич и Тамара сидели и разговаривали, мучительно стараясь понять друг друга.
– Что ты думаешь делать дальше? – пытливо вглядываясь в красивое хмурое лицо Тамары, спросил отец.
– А что мне делать? Учиться буду, – ответила Тамара, перебирая оборку на платье.
– Ты хочешь получить специальность? А какую?
Тамара высоко подняла брови:
– Откуда я знаю – какую? Какой ты странный, папа!
– А разве ты никогда не думала об этом? Ведь вы даже в школе писали сочинения: «Кем я хочу быть». Ну вот что же ты тогда написала?
– Ну, я написала… балериной.
– Почему?!
– Ну, папа!.. Неужели ты сам не понимаешь? Потому что это красиво. И все любуются.
Николай Сергеевич встал и нетерпеливо прошелся по комнате.
– Я надеюсь, ты теперь-то понимаешь, что это детские мечты, – сказал он, снова садясь. – Но ты уже взрослая, и ты уже знаешь, что для этого надо много работать и талант нужен!
– Тогда я не знала.
– Но что же делать, Тамара? Ведь пора уже думать о своей будущей профессии, пора готовиться к ней. Ведь я же не буду тебя содержать всю жизнь – каждый человек должен работать. Может, тебе стоит поступить в техникум?
– А кого же ты будешь содержать?
Сказала и тут же съежилась, испугавшись, что отец опять хлопнет по столу. Но отец только нахмурился.
– Антонину Андроновну придется мне содержать, – сказал он: – этот человек может жить только за счет чужого труда. Всю жизнь, до гроба. Но ты не можешь быть такою же. Не смеешь. Ты не имеешь права быть захребетником!
Наступило молчание. Где-то пели нежную песню про милую тропинку, чьи-то согласные голоса спрашивали, куда она ведет и куда зовет… Светло-зеленые пушистые ветки акации, освещенные лампой, чуть шевелились у открытого окна.
Тамара собралась с духом.
– Ты не любишь маму? – спросила она.
Она глядела на отца, предвидя, что он сейчас смутится и будет возражать. Но отец ответил просто и спокойно.
– Да. У нас с ней нет ничего общего. Мы давно оказались чужими людьми. В нашей любви не было дружбы, а любовь без дружбы, без уважения – то же, что цветок без корня: она скоро увядает.
– Значит, ты не вернешься домой? Никогда?
– Никогда.
– Значит, ты и тогда… знал, что не вернешься?
– Нет. Тогда не знал. А теперь знаю.
У Тамары задрожало сердце.
– А как же… мама?
– Мама будет жить, как живет.
– А как же… ты?
– А я буду жить здесь.
– Ты женишься на агрономше, я знаю! Не думай, что я маленькая, что я ничего не понимаю! Я все понимаю! Я знаю, что ты хочешь сделать!
К удивлению Тамары, отец и теперь не смутился.
– Может быть, это и случится, – спокойно ответил он, – если согласится она.
– Если – она! Значит, ты только потому и не разводишься и не женишься на ней, что она не соглашается?
– Да. Только поэтому.
– Я уеду! Я завтра же уеду! – Тамара зарыдала, закрыв лицо руками. – Ты изменник! Ты плохой человек! Вон Зинин отец – у него жена умерла, да и то он не женится, а ты!..
Отец грустно покачал головой:
– Андрей Никанорыч не женится потому, что всем сердцем любил свою умершую жену. А я не люблю и не могу любить Антонину Андроновну. И что же, по-твоему, жить с нелюбимым человеком, лгать и притворяться, обманывать, страдать самому и заставлять страдать другого человека – это лучше? Честнее?
Тамара плакала.
– Зачем я нужен твоей матери? Лишь для того, чтобы она могла называться женой директора. И еще ей нужны мои деньги, ей нужна квартира, ей нужно безбедное существование, чтобы жить как хочется и не думать о завтрашнем дне. Вот для чего я ей нужен! А разве когда-нибудь в жизни спросила она меня – каково мне на работе? Не трудно ли, не устаю ли я сверх сил? Это ее никогда не интересовало. Работай, работай, хоть издыхай, но добивайся высокого положения и давай ей денег, давай денег, давай денег! Хорошо, я буду давать ей деньги. Хотя и не обязан. Но уж свою жизнь я отдавать ей больше не буду. И если ты захочешь понять, ты меня поймешь. А если нет – ну что ж, расстанемся. Можешь уложить свои вещи, и завтра я отвезу тебя на станцию. Тебе тоже нельзя привыкать ко лжи и жить у отца, которого ты считаешь подлецом.
Он ушел в свою комнату и закрылся. Тамара погасила огонь, но спать не могла. Она сидела у окна, ночь глядела на нее своими теплыми звездами. Песни все еще бродили по улицам, и гармонь мягко и раздумчиво вторила им. Тамара думала, думала… Она знала, что отец прав, что он никогда не был счастлив в семье. Тамара понимала, что нельзя осуждать человека за то, что он хочет счастья, и за то, что он больше не желает лгать.
Но как же ее мать? И как же она, Тамара? Каково им будет, когда люди будут говорить: «Их бросил отец!»?
«Ну и что ж! – возражала Тамара самой себе. – Зато отец будет счастлив. И какая разница? Все равно он не живет с нами, а деньги все так же будет давать!»
Но тут же и отвергала эти доводы.
«Счастлив! Такой старый, ему уже сорок лет, а он еще счастья ищет! Стыдно, позорно, он не должен уходить из семьи! Нет, не должен. Чтобы нам все в глаза смеялись! Нет, я не дам, я не допущу! Мы с мамой тоже хотим быть счастливыми. Он наш – и все. И никому мы его не отдадим. Пускай не живет с нами, но зато никто не скажет, что он нас бросил!»
И Тамара уснула с твердым решением никаким «агрономшам» не отдавать своего отца.
Пускай он любит кого хочет, но они с матерью не отпустят его, никогда не отпустят! Как жернова, повиснут на нем, но никогда не отпустят!
