Любовь Воронкова
Личное счастье
В конце письма Фатьма сообщала, что пишет за себя и за Шуру, потому что Шура очень не любит писать письма.
«А тебя она очень любит. И все ребята тебя помнят…»
Зина задумалась, устремив глаза куда-то в далекую рассветную даль овсяного поля, серебряного от росы. Она видела это поле, видела сверкающую большую звезду, видела своих товарищей с рюкзаками за спиной, которые идут гуськом по тропинке и любуются красотой расцветающего летнего утра…
– А может, нам по-другому сделать? – сказал отец.
Зина очнулась.
– Папа, ты про что?
– Может, нам вот как сделать: мы с Антоном в деревню, а ты догоняй ребят.
– Да? А это разве можно?
Радость была внезапной: Зине в голову не приходило, что все еще можно поправить, вернуть, догнать.
– А почему же нельзя? Сядешь в поезд, пошлешь телеграмму. Они пишут, где остановятся в пути?
– Да. Они придут в Кострому, а потом сядут на пароход.
– Вот в Костроме ты их и встретишь.
Зина бросилась к отцу и, как маленькая, обняла его за шею:
– Папочка, как ты хорошо придумал! И как же это ты мог так хорошо придумать?
– А мы – без тебя, да? – спросил Антон.
– Видишь, какой ты! – упрекнул его отец. – Надо же и Зине погулять на свободе. А мы с тобой будем по воскресеньям на рыбалку ходить.
– Купаться будем?
– И купаться будем. И уху варить. А там грибы пойдут. Да мало ли!
Антон вздохнул и молча посмотрел на Зину. Зина в волнении прошлась по комнате. Она поедет, поедет, она догонит ребят, и все осуществится, о чем мечталось! Искоса взглянув на отца и Антона, она почувствовала, что у них не совсем ладно. Хоть и толкуют они про уху и купание, однако оба загрустили, что Зины-то с ними не будет. На минутку сердце ее затосковало, жалко оставлять их… Но радость предстоящего затопила все другие чувства. Она поедет, поедет! Она догонит! Ой, как обрадуются ребята, когда она явится к ним!
– Папа, значит, мне написать им, что я еду?
– Конечно. Адрес-то есть?
– Адрес есть! Вот – Кострома, почтамт, до востребования.
– Пошли телеграмму, сообщи, когда будешь. До Костромы ехать всего только ночь.
– Значит, надо рассчитать. В Костроме они будут второго июля – через семь дней.
– А через шесть ты выедешь.
– Одна?..
– А что ж такого? Вечером мы с Антоном тебя проводим. А утром ты встретишься с ребятами. Даже некогда тебе будет и одной-то побыть.
– Папка, спасибо тебе!
На другой день к вечеру Стрешневы получили телеграмму: у Кати ангина в тяжелой форме, и заведующая просит приехать.
Телеграмму получила Зина. Она вошла с ней в комнату, перечитала еще раз краткие строчки, стараясь осмыслить, что произошло. А когда осмыслила – закрыла лицо руками и заплакала, опустившись на стул. Слезы хлынули ливнем, заливая лицо, они текли по рукам меж пальцев. Жалко было бедную маленькую Изюмку, которая вся в жару лежит сейчас в изоляторе. Жалко себя и всех своих сразу исчезнувших радостей. Вся душа возмущалась оттого, что так внезапно нехорошо повернулась жизнь…
НЕУДАЧНАЯ ВСТРЕЧА
Клеткин стал задумываться. С того утренника в клубе, когда расхваливали всяких там малявок, он почувствовал себя чем-то оскорбленным. Подумаешь, артист – Антошка Стрешнев: надел на себя раскрашенный шар да и бегает. А какой же он актер, если его лица не видно? У настоящего актера все на лице: горюет – так горе, а радуется – так радость. А если закрыть лицо, то всякий дурак сыграет. И пусть этот Антошка спасибо скажет, что Яшка молчал. А то как крикнул бы: «Вишневое варенье!» Ну и все. И скуксился бы сразу, вот тебе и актер! Сеанс окончен!
А вот если бы Яшку позвали и сказали бы: «Яшка, хочешь роль играть?» Вот тогда и увидели бы, какие настоящие актеры бывают. Он бы самого Чапаева мог сыграть. Только вот ростом еще маловат!
Ну ладно, пускай не Чапаева. А уж разведчика-то сыграл бы! Только разве позовут?
Яшка с унылым раздумьем сидел у окна возле чахлого фикуса и играл сам с собой в карты. Он обыгрывал своего невидимого партнера как хотел, подмешивал себе тузов, брал себе козырей, а простую масть подбрасывал партнеру… Но где-то, вторым планом, шли неотвязные мысли о том, что жизнь у него складывается как-то неладно. Вот и товарищей у него никаких нет, один да один…
Для разнообразия Яшка начинал ругаться со своим партнером:
– Ты что – плутовать? А ты знаешь, что за это бьют? То-то у меня! Как дам раза, так и засохнешь!
И он лупил картами воображаемого противника, хлестал ими по столу.
– Что – получил? Теперь запомнишь, не будешь семеркой короля брать!
А мысли текли своим чередом. Надо куда-то подаваться. Вчера в клубе он слышал, как ребята в красных галстуках разговаривали про Артек. Море там теплое. Купайся с утра до ночи. И даже ночью не остывает – лафа! И всякие персики, мандарины на деревьях растут. Еще пароходы огромные ходят по морю, пристают к Ялте. И там, в Ялте, иногда стоят всю ночь, огней от них – полное море. Постоят-постоят, а потом вдруг снимутся и тихо уйдут. Вокруг света…
А что, если Яшке забраться на такой пароход? Ведь он как большой дом все равно. Яшка спрячется там, и не найдет его никто. А что? Теперь вон сколько людей ездит вокруг света. Чего ж Яшке дома сидеть? Во дворе жарко, скучно. Дома мать с отцом только и знают что ругаются. А если не ругаются друг с другом, то ругают Яшку. Очень интересно, что ли?
– Чем ходишь? – закричал Яшка, стараясь прервать свои тревожащие душу мысли. – Козырным королем? Эх, простофиля! На короля-то здесь тузик есть. Всё – и ваших нет!
Вот на соседнем дворе в карты играют – это да! На деньги. Много выиграть можно. Только там все взрослые, Яшку не принимают. Как вечер, так выходит к деревянному столу под тополем жилец дядя Павел. Он молодой еще, а у него черная борода. Интересная борода: на щеках растет, а на подбородке нет. Идет по двору и уже карты тасует. Ух и ловкий игрок, везет ему! Сначала проиграет немножко, а потом и начнет загребать. Другие ругаются, а чем дядя Павел виноват? Один раз и Яшкин отец всю свою получку проиграл. Вот-то было ему от матери! И дяде Павлу от нее попало. А за что? Везет человеку, и всё. Он даже и не работает нигде. Зачем ему работать? И так денег сколько хочешь. Вот бы Яшке так играть научиться. Да и научился бы, но не принимают. Дядя Павел хотел было принять, да другие не велели, нечего, дескать, ребятишек обманывать. А какой же обман, когда ему карта идет? Может, и мне пошла бы… Правда, говорят, что он нужную карту в рукав прячет. Вот бы узнать, как это он…
Кто-то неожиданно постучал в дверь.
– Не заперто! – крикнул Яшка.
Дверь открылась, и в комнату вошла Зина Стрешнева. Яшка растерялся, глаза у него забегали. Чего это она пришла? Знает, что мать с отцом на работе…
Зина лишь два дня тому назад вернулась от Изюмки. Печальные дни в затененной комнате изолятора, тяжелые ночи, полные тоски и страха, у постели задыхающейся сестренки. Отчаяние и бессилие помочь. В эти дни Зина не видела ничего вокруг. Было только одно – душный зной длинных, однообразных, полных тоски часов и ночной страх за эту маленькую жизнь, которая могла угаснуть.
Нет, она не могла угаснуть. Зина эту мысль гнала с отчаянием и ожесточением. Если бы жива была мама, разве дала бы она умереть Изюмке? Нет, никогда не дала бы. И Зина не даст! Нет, не даст!
Когда одолевала усталость и голова валилась с плеч, Полина Аркадьевна тихо обнимала Зину за плечи и отводила на постель.
– Поспи, я посижу. Я не отойду от Изюмки. Я не засну около нее, не бойся.
Изюмка бредила, звала Зину, глядя ей в лицо, и не узнавала. Еле справляясь с рыданиями, Зина с ужасом прислушивалась, как что-то хрипит и клокочет в маленьком горле и дыхание со свистом прорывается сквозь этот хрип, как ее бедная младшая сестренка изо всех сил борется за свою жизнь…
Все эти дни и мучительные ночи были до конца, до последней минуты заполнены страхом и борьбой с болезнью. Глаза видели только раскрасневшееся от высокой температуры Изюмкино лицо, уши слышали только ее затрудненное дыхание. И больше ничего. Может, и в эти дни цвели желтые бубенчики на луговинах и жужжали пчелы в липовых цветах, может, люди пели песни и купались в реке, а ночью светила луна и искрились звезды – Зина не знала.
Каждый вечер после работы появлялся отец. Его потемневшее лицо с запавшими черными глазами, его неуклюжие попытки помочь, его тревожные расспросы и разговоры с врачом – все это еще больше мучило Зину. Она изо всех сил старалась успокоить отца:
– Ну что ты? Обыкновенная детская болезнь. – Она повторяла то, что ей самой, утешая, говорил врач. – Все дети болеют ангиной, но ведь никто не умирает же. Только нужен внимательный уход, вот и все. Что ж ты, папка, думаешь, что я без тебя не сумею? Вот еще. Не беспокойся. Здесь и врач все время, и Полина Аркадьевна, и я. Чего ты? Вот еще, испугался! Поезжай, ведь тебе завтра на работу!
У Зины были союзники. Врач объяснял отцу, что его присутствие здесь никому не нужно, болезнь тяжелая, но катастрофой не грозит. Полина Аркадьевна журила его и тоже успокаивала как могла. И бедный отец наконец уходил, ссутулив свои широкие плечи. Зина каждый раз стояла у ворот и глядела, как он уходит. Эта понурившаяся голова, эта неуверенная походка охваченного горем, растерявшегося человека… Зина плакала, глядя ему вслед. Бедный, ведь он не забыл, как словно из рук ушла в могилу их мать. Он никогда не забывает этого. Он не прощает и не простит себе ее смерти. Как же не дрожать и не трепетать ему теперь, когда может вот так же уйти ребенок? Пет, нет, Зина не даст уйти ребенку, нет, не даст!
Однажды, подкошенная усталостью, Зина очень крепко уснула в белой прохладной комнатке Полины Аркадьевны. И тотчас, лишь закрыла глаза, оказалась среди своих друзей. Они жгли костер, Фатьма подкладывала сухие ветки, высоко плясал оранжевый, с лиловыми язычками огонь. И сквозь высокое пламя Зина видела смутные лица Андрюшки, Васи Горшкова, Симы. И дальше всех сидел Артемий. Ребята разговаривали о чем-то, а Артемий сидел и молчал.
«Что же вы ничего не говорите мне? – хотелось крикнуть Зине. – Разве вы не видите, что я уже с вами?»
Но она пыталась крикнуть, а получался только шепот, и ребята ее не слышали, пламя костра мешало, оно слепило, и лицу было горячо. Зина удержала руку Фатьмы:
«Не надо больше сучьев, очень большое пламя, жарко…»
И открыла глаза. Ее разбудило солнце, проникшее из-за шторы. Счастливое настроение сна еще владело ею, так было хорошо ей только что. Но лишь мысли вернулись к действительности, Зина вскочила со страшной тоской: Изюмка!
Кое-как, на ходу подбирая волосы, она бросилась в изолятор, сердце сжималось от предчувствия беды. Как она могла уйти и заснуть, как она могла оставить Изюмку? Ей казалось, что только ее присутствие держит маленькую сестру. Что, пока Зина около нее, Изюмка будет жива, что только Зина может защитить ее.
С широко раскрытыми глазами, с перехватившимся дыханием она открыла дверь.
– Входи, входи, Зина! – вдруг встретил ее веселый голос Полины Аркадьевны. – А мы тебя ждем!
Изюмка, увидев Зину, попробовала приподняться, но Полина Аркадьевна удержала ее. Изюмка улыбнулась:
– Зина приехала! А папка с Антоном?
У Зины слезы подступили к глазам:
– Это кончилось? Все?
– Все, все, – успокоила ее Полина Аркадьевна. – Теперь только поправляться. Ну уж тут мы не замедлим. Как думаешь, Катя?
– Не замедлим, – повторила Изюмка.
Зина заплакала и засмеялась. И в это утро она снова увидела, что желтые бубенчики цветут на лужайках, и что в липовых цветах жужжат пчелы, и дети поют, отправляясь купаться на реку…
И вот теперь, вернувшись, она сразу направилась к Яшке. Уж если она справилась с такой страшной бедой, отстояла Изюмку, – неужели тут не справится?
– С кем это ты играешь? – спросила Зина, кивнув на карты.
Почувствовав насмешку, Яшка смешал карты и надменно поднял свой широкий, похожий на маленький шалаш нос.
– А тебе чего?
Зина огляделась:
– Эх, ты! Лето, солнце на улице. А ты сидишь тут, в карты сам с собой играешь. Хоть бы в комнате прибрался, всё матери поменьше работы.
– А чего тут прибираться-то?
– Как – чего? Подмел бы. Половики вытряс бы.
– А что я бабьи дела буду делать?
– Подумаешь, мужчина какой! Просто скажи, что лень, вот и все.
– И сеанс окончен, – нечаянно для себя закончил Яшка.
– Тебе бы только сеанс! Вон хоть бы уши вымыл!
Яшка насупился:
– Ну и ладно. Тебе-то что?
Зина рассердилась:
– Конечно, никому до тебя дела нет! Учительница сколько раз приходила, время теряла с тобой да себе нервы дергала. Ребята приходили, уговаривали, нянчились. Подумаешь, цаца какая здесь сидит!
Яшка рассердился тоже:
– Ну и цаца! Ну и сижу! А тебе-то что? Я, что ли, к тебе пришел? Пришла да еще кричит здесь. Испугался!
Зина поняла, что она сейчас все испортит. Зина так редко теряла самообладание, она была добра и ласкова. Но Яшка Клеткин одним своим видом постоянно выводил ее из себя. Однако, уж если пришла, так надо держаться как следует. Ведь ей так трудно было заставить себя прийти сюда.
– Да, ты прав, – сказала она. – Пришла да и кричу.
Чтобы справиться со своим раздражением, Зина принялась мыть чайную посуду, с утра оставленную на столе.
– Принеси полотенце.
– А я знаю, где оно?
Зина вышла в кухню, нашла полотенце, вытерла чашки и убрала в шкаф.
– Ступай тряси половики, я пол вымету.
– Очень надо.
– Ты, оказывается, лентяй. А я хотела тебя к нам позвать. Но раз лентяй…
– А куда позвать-то?
– Вытрясешь половики, тогда скажу. Ну, собирай!
Яшке не хотелось вытрясать половики. Ну их совсем, пыли от них – не продохнешь! Но он все-таки нехотя встал со стула. Как интересно получается: только что он мечтал о том, чтобы его позвали в лагерь, – и вот, зовут! А зачем? Ну ладно уж, вытрясет, ему не трудно.
Яшка, не теряя своей надменности, принялся собирать половики. Он небрежно сдвигал их ногами, не желая нагнуться. И больше всего боялся, как бы Зина не заметила, что он очень рад ее приходу и что ему очень хочется узнать, зачем она его зовет в лагерь.
Когда он принес со двора вытрясенные половики, Зина уже домела комнату.
– Стели.
Но Яшка терпеть не мог стелить половики. Он бросил их на пол и, насвистывая «Трех поросят», отошел к окну.
– Ну что ж ты, Клеткин? – Зина не могла назвать его Яшей, а Яшкой не хотела. – Давай закончим дела, а тогда уж будем разговаривать.
– А чего мне с тобой разговаривать? – огрызнулся Яшка. – Пришла да еще командует здесь!
Довольно, наработался. Небось всех – Витя, да Митя, да Саша. А как его – то «Клеткин»! Если он плохой, так нечего и приходить и звать куда-то.
– Ну раз ты ленишься, так я сама. – Зина принялась расстилать дорожки. – Если ты даже этого не умеешь…
– Ну и не умею. И не хочу уметь. И ступай отсюда – я комнату запру. Мне по делу надо.
Яшка надвинул кепку, взял ключ и стал у двери. Зина удивленно уставилась на него:
– Что это ты вдруг? Ведь мы же хотели с тобой о лагере поговорить?
– Хотел, а теперь не хочу. Все. Сеанс окончен.
Зина смутилась. Яшка не доходил ей и до плеча, а разговаривает так, будто он старший, а она малявка, «уа-уа».
– Значит, тебе только в карты играть интересно да деньги выпрашивать!
Зина сказала это и почувствовала, что еще больше испортила дело. Яшка взглянул на нее зло и дерзко:
– А ваш Антон не выпрашивал? Ступай Антона учи. А меня учить нечего, у меня мать с отцом есть! Уходи, я дверь запру.
Зина молча вышла из комнаты. Она, не оглядываясь, прошла через двор до калитки. Калитка захлопнулась.
Яшка, выскочив за ней следом, смотрел, как она уходила. Ему очень хотелось, чтобы она оглянулась, чтобы позвала еще раз… Может, он и не пошел бы, но все-таки ему очень хотелось, чтобы еще раз позвала его. Но калитка захлопнулась. Больше никто не придет за ним. Кому же он такой нужен? «Тебе, Клеткин, только бы в карты играть!..»
Ну и ладно! Ну и в карты! Яшка запустил руку в карман, достал горсть серебра. А чего это его не принимают играть, если у него есть деньги?
И, насвистывая как можно громче и веселее, Яшка сбил на затылок кепку и, сунув руки в карманы, с независимым видом, вразвалку отправился на соседний двор, к дощатому столу под тополем. Если он хорошенько попросит дядю Павла, так, может, и примут.
Зина пришла домой расстроенная. Какой же из нее вожатый? С хорошими, послушными ребятами каждый справится. А вожатым должен быть такой человек, который к каждому, даже самому разболтанному мальчишке сумеет подойти, сумеет подружиться с ним и увлечь его пионерскими делами.
Отказаться? Но Елена Петровна недавно сказала:
«Нельзя Яшке оставаться одному. Да он один и не останется. Мы откажемся, а какой-нибудь дядя Павел его приголубит!»
Нет. Нельзя отказываться! Нельзя.
«СЕСТРИЦА АЛЕНУШКА»
Яшка незаметно пробрался в пионерский лагерь и устроился около изгороди, за кустом. Сумерки, сгустившиеся в листве, защищали его. Ребята сказали, что сегодня здесь будет детское кино – аллоскоп. Конечно, это какое-нибудь «уа-уа», но все-таки интересно: кино во дворе!
В библиотеку Яшка был не ходок, иначе он давно видел бы это домашнее кино – диафильмы. Он потерял взятую в библиотеке книгу, а вернее, ее искурил отец, отрывая по листочку, и поэтому Яшка избегал даже встречаться с библиотекарем. Прийти и рассказать, что случилось с его книгой, Яшка не мог: не очень легко жаловаться на отца чужому человеку. Яшка и стыдился отца и жалел. А порой яростно ненавидел. И легче всего ему было вообще не начинать речи об отце.
Как он боялся отца, когда был маленький! При одном стуке в дверь, при одном звуке пьяного голоса Яшка вздрагивал и бросался прятаться под кровать, за шкаф, куда попало. В памяти отпечатался страшный вечер, когда Яшка, спасаясь от тяжелой кастрюли с супом, которая летела в его голову, чуть не выпрыгнул из окна со второго этажа. Наутро, собираясь на работу, отец гладил его по голове виноватой рукой, бормотал что-то неуклюже-ласковое. Он как будто даже всхлипывал. Но Яшке уже было все равно, он лишь молча отвел отцову руку. Тогда Яшке исполнилось девять лет, и с этого дня он разучился плакать. Сухими прищуренными глазами он глядел на стену, захлестанную супом, на безобразное темное пятно, распластавшееся на голубых обоях, и хотел только одного – чтобы отец ушел.
С того самого случая началась его дворовая жизнь. Ходил куда хотел, делал что вздумается. Стал пропускать уроки, отбился от рук в школе, отбился от рук дома. И, когда его в школе упрекнула вожатая, что он ведет себя недостойно октябренка, Яшка снял с груди свою октябрятскую звездочку и закинул через забор… И после этого у Яшки наступила полная свобода.
Елены Петровны сегодня в лагере не было, аллоскоп устанавливала Зина. Кондрат и Витя Апрелев натягивали на заборе полотно – кто-то принес простыню. Ребята, суетясь и весело переговариваясь, ставили скамейки и табуретки для зрителей. Колокольчатый смех Полянки звенел то здесь, то там. Яшке трудно было сидеть не вмешиваясь.
– Ну и как поставили скамейку? На бугор. Перекосилась вся. Это кто же – Антошка хлопочет? Эй ты, Антошка-картошка, ставь попрямее, свалитесь все!
Но он не крикнул, он только прошептал это. Скамейка осталась стоять криво, и Яшка плюнул с досады. С полотном тоже не ладилось. Витя держал за угол, Кондрат прибивал.
– Ну и как прибивает? – кипел за кустом Яшка. – Раз по гвоздю, два мимо. Ну вот, теперь гвоздь согнул. Так, и второй гвоздь согнул. Эх, мелюзга, ударить молотком по гвоздю не умеет. Наконец-то прибил… Эх! Ну и прибил – все упало! Все – сеанс окончен!
– Что, ребята, не ладится? – сказала Зина. Она уже установила аллоскоп и вставила пленку. – Давайте я вам помогу. Держите простыню.
Зина взяла у Кондрата молоток и гвозди.
– Какие-то гвозди тупые, – проворчал Кондрат, – не забиваются.
– Сейчас забьются.
Зина взмахнула молотком, ударила – мимо. Ударила еще раз – гвоздь вылетел из рук.
Этого Яшка уже не мог стерпеть. Он выскочил из-за куста и ловко перепрыгнул через невысокую изгородь.
– Эх вы, уа-уа! Давай сюда молоток!
В садике наступила внезапная тишина. Все глядели на Яшку, кто с удивлением, кто с опаской: уж очень какой-то разбойный был у него вид. Антон молча отбежал и спрятался за Зину. Зина растерялась, но тут же, спохватившись, спокойно сказала:
– А! Клеткин. Ну давай прибивай, я подержу.
Яшка взял у нее из рук молоток, влез на табуретку.
– «Клеткин, Клеткин»… – ворчал он, прилаживая угол простыни. – Вот тебе и Клеткин…
Раз, два!.. Гвоздь забит. Яшка переставил табуретку – раз, два – другой гвоздь забит. И еще, чтобы не морщилось, – раз, два – третий гвоздь забит. Яшка слез, посмотрел, ровно-ли. Ровно.
Экран готов!
– Ну и все. – Яшка бросил молоток на табуретку. – А то «Клеткин, Клеткин»…
– Спасибо, Яша, – сказала Зина. – А ты, оказывается, ловкий.
– Вот еще и скамейку криво поставили, – все еще ворчливо, но уже отметив дружеское «Яша», сказал он и поправил скамейку.
– Спасибо, Яша, – повторила Зина. – Ребята, садитесь – кино начинается. Яша, хочешь посмотреть сказку? Садись.
– Что я, маленький, что ли? – огрызнулся Яшка. – Сказки ваши…
Но Зина вдруг каким-то чутьем распознала его. Все огрызается, все ершится, а сам рад, что назвали Яшей, и сказку ему посмотреть, конечно, хочется.
Преодолев свою неприязнь, Зина заставила себя быть с ним приветливой.
– Ладно, ладно, садись, – сказала она. – Не захочешь смотреть – уйдешь.
И тут же подумала: «Хоть бы и правда ушел!» Ребята уселись на скамейки. Маленькие – поближе к экрану, старшие – сзади. И на самой задней скамейке уселся Яшка.
Антон постарался сесть от него подальше, на передней скамейке, на самом дальнем от Яшки месте: он все ежился и все оглядывался на Яшку украдкой. Встретившись с ним взглядом, Антон замер, как зайчонок перед волком. Он увидел знакомую насмешку в этих прищуренных, затененных длинными ресницами глазах. Неужели начнется все сначала и опять Яшка будет мучить его и опять будет требовать денег?.. Зачем Зина пустила его, зачем сказала, чтобы Яшка остался?
Белое квадратное пятно мягко светилось в летних сумерках. Зрителей значительно прибавилось, пришли жильцы из соседнего дома, завернул на площадку и кое-кто из старших пионеров.
– Сейчас мы будем смотреть русскую сказку «Про сестрицу Аленушку и братца Иванушку», – сказала Зина.
И на белом квадрате появился первый кадр: ярко раскрашенная картинка, с которой взглянули на зрителей главные герои – желтоволосая сестрица Аленушка в синем сарафане и румяный голубоглазый братец Иванушка.
– «Жили-были сестрица Аленушка и братец Иванушка…»
– Вот так кино! – вполголоса проворчал Яшка. – Они же не двигаются.
– Это диафильм, Яша, – ответила Зина. – Фигуры не двигаются. Но действие движется.
– Дальше! – крикнул кто-то из ребят. – А потом что?
Картинка сменилась – злая мачеха прогоняет из дома сестрицу Аленушку и братца Иванушку.
– «Идите, и чтобы мои глаза вас не видали…»
И вот в вечерней тишине городского двора возникла и потекла чередой ярких картин старая волшебная сказка, полная печальных и трогательных событий, нежной преданности и любви.
Антон призадумался. Он уже забыл о Яшке. Но эта сказка, которая проходила перед его широко раскрытыми глазами, как-то странно мешалась с жизнью. Разве не сестрица Аленушка его старшая сестра Зина, которая оберегает его и учит, как надо поступать и как не надо. И разве он, Антон, не братец Иванушка, который не послушался своей старшей сестры и напился из козьего копытца?
А что вышло из этого? Хоть и не стал Антон козленком, а вором сделался. А это еще хуже!..
Сказка идет дальше. И вот уже гибнет сестрица Аленушка, лежит на дне озера, и «шелкова трава ноги спутала, желты пески на грудь легли…» А бедный козленочек бегает по берегу, зовет свою старшую сестру, просит, чтобы она выплыла, потому что козленочка хотят зарезать и защитить его некому!
– Ой, Аленушка! – вдруг всхлипнула Полянка. – Ой, выплыви!
Антон молчал и крепился. Но слезы уже подступили к его глазам. Почему-то не Аленушку он видел на дне озера с желтым песком на груди, это его сестра Зина лежала там!
Он отвел глаза от экрана и поглядел на Зину. Нет, вот она, его старшая сестра! Она живая, она стоит здесь и показывает им сказку. Она здесь, она возле него. Она никому не даст его в обиду. Только слушаться ее надо и не пить никогда из козьего копытца!
Зина почувствовала его взгляд и улыбнулась ему, ободряюще кивнув головой. Это успокоило, снова стало свободно дышать.
Яшка словно исчез. Пускай он сидит здесь, пускай щурится на Антона, Антон больше не боится его!
Сказка кончилась. Над воротами загорелся круглый белый фонарь.
Зрители расходились с негромким говором, все очень довольные. Антон пытался помочь Зине уложить пленку. Подбежала Полянка и прижалась к Зине:
– Сестрица Аленушка!
Зина засмеялась. Но Антон сурово отстранил Полянку:
– Это моя сестра.
– И моя! – закричала Полянка.
Антон возмутился:
– Нет, не твоя. Это моя старшая сестра.
– И моя!
– Антон, не толкайся, – сказала Зина. – Полянка права. Вы оба октябрята. А я комсомолка. Значит, я обоим вам старшая сестра. Понятно?
– А все-таки мне сестрее! – возразил Антон.
Яшка встал, лениво потянувшись. Он с интересом смотрел сказку, но сейчас принял небрежный вид:
– Уа-уа! – и зевнул.
Но, когда увидел, что Кондрат полез снимать полотно, вскочил и оттолкнул его:
– Ну-ка вы, малявки! Давай я сниму. – И он, ловко выдернув гвозди, снял простыню.
– Если умеешь – сложи, – сказала Зина, убирая аллоскоп.
Яшка не умел складывать простыни, он никогда не убирал постели. Смутившись, он бросил полотно на скамейку:
– Сами сложите!
И, сунув руки в карман, засвистал песенку и пошел с площадки. Антон с облегчением глядел ему вслед: вот уходит и ничего не может сделать Антону. Пускай только уходит поскорее!
Но вдруг Зина остановила Яшку. Зачем?
– Яша, – сказала она, – если найдешь время, заходи завтра. У нас будет урок фотографии. Кондратов отец, Иван Кузьмич, принесет фотоаппарат, будет показывать, как снимать. Все старшие ребята придут. Может, тебе интересно? Приходи тоже.
Яшка был польщен. Он едва смог скрыть самодовольную улыбку.
– Ладно. – Яшка небрежно пожал плечами: – Может, приду. – И тут же показал шик – плюнул сквозь зубы.
Но Зина уже знала, что сегодня она победила.
А дома ее снова ждало письмо:
«Дорогая наша Зиночка, ты так и не приехала! А мы тебя ждали в Костроме, выходили к поезду и даже чуть не плакали. А потом получили твое письмо. Ну и не везет же тебе!..»
«Неправда, – мысленно возразила Зина, – вот уж и неправда, мне везет. А если бы я уехала, а Изюмка заболела без меня? А если бы что случилось – как бы тогда мне жить на свете? Как хорошо, как хорошо, что я не уехала, ой, как это хорошо!»
«Мы целый день пробыли в Костроме. Ходили на льняной комбинат имени Зворыкина. Какой же огромный этот комбинат! Там всё – и обрабатывают лен, и прядут, и ткут, и красят полотно. В цехах светло, окна большие, воздуха много, только очень шумно от станков. Станки работают изо всех сил, ну знаешь, будто с цепи сорвались, так яростно работают. А работницы ходят около них тихо и только очень внимательно смотрят, чтобы не оборвалась нитка. Я бы, наверное, не смогла быть такой внимательной целый день. И у меня появились мысли. Ведь каждую вещь делает какой-нибудь человек, и так внимательно ее делает и отдает этой вещи свое время, свои силы и очень много своей жизни. А мы другой раз этого не понимаем и совсем не думаем об этом и портим разные вещи. Как один раз я посадила березку в школе у ворот – помнишь, может быть? Все поливала ее, чтобы прижилась. А когда прижилась, какой-то идиот ее сломал. А я столько труда положила!..»
Зина читала и старалась все это представить себе. И бешено гудящие станки, и пар в красильной над широкими чанами, и бегущее для просушки высоко вверх, под потолок, выкрашенное розовое полотно, и тяжелые катки, через которые это полотно проходит и укладывается, уже ровное и проглаженное, в тюки…
Фатьме нравилась Кострома. Она с удовольствием описывала тихие, приветливые улочки, в конце которых светилась волжская синева, небольшие дома с пышно цветущими геранями в окнах, торговые ряды, где продается это красивое костромское полотно, музей, где стоит статуя Ивана Сусанина – ведь он здешний, костромич.
На страницах этого письма Зина увидела и тихую широкую реку Кострому, которая здесь, около города, впадает в Волгу. Узкий мост через реку, а на той стороне старинный Ипатьевский собор. Нежно-голубое небо с розовым облаком, и золотые тяжелые главы, и зеленый берег под крепостной стеной монастыря – все, как в чистом зеркале, отразила река Кострома. Ребята идут по мосту на тот берег и входят в монастырский двор, разглядывают монастырскую звонницу с позеленевшей от времени крышей и покои с расписными печками и маленькими окошками, где прятался от поляков юный царь Михаил Романов и откуда он вышел, сел в ладью и отправился в Москву на царство.
«Ох, сколько всего увидишь и узнаешь, если пойдешь вот так, по всей стране, – и истории и географии!
А еще тебе скажу: тут есть очень хорошие школы, ребята сажают очень много цветов…»
«Ну, теперь, кроме цветов, уже больше ничего не жди!» – улыбнулась Зина.
Она не ошиблась: последние страницы были заполнены астрами и гладиолусами, петуньями и георгинами, флоксами и душистым табаком. Вокруг школы – прибой цветов. Прибой этот выплеснулся из школы в город. Цветы на улицах, цветы на площади. И сажают их всюду школьники-юннаты. Вечером весь город пахнет душистым табаком и матиолой.
«Почему бы нам тоже так не сделать?
Из Костромы мы пойдем в колхоз имени 12 октября к Прасковье Андреевне Малининой посмотреть ее знаменитых коров. Ну, Зина, почему тебя нет с нами!..»
Зина сложила письмо и протянула его отцу.
– Очень интересное письмо, – сказала она. – Когда ты освободишься, почитай. Тебе понравится. Ну, папа, а чего ты так смотришь на меня? Думаешь, я расстроилась?
– Думаю, да, – ответил отец, принимаясь за свой чертеж.
Зина улыбнулась:
– А вот и нет, а вот и нет, не угадал!
Она подсела к нему и осторожно вынула из его руки рейсфедер:
– Папа, ты послушай, это важно. Ты беспокоишься из-за меня. Я вижу. А напрасно. Я очень рада, что им так интересно. И письма мне очень интересно читать. И сначала мне очень хотелось к ним, ну очень, очень!
– А теперь, скажешь, нет?
– Папа, ты мне верь. А теперь нет. Знаешь почему? Я начинаю как-то чувствовать, что должен делать пионервожатый, начинаю верить, что я смогу быть настоящей пионервожатой – ну не сейчас, не сразу. А ты думаешь, это маленькое дело – быть хорошей пионервожатой?
– Думаю, что это очень большое дело, – сказал отец, – очень большое и очень ответственное. Так же, как дело учителя. Из моих рук, например, выходит проволока. Нужная вещь, ничего не говорю. А из рук прокатчика, скажем, – листовое железо. Тоже вещь нужная, очень даже. А ведь из рук людей, которые с детьми работают, выходит человек, его характер, его мировоззрение. А что на свете важнее человека? Вот как я думаю…
