Любовь Воронкова
Личное счастье
Тамара вполглаза читала о полете в Космос Гагарина и Титова, по телевизору видела их и слышала. Но кто же не видел и не слышал? А химию она учила в школе, но интересного ничего в ней не заметила, лишь бы сдать. И снова Тамара молчала, а отец ждал.
– Может, ты еще скажешь, антирелигиозную лекцию прочесть? – наконец спросила она с усмешкой.
Отец обрадовался:
– Правильно! Вот нужный разговор, Тамара! Ты все-таки не глупый у меня человек!
Тамара сказала это, чтобы задеть отца, а он обрадовался. Он совсем не понимает ее!
– Вот так и решили, – заключил отец, – договорись с заведующей клубом, там у нас хорошая деваха работает, Таня Голубкина, она тебе поможет. Ты только попробуй, только начни что-нибудь делать и увидишь, как интересно тебе станет жить!
– Ну хорошо, – согласилась Тамара, – только я не буду читать антирелигиозную лекцию. Я лучше расскажу о Третьяковской галерее. Я же там была два раза!
– Два раза! – Николай Сергеевич снова был обескуражен. – Да что же ты узнала там за два-то раза?!
– А что особенного? Я очень многое помню.
– Ну хорошо, – сдался отец, – если тебе нравится – подготовься как следует и расскажи о Третьяковской галерее. Все-таки, конечно, ты многое видела своими глазами, а это очень дорого. Съезди в район, у нас там хорошая библиотека, подбери материал. Там, помнится, и о самом Третьякове есть книга. Вот если ты хотя бы рассказала, кто такой был Третьяков. Впрочем, нет, об этом наши ребята знают, учительница в кружке культуры лекцию читала. Ну ты можешь рассказать о картинах, которые тебе особенно запомнились, и рассказать о них поподробнее. Это может получиться очень интересно.
«Зине бы это, – подумалось тогда Тамаре, – она бы сумела. – Но тотчас же самолюбиво возразила себе самой: – Зина сумела бы, а я не сумею? Подумаешь! Вот съезжу в район…»
Но ни в какой район она не поехала – вот еще, таскаться по жаре. Да и что особенно готовиться? Картины и так будто живые стоят у нее перед глазами: Репин, Шишкин, Левитан…
Ах, если бы Тамара смогла навсегда забыть этот злосчастный вечер – столько позора, столько унижения она тогда вынесла!
Сначала как будто пошло неплохо. Она рассказала про Васнецовскую «Аленушку», про «Трех богатырей»… А потом что-то пошло вкривь и вкось. Она спутала Поленова с Левитаном. «Боярыню Морозову» приписала Репину… Почему так случилось? Ведь у нее даже была в руках репродукция «Боярыни Морозовой», Тамара сняла ее у отца со стены. Ведь там же ясно было написано имя художника! Но Тамара верила своей памяти, она твердо помнила, что «Боярыню Морозову» написал Репин…
– «Боярыня Морозова» художника Репина…
Смех, прокатившийся по залу, остановил Тамару. Почему они смеются?
– Вы маленько ошиблись! – Молодой тракторист Ярослав Григорьев, Ярошка, которого она не раз видела в поле чумазого, в замасленной спецовке, этот Ярошка выскочил на сцену и встал рядом с Тамарой. – Надо нашего лектора маленько поправить!
Он взял из рук Тамары репродукцию и обратился к залу:
– Мы в нашем кружке культуры рассматривали картины русских мастеров. Кто занимался, тот, конечно, знает. А кто не знает, тому скажу. Картину эту написал не Репин, а Суриков.
И, обернувшись к Тамаре, со своим вздернутым носом и веснушками, сказал с упреком:
– А уж если таких вещей не знать, то не надо бы и браться. Зачем же голову морочить!
Тамара повернулась и ушла с подмостков. Народ с шутками, со смехом начал расходиться.
– Вот это прослушали лекцию!
– Пополнили образование!
Тамара, спрятавшись за занавес, слушала эти насмешливые слова.
– Ну и ладно, ну и смейтесь. Подумаешь! – твердила она про себя. – Испугалась я… Нужны вы мне!
Вдруг кто-то негромко, совсем близко от нее, сказал в раздумье:
– Вот и в столице живут, а ничем-то по-хорошему не интересуются. Удивительно! Так, живут пустоцветы какие-то.
Это замечание больнее всего задело Тамару. Она незаметно отодвинула занавес – кто это так уничтожил ее?
Мимо медленно проходил пожилой человек, с бородой, с нависшими по-стариковски бровями. Тамара узнала его, это был пастух Трофим Иванович. Трофим Иванович пригладил ладонью черные с сединой волосы и, надев кепку, пошел вместе с народом из зала… Напрасно отец уверял Тамару, что ничего страшного не случилось, что Тамара может снова выступить, только хорошенько подготовившись.
– Помнишь в шестом классе свою выставку? – сказал он. – Ведь тогда то же самое случилось. Как же ты могла поступить опять точно так же? Неужели ты могла подумать, что у нас здесь такой народ, что примет любую чепуху и не заметит ничего? Эх, ты! Вот они, наши телятницы да трактористы, оказывается, далеко тебе до них!
Тут отец спохватился, что он уже не успокаивает ее, а упрекает, и снова начал уверять, что все можно поправить, только потрудиться над этим нужно.
Но для Тамары уже все было кончено.
Тамара провела рукой по лбу, стараясь отогнать это воспоминание. Обида, негодование снова охватили ее сердце. Она с упреком взглянула на Зину.
– Неужели ты думаешь, что мне только и места, что в совхозе! Неужели я уж такая никудышная!
Зине становилось тяжело слушать эти непонятные злые жалобы.
– А разве в совхозе живут никудышные? – холодно сказала она. – Разве там люди не такие, как везде? И разве отец твой никудышный, если он там живет?
– Ты не хочешь понять, как мне тяжело… – В голосе Тамары послышались слезы. – Ты… ты не можешь найти для меня доброго слова.
– Я не хотела тебя обидеть, – возразила Зина, смягчаясь, – только я привыкла уважать рабочих людей – и тех, кто в городе, и тех, кто в деревне. Я никогда не забываю, что ем хлеб, который эти люди вырастили. Так меня мама учила, так и отец учит, так и комсомол учит. Вот я и не пойму тебя никак, я не пойму, за что ты так сердишься на них, и на их работу, и вообще на всё. Ну не понравилось в совхозе – живи в Москве. Только почему же так свысока ты говоришь о совхозе? Совхоз тебя недостоин, что ли?
– «Живи в Москве»… – Тамара будто не слышала последних слов. – Да, конечно. Буду жить в Москве.
Лицо ее опять стало хмурым, в больших почерневших глазах зажглись недобрые огоньки.
– И если отец нас бросит – пускай. Мама сказала, что потребует квартиру, и чтобы деньги давал, и чтобы мы каждый год на курорт ездили. Вот и пускай повертится.
– Тамара! – Зина возмущенно прервала ее. – Кто «пускай повертится»? Это ты о своем отце так говоришь?!
– Ну и говорю! – Тамара вызывающе посмотрела на нее. – А если бы твой отец привел тебе другую мать – как бы ты о нем говорила?
Зина побледнела.
– Мой отец?..
– Да. Твой отец.
– Ну что ж… Если бы он захотел жениться… Я как-то не думала об этом. Я знаю только одно, что никогда, никогда не обидела бы нашего отца. Никогда! Если бы он женился… ну что ж, значит, ему так было бы лучше. А я только и хочу, чтобы ему было лучше.
– Ах, ему? А тебе?
– А если лучше ему, то лучше и мне. Разве я не хочу, чтобы мой папа был счастлив? И разве наш папа не хочет, чтобы мы все были счастливы? Разве он сделает что-нибудь для себя, а о нас не подумает? Никогда, никогда он так не сделает! И я никогда не обижу нашего папочку, а если его кто-нибудь обидит, так я тому человеку буду навеки врагом!
Тамара устало вздохнула:
– Что говорить с тобой? Ты всегда была чудная. Наивная. А я уже многое поняла и скажу прямо – я хочу сама съесть конфетку, смешно отдать ее другому, да еще и радоваться, что кому-то сладко!
Зина встала. Снова эти подлые слова! Она с затаенным страхом глядела на Тамару и ждала, что та еще скажет, и боялась того, что она скажет.
– И надо вещи называть своими именами и смотреть правде в глаза, – жестко продолжала Тамара. – Отец уходит, а мать что? Что она должна сказать ему: «Иди и живи и будь счастлив, пожалуйста»? Так, что ли?
– Да, так, – сказала Зина. – Раз он любит другую, он должен уйти… А где же тогда у твоей мамы гордость?
– Ах, так? Хорошо. Пускай уходит. Но пускай он дает нам деньги. Мама так и сказала: «Оставлю ему на хлеб и на воду. Вот и пускай повертится! А иначе развода не дам».
– Я больше не могу, я больше не хочу тебя слушать! – остановила ее Зина. – Зачем ты пришла ко мне? Я не хочу… я не могу…
– Ну ладно, ладно. – Тамара опять притихла. – Ты никогда не понимала, что такое личное счастье.
– А ты понимаешь? А у тебя оно есть?
– Да, я понимаю. Только у меня его нет. Но когда-нибудь будет же. Я найду его, добьюсь!
– Вот ты все говоришь – «счастье, личное счастье». Ну а в чем ты его видишь? – спросила Зина, внимательно глядя Тамаре в глаза. Она искренне хотела понять ее, понять, чего она хочет, чего добивается. – Ну как бы тебе хотелось жить, чтобы чувствовать себя счастливой?
– Правду?
– Конечно, правду.
– Ну так вот, я никогда не была так счастлива, как в то лето на даче у Олечки… – Взгляд Тамары стал влажным, мечтательным и далеким. – Как весело они живут, как хорошо там, всегда накрытый стол, всегда гости, музыка, танцы, молодежь… Ой, как хорошо мы там жили! Встанем, искупаемся, а на веранде уже стол накрыт. Отец у них уезжал рано, приезжал поздно, мы его и не видели никогда.
– Но ведь это же дача, отдых… Нельзя же всю жизнь только отдыхать! – начала было Зина.
Но Тамара не дала ей продолжать.
– Позавтракаем, оденемся… Я люблю красивые платья, – ну что ж, сознаюсь, люблю. А потом идем гулять, катаемся на лодке, танцуем… Пластинки у них заграничные. Уже к обеду в доме полно. Молодые люди, такие все любезные, хорошо одетые. Иногда, правда, чуть-чуть выпивали лишнего… Но они же не дети, в конце концов! И так у них каждый день, каждый день! Дача? Отдых? Пустяки. У них и в Москве так же. Счастливые!
– Значит, отец с утра до ночи работает, а они…
– Ну и что же? Он же не возражает!
– А эти… ну, молодые люди – вроде Яна?
– Ну а что, в конце концов, Ян? – Тамара пожала плечами. – Я сама не знаю, зачем-то устроила истерику. Ну выпил, даже напился. Жалко, что я его увидела тогда… Не видела бы и не знала бы ничего. А теперь вот – сиди одна. И Олечка не зовет к себе…
– Но ты ведь знаешь, какой он! – с изумлением воскликнула Зина. – И все-таки сожалеешь? Да ведь это же подонок, Тамара, хорошо одетый подонок, его же судить надо за его жизнь, за его поведение в жизни. У нас же судят таких! Как же ты не видишь этого, не понимаешь?
– Да, не понимаю, – надменно ответила Тамара. – Он же не вор? Нет. И вообще не понимаю, что это за суды такие. Кто имеет право вмешиваться в личную жизнь человека? Как хочу, так и живу – вам-то какое дело? Я ведь не ворую, не убиваю, документов не подделываю? При чем тут суд? Никто не имеет права!
– Нет, барышня, мы имеем право, – вдруг негромко, но сурово сказал, выходя из спаленки, Андрей Никанорович. – Вон у нас слесарь Клеткин тоже не вор и документов не подделывает. Однако судили мы его на заводе, да еще как судили. Всем коллективом судили. С песком продрали, да еще как, до живого! Со слезами за свою пьяную подлость прощения просил. И в личную жизнь вмешались, сына отдали в интернат. Ничего! Вмешиваемся и будем вмешиваться.
Тамара немножко оробела, уж очень суровый был вид у Зининого отца, уж очень гневно глядели на нее его глаза. Она хотела что-то возразить, но не нашлась.
– А таких вот субчиков, как этот ваш Ванька Рогозин, – продолжал Андрей Никанорович, – грязной метлой из Москвы погоним. Пускай пойдет поработает, как люди работают. А то, ишь ты, дармоеды какие развелись тут, словно клопы. Наши лучшие ребята целинные земли распахивают, стройки огромные строят, пути через тайгу прокладывают, всю самую тяжелую работу на своих плечах поднимают, а эти расхаживают тут по ресторанчикам, коптят небо да еще мнят о себе что-то, дрянь всякая. А почему бы им тоже не попробовать, как эти все наши стройки нам достаются? А то люди сделают, а они пользуются этим, да еще на тех же самых людей и плюют.
– А если человек не захочет, то и не поедет. – Тамара справилась со своим мимолетным смущением и уже с вызовом смотрела на Стрешнева. – И не пошлете насильно.
– Пошлем, не беспокойтесь! У нас государство рабоче-крестьянское, и лозунг наш – «Кто не работает, тот не ест» – еще в архив не сдан!
– Папа, успокойся, – негромко сказала Зина, – не волнуйся так. Ты спать не будешь.
– Да как же не волноваться? Ведь болит душа-то!
– До свидания. – Тамара круто повернулась и вышла из комнаты.
Зина поспешила проводить ее. Запирая дверь за Тамарой, она сказала:
– Ты просила у меня рекомендацию в комсомол, Тамара.
– Да, и ты обещала.
– Так вот я хочу сказать, что не могу дать тебе рекомендацию. И, если ты подашь заявление, я выступлю против.
– Выступай. Тебе никто не поверит. И потом, – Тамара усмехнулась, – ты же должна людей привлекать в комсомол, воспитывать! А ты отталкиваешь.
– Да зачем тебе в комсомол, ну зачем? – Зина чуть не плакала от возмущения. – Ты же…
– Правду?
– Конечно, правду, правду!
– Затем же, зачем и тебе. Чтобы легче жить. Чтобы легче устраиваться. Чтобы поступить в вуз. Вот тебе правда.
– Затем же, зачем и мне?!.
Зине хотелось ударить Тамару. Она просто ослепла от гнева, у нее перехватило дыхание.
– Я выступлю, – продолжала она, задыхаясь от ярости, – я выступлю… Потому что такие, такие подлые не должны… не должны быть в комсомоле. И такие, как ты, не смеют брать в руки билет, где имя Ленина…
– Ты для этого вызвала меня на откровенный разговор? Чтобы выпытать и воспользоваться? Вот это подружка!
Но Зина справилась со своим гневом.
– Уходи, – сказала она почти спокойно. – Я тебе не подружка.
Тамара вышла. Зина молча закрыла дверь и повернула ключ.
За ужином разговаривал один Антон. Отец и Зина были задумчивы и молчаливы.
– Ну что же, – сказал наконец Андрей Никанорович. – Мы же с тобой и виноваты, кажется?
Зина подняла на него опечаленные глаза:
– Папа, я, кажется, неправа. Комсомол должен таких воспитывать, правда? А я ее прогнала!
– Не знаю, не думаю… – Отец покачал головой. – Антонина Андроновна уже воспитала ее. Комсомолу тут не справиться. Что сделаешь с человеком, который всюду видит только подлецов, а все честное и доброе считает фальшью и притворством? Это больные люди. Это уроды. И думаю я, что прежде всего надо спрашивать с отцов и матерей, которые дают нам вот таких уродов. Это прежде всего их вина. А наша – беда.
– А что же все-таки нам-то делать теперь?! Ведь она наша ученица, нам с ней рядом жить. Мы же не можем закрыть глаза…
– Надо бы ее куда-нибудь на работу послать – вот самое верное дело. Да на такую работу, чтобы некогда было кудерьки завивать да раздумывать, на какую вершину свою особу вознести.
– Папа, ты забываешь, у нас трудом не наказывают.
– А я и не говорю, чтобы наказать трудом. Я говорю – чтобы вылечить! Надо поговорить в нашей парторганизации. Отца нет, мать никудышная. А как она, эта твоя Тамара, учится? Хорошо?
– Что ты, папа! На тройках едет все время.
– Так чего же она в вуз пялится? Все равно экзаменов не выдержит. Да и делать ей там нечего со своими тройками. Ремеслу ей надо учиться, чтобы дело какое-нибудь в руках было. В парткоме надо поговорить, с учителями, с матерью.
– С матерью! – Зина невесело усмехнулась. – А разве с ней можно говорить? Она же ничего не понимает! Разве с ней учителя не говорили? О, еще сколько раз! А она только грубит им – и все.
– Ну, не договоримся с матерью – вызовем отца. А то и без них решим. Не пропадать же человеку! Поступит в техникум, выучится, будет работать. Ведь ей жизнь жить!
Зина задумчиво покачала головой:
– Она не будет работать. Никогда не будет.
Зина долго не могла уснуть, расстроенная тяжелым разговором с Тамарой. Опять вылезла тень Рогозина с этой его конфеткой, которую он хочет есть сам.
Но потом вспомнила, что сказала на это Елена Петровна.
«Настоящему человеку, – сказала она, – так же радостно сделать что-нибудь хорошее для других, как если бы он сделал это для себя. А так, как говорит этот человек, делают только узколобые эгоисты. Это не настоящие люди».
И тут же в мыслях ее возникли милые лица друзей, которые все с ней рядом, которые думают так же, как она, и чувствуют так же. Их много, они вместе, они сильны тем, что вместе. А такие, как Тамара, всегда одиноки. В вечной погоне за своим личным счастьем они всегда несчастливы, потому что, не видя ничего в жизни, кроме себя, считают, что жизнь пуста и неинтересна. И не замечают, что пусты и неинтересны только они сами.
А потом откуда-то издалека, из той страны, где рождаются мечты и сияют радуги, выступил неясный облик светловолосого человека, у которого шрамчик около левой брови… Он улыбнулся Зине теплыми карими глазами и сказал:
«Это ты, беленькая? Я так же думаю, как и ты. Ты права!»
Сердце сразу согрелось, и Зина уснула успокоенная и счастливая.
ПЕРВОЕ СЕНТЯБРЯ
Лето было очень жаркое, с ливнями, с грозами. И столько тепла было в этом году, что хватило его и на первое сентября.
Первое сентября – особенный день, значительный и волнующий. В календаре стоит черное число рабочих будней. Тысячи, миллионы маленьких людей в этот день после летнего отдыха идут в школу, принимаются за работу.
И все-таки это не будни – слишком много волнений, радостных встреч, новостей и цветов в день первого сентября! Это ошибка, что он ничем не отмечен в наших календарях.
Утро наступило свежее, ясное, украшенное зарумянившимися листьями клена и по-летнему белыми облаками. По всем улицам ребята шли в школу – и маленькие, цепляющиеся за матерей, и взрослые, встречающие свою юность.
Шла в школу и Зина. Рядом с ней солидно шагал Антон с большим желтым портфелем. И, крепко держась за ее руку, семенила Изюмка. Они шли с букетами осенних цветов, с красными георгинами, с белыми и розовыми гладиолусами, которые высоко поднимались над головой, прямые как стрелы.
Зина крепко, но бережно сжимала маленькую шершавую руку Изюмки. Вот и она здесь, с ними, их маленькая сестренка, вот и она шагает рядом своими крепкими ножками в тупоносых башмаках. Жалко, что не мама ведет ее сегодня в школу, но что ж делать, мамы у них нет. В этот радостный и тревожный день ведет Изюмку Зина, старшая сестра.
Зина пожимает руку Изюмки – не волнуйся, я здесь, с тобой. И поглядывает на Антона со скрытой лаской, радостью и гордостью. Сколько горя и тревог причинил ей этот голубоглазый парень, но вот выбрался, выправился, идет, как большой, чуть-чуть наморщив светлые брови. В этом году его будут принимать в пионеры.
И вдруг Зина внезапно, словно только что увидела их, поняла, что ее младшие брат и сестра уже совсем большие, уже школьники! Чувство счастья и гордости наполнило ее сердце. Ведь это она помогла им вырасти, ведь это она варила для них обед, одевала их, укладывала спать, находила для них радости, выручала из беды, она, их старшая сестра!
Фатьма уже ждала их у своей калитки. В руках она держала желтую охапку золотых шаров, которыми ее мать, дворничиха Дарима, заполнила весь двор дома номер пять.
– У! Школьники! – закричала Фатьма и, подбежав к Изюмке, хотела подхватить ее на руки.
Но Изюмка сурово отстранилась:
– Сумку испортишь. И цветы.
– Ой, извини! – засмеялась Фатьма. – Я и забыла, что ты уже большая!
Стайка школьников, оживленная, шумная, с портфелями и цветами, шла по той стороне. Вдруг один из ребят, коренастый, с широким лбом и густыми бровями, остановился.
– Зина Стрешнева! – сказал он и заулыбался. – Зина, здравствуй!
Зина оглянулась:
– А, Кондрат! Здравствуй, как поживаешь?
Кондрат перебежал дорогу и пошел рядом с Антоном.
– А правда, что ты у нас будешь пионервожатой? – спросил он, заглядывая Зине в глаза. – А? Правда?
Зина улыбнулась, порозовела:
– Не знаю, Кондрат. Может быть. Если дадут такое поручение, не откажусь!
– Дадут! Дадут! Ты скажи, чтобы дали!
Из ворот дома восемь выбежала маленькая Полянка в красном пальто и синей шапочке.
– Зина, я с тобой, я с тобой! – закричала она, размахивая оранжевым букетиком ноготков. – Я тоже с тобой!
Полянка подбежала, оттолкнула Антона и схватила Зину за рукав – рука у Зины была занята портфелем и цветами. Антон рассердился:
– Чего толкаешься? Она моя сестра, а не твоя!
– Нет, моя. Все равно – моя!
И чем дальше шли по улице, тем больше ребятишек оказывалось около Зины. Вот Юля прибежала, а вот и Витя Апрелев. А вот и еще какие-то ребята цепляются к Зине; может, они были на площадке пионерского лагеря, а может, просто товарищи тех, что были там.
– С тобой невозможно ходить по улицам! – возмутилась наконец Фатьма. – Что у тебя, магнит есть, что ли, для этих малявок?!
– Магнит, магнит! – ответила Зина. – Очень простой магнит – я их очень люблю! Такие ребята хорошие!
Но тут вспомнился Яшка Клеткин. Как-то он? Тоже садится сегодня за парту. Будет ли учиться как следует, как обещал?
Зина недавно навестила его. Она увидела Яшку во дворе. С бадейкой и кистью в руке он азартно красил ярко-зеленой краской железные прутья изгороди, окружающей интернатский сад. Зина подошла к нему, поздоровалась. Яшка вытер рукавом вспотевший лоб, поднял голову, слегка улыбнулся.
Зине показалось, что веснушки на его широком носу побледнели, да и сам он, чисто умытый, подстриженный, подтянутый ремешком, выглядел неплохим парнем.
– Как живется? – спросила Зина.
– Ничего, живем, – ответил Яшка и снова принялся красить изгородь. – Работа есть, скучать некогда.
Он оглянулся на других ребят, тоже с ведерочками в руках красивших изгородь.
– Э, малявки, отстают. Я сейчас закончу свой участок – и все. Сеанс окончен.
– А потом гулять?
– Гулять? Что я, маленький? Там у меня… проявлять надо. У нашей Татьяны Даниловны день рождения – фотографию хотим ей подарить.
– Ну и хорошо. До свидания, – сказала Зина и пошла со двора.
Яшка с недоумением посмотрел ей вслед – почему же она пришла, постояла у изгороди и пошла обратно? Зачем же она тогда приходила?
– А тебя навестить приходила, – обернувшись, улыбнулась Зина.
Яшка недоверчиво хмыкнул:
– Ну да еще! Кто это будет из-за меня приходить?
– Я буду приходить.
Яшка опустил глаза, сквозь веснушки на его щеках проступил румянец, и он принялся усердно работать кистью.
– Ну… Коли делать нечего… тогда, конечно.
– Эх, ты! – с упреком сказала Зина. – А когда это бывает, чтобы человеку делать было нечего? И потом, что же ты думаешь – дела важнее человека?..
…А сегодня рано утром вместе с газетами Зина получила от Яшки открытку с яркими настурциями. На открытке накорябано поздравление:
«Поздравляю с первым школьным днем. Я тоже обещаю хорошо учиться. Мне только взяться. Яков Клеткин».
И в уголке мелкими буквами приписано: «Спасибо». Эта открытка лежала сейчас в школьной Зининой сумке. Это скупое «спасибо» было для нее дороже, чем самый дорогой подарок.
Около школы уже толпились ребята – и маленькие и большие. Встречались, здоровались, окликали друг друга, смеялись.
– Вон Васька Горшков машет нам, – сказала Фатьма и сама начала махать своим букетом. – А вон и Сима и Андрюшка… Эй, здравствуйте! Здравствуйте!
Фатьма побежала им навстречу. Зина тоже рванулась было за ней. Но ребятишки, ухватившись кто за рукав, кто за фартук, завопили на разные голоса:
– Ты с нами! Мы тебя не пустим! Зина остановилась, поглядела в их встревоженные глаза и усмехнулась:
– С вами, с вами. Куда же я без вас?
Зина шла окруженная ребятишками, и в сердце ее росла горячая добрая радость.
«Личное счастье! – думалось ей. – Разве вот это не личное счастье? И разве можно быть счастливым, если увидишь чужую беду и пройдешь мимо? Нет, видно, тогда по-настоящему может радоваться человек, когда и все вокруг него радуются. Вот это, видно, и есть настоящее личное счастье».
