Любовь Воронкова
Личное счастье
ЗВАНИЕ ЧЕЛОВЕКА
Хорошо в солнечный день гулять в тенистом парке, кататься на лодке по Москве-реке или сидеть под большим зонтом кафе и есть мороженое. Солнце тогда сияет так весело, так ласково, и жизнь становится веселой и праздничной. Но совсем по-другому солнце ведет себя, когда стоит оно в зените над совхозными огородами, над бесконечными грядками огурцов и моркови, заросшими сорняком. Тут солнце жестоко и беспощадно, оно палит голову, слепит глаза, поливает жаром плечи и спину и спрятаться от него некуда!
Тамара давно уже отстала от полольщиц. Молодые девушки, женщины и даже старухи гнали грядки так быстро и проворно, что Тамара надивиться не могла. Тамара спешила изо всех сил, старалась так же быстро выдергивать пырей и мокрижник, но ничего не получалось; руки у нее онемели, пальцы ослабли, и она, еле-еле выдергивая по травинке, полола свою гряду.
– Догоняй! Догоняй! – покрикивали ей полольщицы. – На вожжах, что ли, тебя тянуть!
– Что, ай силы нету?
– Наверно, не завтракала сегодня! Вот дай сходит пообедает, так всех нас обгонит!
Они посмеивались и подшучивали, а Тамара злилась. Она, стиснув зубы, дергала траву и не отвечала на шутки. И зачем только она сунулась в огород? Зачем она пошла на это мучение? И все виноват отец. Она пожаловалась на девчонок, которые оскорбили ее:
– Подумай только, они сказали, что я даже не человек! «Это барышня, а мы думали – человек!» Как они смеют?! Ты, папа, должен прогнать их из совхоза!
Тамара считала, что отец возмутится. Как? Его дочь даже за человека не считают? И, конечно, сейчас же накажет этих нахальных девчонок. Но отец только усмехнулся:
– А ты возьми и докажи им, что ты человек, а не барышня.
– Как это?
– Ну так. Докажи, что ты не хуже их. Вот они завтра идут огороды полоть – пойди и ты. Покажи им, что и ты отлично можешь сделать то, что они делают.
– Подумаешь, дело – траву дергать из грядок!
– Ну, тем более, если для тебя это даже и не дело! Я им скажу, они зайдут за тобой. Звание человека надо завоевывать!
– Значит, кто ходит огород полоть – тот и человек?
– Нет, не только. Но только тот и человек, кто трудится.
Отступать было нельзя. Утром за ней забежала маленькая Райка, та самая «пичужка», которая ее так обидела. Райка дружелюбно болтала всю дорогу, а Тамара еле отвечала. Ее коробило, что какая-то деревенская девчонка считает себя ровней ей, Тамаре.
– А гордый же у тебя характер! – сочувственно сказала ей Райка. – Нелегко тебе с таким-то характером!
Бригадиром оказалась та самая высокая румяная девушка, что шла тогда по тропочке впереди всех. Она распределила грядки полольщицам, дала грядку и Тамаре.
– Если что не заладится, зови меня, – сказала она Тамаре. – Меня зовут Лида. Лида Черемина. Ты огурцы-то отличишь от травы?
Тамара покраснела, ей хотелось осадить эту Лиду Черемину – подумаешь, бригадир! Но она молчала, потому что и в самом деле не знала, где тут огурцы, а где трава.
– Вот эти шершавые, с зубчиками листья – это огурцы, – объяснила Лида, – остальное сорняк. Работа не мудрая.
– Да уж мудрости не вижу, – ответила Тамара.
Сначала она небрежно дергала траву. Потом, видя, что отстает, начала спешить. Но и это не помогло, она отставала катастрофически. И вот они все уже далеко, они идут ходом, будто и труда это им не доставляет, они шутят, болтают, поют. А грядки за ними остаются чистенькие, умытые, с зелененькой дорожкой вырезной и шершавой огуречной ботвы.
Особенно мучил Тамару пырей. Его корни разветвлялись в земле так глубоко, что сразу ни за что не выдернешь. И еще осот – от него руки почернели, и потом он такой колючий, что и не схватишься за него никак. Были и еще какие-то вредные травы с крепчайшими корнями – выдираешь, выдираешь их…
Вдруг Тамару осенило. А зачем выдирать с корнями, мучиться? И она принялась рвать сорняки, оставляя в земле корни. Работа пошла быстрее.
День тянулся бесконечно. Солнце, взобравшись на середину неба, словно и забыло, что пора идти под уклон. Оно светило и жгло изо всех сил, и Тамаре казалось, что еще немного – и волосы у нее на голове вспыхнут огнем, а сама она упадет в борозду и больше не поднимется.
А девчонки все пели и чему-то смеялись на своих грядках. Они ушли далеко, они уже приближаются к речке, где кончается огород. Что они – железные, что ли?
Тамара не слышала, как к ней подошла Лида. Она вздрогнула, когда Лида окликнула ее:
– Налаживается дело?
– А почему же нет? – ответила Тамара и разогнула нестерпимо болевшую спину.
– Молодец, – сказала Лида, улыбнувшись, – нелегко в первый-то раз, а гонишь шибко!
– А что ж такого? Подумаешь, огурцы полоть! Это ведь не алгебра и не английский.
– Конечно, – согласилась Лида, – только немножко терпения…
Вдруг она замолчала, и Тамара, покраснев, увидела, что Лида с удивлением вытаскивает из ее грядки корень пырея.
– Ах, вот как ты работаешь?! – Серые глаза Лиды сердито глядели на Тамару. – А ну-ка, убирайся с поля долой!
Тамара вскочила, выпрямилась:
– Ну и уйду! Нужны мне ваши огурцы!
– Они тебе нужны будут, когда тебе их на стол подадут. Вредитель ты – вот кто!
Тамара готова была ударить Лиду.
– Как ты смеешь?!
– А вот и смею. Всю гряду испортила. Легко, что ли, теперь после тебя корни вырывать? Ступай, ступай отсюда!
– Я папе скажу!
– И я твоему папе скажу. Убирайся!
Тамара сверкнула на нее злыми глазами и, круто повернувшись, пошла с огорода.
– Ненавижу, ненавижу!.. – повторяла она сквозь слезы. – И грядки ваши ненавижу. Да, вот и подадите мне свои огурцы на стол готовенькие. Да, вы будете их полоть да поливать, а я буду их есть! Да! Вот и буду их есть! Только руки все испортила об этот всякий молочайник ваш!
Она глядела на свои нежные руки, на ладони, почерневшие от травы, на заусенцы, которые появились около розовых ногтей, и слезы текли у нее по щекам.
– Только мучат меня все! Только мучат!
Дома она бросилась было к умывальнику, чтобы мылом и щеткой отмыть руки, но вдруг раздумала. Она села у окна и стала ждать отца. Ладони у нее горели от порезов острыми краями жесткого пырея, от сока молочайника, от грубой, засохшей земли. Но она не будет их мыть, пока не придет отец. Пусть он посмотрит, во что превратились ее руки!
В беленых комнатах было прохладно, знакомо пахло какими-то цветами. Тамара понемногу пришла в себя. Огород, грядки, сорняки, полыхающее над головой солнце – все это миновало, как тяжкий сон. Никто больше не заставит ее пойти на эту муку. Никто, и даже отец.
Тамара отдыхала, наслаждалась прохладой комнат. Но постепенно знакомый запах цветочной свежести привлек ее внимание. Она вскочила, прошла в отцов кабинет. Так и есть! Снова золотые лютики и лиловые колокольчики стоят в кринке на его столе! Тамара решительно подошла к столу и снова тем же самым резким движением выплеснула цветы вместе с водой за окно.
– И всегда так будет, – жестко сказала она.
Отвернувшись от окна, с кринкой в руках она замерла на месте. В дверях стоял отец.
Они с минуту молча смотрели друг на друга, не спуская глаз. В эту минуту они многое сказали друг другу.
– Почему ты не вымыла руки? – спросил отец, будто ничего не случилось, хотя на щеках его загорелись два красных пятна.
Тамара знала эти пятна, она знала, что отца душит гнев и он сейчас обязательно расстегнет ворот. Отец действительно расстегнул ворот, и Тамара заметила, что рука его дрожит.
«Дрожи, дрожи, – подумала Тамара, – а я все-таки буду так делать, именно так!»
– Почему ты не моешь руки, я спрашиваю?
– Я не мыла… Я хотела, чтобы ты убедился, что я не сидела дома. Видишь – работала!
– Я знаю, как ты работала, – холодно возразил отец. – Ступай мой руки и собирай обедать.
– Ты погляди, ты погляди только… – У Тамары от жалости к себе задрожал голос. – Погляди, во что мои руки превратились!
– Я вижу только одно: что это руки бездельницы, – ответил отец и, перестав замечать Тамару, сел за свой письменный стол и стал внимательно рассматривать какой-то график.
Тамара, вздернув подбородок, удалилась в кухню. Намыливая руки, она услышала, как хлопнула дверь. Отец ушел. Тамара покосилась на кастрюлю с супом, покрытую полотенцем, на миску вишневого киселя, на тарелки, приготовленные к обеду. Все приготовила соседка, ведь Тамара с утра ушла на работу. Но для кого все это приготовлено? Отец не обедает, ну и она не будет. Заболеет от голода, пусть он тогда поплачет!
Так, в горестном раздумье, Тамара попробовала киселя – ложку, другую… И сама не заметила, как съела весь кисель. Забравшись с ногами на свою тахту, она принялась раздумывать. Что же будет дальше? Отец тоже не понимает ее. Когда она рассказала ему о своей трагедии с Яном Рогозиным, отец ничуть не расстроился, а только сказал:
– Вот и хорошо, что вовремя увидела, что это за фрукт. Забудь эту историю, и все. Мало ли хороших людей на свете! Надо лишь самой быть хорошим человеком.
А хороший человек, по мнению отца, должен непременно трудиться. Вот она попробовала сегодня трудиться, но что из этого вышло? Нет, Тамара не пойдет больше в огород, ни за что не пойдет! Хотя бы даже из-за того не пойдет, что там ее оскорбили.
И вот – отец. Ну что же он сделал, когда его собственную дочь так обидели? На Лиду он не рассердился, а рассердился опять-таки на нее, на Тамару. «Руки бездельницы»! Может, ей все-таки собраться да уехать обратно?..
ЯШКА ОБЪЯВЛЯЕТСЯ
Антон одним духом взбежал по лестнице. Зина, заслышав его шаги, открыла дверь.
– Ой, что скажу! Ой, что скажу! – повторял он задыхаясь, и Зина увидела, что в его широко раскрытых глазах застыл испуг.
Зина встревожилась, но, стараясь сохранить внешнее спокойствие, улыбнулась:
– Ну скажи, скажи. Только отдышись сначала! Что там такое – заводская труба упала?
– Нет, что ты! Не труба.
– Так что же? Слон ходит по улице?
– Какой слон? Что ты! Не слон, Яшка вернулся, его милиционер привел! Я гляжу, а это Яшка. А он на меня как цыкнет: «Чего, говорит, глядишь? Вот как дам!» И опять на меня: «Уа, уа»! И кулак потихоньку показал!
Зина перестала улыбаться:
– С милиционером?
– Ага, с милиционером. А Яшка идет, руки в карманы, будто он один идет, а милиционер – так просто.
– А ты что же, опять боишься его?
Антон потупился:
– А он же драться будет…
Зина положила ему руку на голову, пригладила белесый чубик.
– А я? – спросила она. – Что же я-то – не заступлюсь, что ли? А ребята, твои товарищи, – не заступятся? Нас много, а он один. И мы будем его бояться?
Антон прислонился к Зине и сразу повеселел. А Зина задумалась. Она не знала – радоваться ей тому, что Яшка вернулся, или досадовать из-за того, что ей снова придется возиться с ним, уговаривать, воспитывать, искать какие-то способы, чтобы приручить его, говорить ему ласковые слова, подавляя свое раздражение, негодование, свою нелюбовь к нему.
Зина вздохнула. Ну что ж делать? Уж если она собирается стать вожатой – надо уметь бороться за человека. С хорошими-то ребятами и труда никакого, одни радости.
– Ты опять пойдешь к ним? – спросил Антон.
– Надо пойти, – ответила Зина.
Но тут же почувствовала, что не может еще раз войти в эту квартиру. Да и что она им скажет, этим людям?
– Нет, я не пойду, – сказала она. – Лучше попросим папу, пускай он сходит. Скоро гудок, хочешь пойдем встречать отца?
– Пойдем! Пойдем! – радостно закричал Антон и, подпрыгивая, побежал к двери.
Отец, выйдя из проходной, удивился и встревожился, когда увидел своих ребят.
– Что случилось?
Зина, засмеявшись, хотела пожурить отца – вот всегда он только и ждет, что случится какая-нибудь беда. И, пока Зина собиралась объяснить, почему они пришли его встречать, Антон крикнул:
– Яшку милиционер привел!
Что им всем за дело до Яшки Клетки на? У Яшки есть отец, есть мать, оба могут работать, а значат, могут хорошо жить. Кто же виноват, что они не хотят этого? Почему же это им, Стрешневым, нужно думать о том, как помочь Яшке, как вывести его с темных и кривых дорог, по которым он шатается? Но Стрешневы шли и озабоченно думали об этом. Стрешнев – коммунист, Зина – комсомолка. Как же могут они пройти мимо, если видят, что гибнет человек?
– Схожу к ним еще раз, – сказал отец, – а там видно будет, как решить это дело.
В тот же вечер Андрей Никанорович пошел к Клеткиным.
– Антон, – сказала Зина, – я пойду сбегаю к тете Дариме, может, есть письмо от Фатьмы. Ты пойдешь со мной?
Но Антон уселся читать сказки, ему никуда не хотелось идти.
Июльский вечер был душный и жаркий. Стены домов, асфальт, мостовые – все дышало накопленным за день зноем. Зина страдала от этой духоты, она заметно осунулась и побледнела за последнее время. Но Зина не задумывалась над этим и не замечала этого. Ей было просто грустно сейчас. Нет никого из подруг – ни Фатьмы, ни Симы, ни Маши Репкиной, ни Шуры… Тамары и той нет. Все-таки молодец Тамара, вырвалась из душного мира ее мещанки-матери. Там, у отца, она дышит теперь свежим воздухом, общается с хорошими трудовыми людьми, а не с этой «плесенью» – всякими Олечками, Янами. Там отец заставит ее работать, научит что-нибудь делать, и осенью она вернется другим человеком. Да, впрочем, вернется ли? Едва ли. Там будет кончать школу и там вступит в комсомол…
Вот и знакомый зеленый заборчик, и ветки сирени свешиваются над ним. Но листья уже но сверкают свежестью, они пожухли от зноя и уличной пыли.
Зина подошла к калитке, но не успела открыть ее, как негромкий хриплый голос прошелестел за спиной:
– Стрешнева!..
Зина удивленно обернулась – чей это словно знакомый и в то же время чужой голос?
Перед ней, запустив руки в карманы, стоял Яшка. С оторванными пуговицами, косматый, немытый стоял он перед ней, скосив глаза куда-то в сторону и нахмурив брови.
Зина не могла скрыть своей неприязни и брезгливости, Неряха, воришка. Ему доверяли, как человеку, а он!..
– Ты? – сурово сказала она. – Чего тебе еще?
– Ничего, – резко ответил Яшка, не поднимая глаз. – Я только хотел сказать, что… это не я стащил аппарат. Это отец его пропил.
– Что? Как? – Зина схватила его за плечо. – Что ты сказал?
– Ну, отец пропил. Стащил и пропил. Вот и все. А мне ничего не надо.
Он вывернулся из-под ее руки и пошел. Но Зина не дала ему уйти.
– А зачем же ты сбежал? Пришел бы да сказал нам!
– «Сказал бы»! Так бы вы и поверили. Схватили бы да в колонию. Да и Ялту хотел посмотреть… Ну все, сеанс окончен.
Яшка решительно перешел на другую сторону и свернул в переулок. Зина стояла и смотрела вслед на его понуренную спину, на его косматый затылок, на клетчатую рубаху, разорванную вдоль спины. И вдруг не выдержала, бросилась догонять Яшку.
– Яша, подожди! – кричала она. – Пойдем к нам! Подожди, ну!
Но Яша нырнул в какие-то ворота и исчез в темноте.
Отец вернулся от Клеткиных очень сердитый. Он молчал за чаем, думал о чем-то. После чая, когда Зина убрала посуду, отец сел на диван.
– Ребята, идите-ка сюда, – сказал он. – Давайте советоваться.
Антон тотчас взобрался на диван и притулился к отцу. Зина села рядом, пытливо поглядывая на отца, – что это такое он задумал?
– Вот какое дело, – начал он, смущенно поглаживая Антона по голове, – советуют мне тебя, Антон, отдать в школу-интернат.
Оба – и Антон и Зина – встрепенулись. У Антона забегали глаза – на отца, на Зину. Опять на отца, опять на Зину. Неужели отец отдаст его в интернат? Неужели Зина на это согласится?
Зина тоже расстроилась:
– Папа, а зачем же?
– А я думал, вы обрадуетесь, – удивился отец. – Ведь уж очень там хорошо, в интернатах-то…
– Конечно, там хорошо, – согласилась Зина. – И одевают хорошо, и учат. Но, папа, ты же знаешь, туда берут из бедных семей или где дети без присмотра. А что же ты считаешь, наш Антон такой уж заброшенный?..
– Да ведь тяжело тебе, дочка, – начал было отец.
Но Зина прервала его:
– Ничего мне не тяжело. Когда маленькая была, то конечно… А сейчас – да что ты, папка, выдумал!
– А мне уже на заводе обещали. Значит, отказаться?
– Откажись! – в один голос закричали Антон и Зина.
– Ну, тогда слушайте, что я придумал, – сказал отец и поерошил Антонов чубик. – Отдадим-ка мы это место в интернате Яшке Клеткину. А?
– Правильно, правильно! – живо подхватила Зина. – И почему это мы раньше не догадались, а, папка?
– Да ведь ты сама говоришь, что в интернат берут кто победнее, да за кем присмотра нет, да сирот… А он разве сирота? И отец есть и мать есть…
– Он сирота, папа, он сирота! – горячо сказала Зина. – Отец всегда пьяный, а мать совсем не смотрит за Яшкой.
Отец махнул рукой:
– С ними что говори, что не говори. А ведь какая хорошая работница была Ксения-то Клетки на. На Доске почета каждый раз. А вот из-за пьяницы этого будто и не человек стала, не то живет на свете, не то нет. Ну так решили – отдаем интернат Яшке?
– Отдаем! – крикнули Зина и Антон.
На этом совет закончился. Стрешнев решил хлопотать, чтобы вместо его Антона в интернат приняли Яшку Клетки на, у которого хотя и есть родители, но который живет как самый настоящий сирота.
ЖИЗНЬ ПОВОРАЧИВАЕТСЯ НЕОЖИДАННО
Светло-желтые занавески, огромные окна с цветами на подоконниках, натертый до блеска паркет в широком солнечном коридоре. Стройный ряд высоких белых дверей.
Завуч, высокая полная женщина с темно-карими веселыми глазами, с мягким румянцем на белом лице, подвела Яшку к одной из дверей, открыла ее.
– Здесь ты будешь спать.
Голос у нее был негромкий, спокойный. Имя тоже хорошее, спокойное – Марья Васильевна. Казалось, ничто не может ее рассердить или расстроить – так безмятежно она улыбалась, так мягко разговаривала.
Яшка вошел вслед за Марьей Васильевной в большую светлую комнату с белым тюлем на окнах, полную белых, аккуратно застланных кроватей. Порядок в спальне просто резал глаза: кровати стояли по линейке, ни одной брошенной вещи – забытой рубашки на спинке или книги на столике. Одеяла одинаково подвернуты, подушки одинаково поставлены на уголки, полотенца одинаково сложены в изголовье кроватей. На полу ни соринки, желтый паркет блестит так, что на него страшно ступить – поскользнешься.
Навстречу Марье Васильевне поднялся дежурный – он протирал тряпкой батареи под окнами. Это был коренастый, серьезный парнишка с выпуклым лбом и внимательными, немного грустными глазами. Он подтянулся и вежливо поздоровался с Марьей Васильевной.
– Витя, где постель Яши Клетки на?
Витя дотронулся рукой до изголовья кровати, третьей от двери.
– Вот эта.
– Это была Костина кровать?
– Да.
– Вот здесь ты будешь спать, – обратилась Марья Васильевна к Яшке. – Тут спал очень хороший мальчик – Костя Чубуков. У него мама долго лежала в больнице, а потом выздоровела и взяла его домой. Надеюсь, Яша, ты тоже будешь хорошим мальчиком и поладишь с нашими ребятами. Витя, расскажи Яше, какие у нас порядки в спальнях. И вообще помоги ему на первых порах.
Марья Васильевна улыбнулась, кивнула им головой и вышла.
– Постели надо так застилать, чтобы ни одной морщинки, видишь? – сказал Витя. – Чтобы все как одна. Варишь головой?
Яшка, оставшись наедине с таким же парнишкой, как он сам, сразу осмелел.
– Подумаешь, без морщинки! – перебил он Витю. – А если морщинка, то что? Помрет кто от этого, что ли?
– Никто не помрет. А придет комиссия проверять, так сразу нам штраф, несколько очков долой.
– Какие там еще очки?
– Ну мы же соревнуемся с другими классами – у кого чище. Варишь? – Витя объяснял, стараясь не терять терпения и не замечать вызывающего вида Яшки. – И вот набираем очки. У кого больше – тот выходит на первое место. Варишь? А если комиссия заметит морщинку на кровати, или какую вещь бросишь, или пыль найдут – ну, сейчас несколько очков долой. Варишь?
– Ну варю. Чего тут варить-то! Не такие штуки варил.
– А рубашки и брюки – в шкаф, – продолжал Витя. Яшкина грубость раздражала его, но он терпел. Не так давно, всего год назад, здесь так же терпели его, Витину грубость, когда его приняли сюда, уличного, разболтанного сироту, жившего у бабушки. Нелегко ему было привыкать к такому строгому порядку, но он скоро понял, что и с ним самим людям нелегко. Но Витя-то понял, а поймет ли этот рыжий, грубый, с дерзкими глазами и с широким носом, похожим на шалаш?
– И чтобы воротничками все в одну сторону, – продолжал Витя. – Видишь, как висят наши куртки?
Куртки Яшке понравились – шерстяные, с хлястиками.
– А мне тоже такую дадут?
– Конечно, дадут.
Яшка вдруг завалился на свою кровать:
– Ясно. Сеанс окончен.
Витя пришел в отчаяние:
– Да разве можно днем на постели лежать? Днем вообще сюда нельзя приходить, спальня для спанья только! Вставай, поправь живо одеяло, а то еще нагрянет комиссия, а тут…
– Подумаешь, комиссия! – небрежно отозвался Яшка продолжая лежать. – Моя кровать – когда хочу, тогда и лежу!
Витя, услышав шаги в коридоре, принялся стаскивать Яшку с постели. Тот упирался, со смехом подзадоривая Витю.
– А ну тяни, тяни! Может, осилишь? Тяни!
Витя наконец сдернул Яшку, и тот упал, с хохотом стаскивая за собой одеяло и простыни. В это время открылась дверь и в спальню вошла комиссия. Витя со слезами на глазах бросил Яшку и вышел на середину спальни.
В комиссии не было ни учителей, ни воспитателей, туч были только ученики, воспитанники интерната. Яшка слегка испугался, но, увидев, что вошли одни ребята, без взрослых, успокоился. Он, весело улыбаясь, поднялся с пола и сел на свою разворошенную постель.
Но Яшка напрасно успокоился. Он не знал, что эти комиссии из одних учеников гораздо более суровы и непримиримы. Они взыскательно и придирчиво следят за порядком в спальнях и классах товарищей, зная, что и товарищи будут так же взыскательны и придирчивы в их собственных спальнях и классах.
А Витя знал это, он стоял злой, со злыми искрами в глазах и не пытался оправдаться. Комиссия застала такое безобразие в спальне, что и говорить было нечего.
– Здорово! – сказала рослая девочка, шестиклассница, как видно, председатель комиссии. – Ребята, сколько очков им долой?
Витя покраснел и опустил глаза. Им ничего не стоит загнать пятый класс почти на последнее место. Они имеют право. Но каково будет Вите отвечать перед своим классом?
– Откуда такой взялся? – спросил вихрастый парнишка в очках и тут же закричал на Яшку: – Ну чего там уселся? Вставай!
– Эх, Витя! – со вздохом сказала другая девочка с белокурой челкой. – Так ты хорошо выправился. И вот – опять! Дерешься!
– Таня, честное слово! – жалобно сказал Витя. – Я и не думал драться!..
– А почему же этот на полу валялся? Значит, ты его сбил с ног? – строго сказала старшая.
Пока они разговаривали, другие мальчики и девочки, члены комиссии, проверяли, нет ли где пыли, все ли в порядке в шкафу, нет ли сора под кроватями.
Наконец один худенький, с широкими черными бровями, доложил:
– Все в порядке.
Но старшая иронически улыбнулась:
– Все, кроме драки в спальне и разбросанной постели. Я предлагаю сто очков долой!
– Ну, Клаша… – запротестовала Таня.
– Может, все-таки разобраться, кто тут виноват? – поддержал парнишка в очках.
Однако старшая – председатель комиссии Клаша Бочарова – грубовато оборвала их:
– Никаких поблажек. Порядок надо соблюдать. Мы не где-нибудь. Мы в школе-интернате.
– А чего случилось-то? – подал голос Яшка. – Подумаешь, простынку своротили. Поправить, что ли, нельзя!
Но комиссия ушла, не ответив ему ни слова. Клаша записала в журнал о том, что обнаружено в спальне пятого класса. Сколько очков пропадет теперь! Очков, заработанных такими стараниями.
Витя с презрением посмотрел на Яшку и прошипел сквозь зубы:
– Червоточина, вот ты кто. Стели постель, чтобы как у всех была!
– Ну и постелю, подумаешь! – огрызнулся Яшка. Он поднял одеяло и простыню, кое-как застлал постель, положил подушку.
– Как постелил? Погляди, какие у людей постели и какая у тебя? Эх ты, принцесса, привык, чтобы мамушка стелила, сам не умеет!
Он ловко встряхнул Яшкино одеяло, постелил, разгладил морщинки, подровнял края.
– «Принцесса»… – проворчал Яшка с обидой. – А может, у меня никогда и кровати-то не было? Была бы, так и я не хуже стелил бы.
Яшка не ожидал, что из-за такого пустяка поднимется столько шума. Ребята-пятиклассники, чью спальню так опозорил Яшка, услышав об этом, вознегодовали. Они так берегли свое второе место по чистоте в спальне (первое было у девочек седьмого класса «А»), они так следили, чтобы у них все было в порядке, и вот!..
– Этот Виктор – простофиля! – расстроенно говорил староста спальни Сережа Коржиков. – Неужели не мог объяснить человеку по-хорошему?
– Ну что я мог сделать, что я мог с ним сделать! – чуть не со слезами, весь красный, защищался Витя. – Ему говоришь, а он все на смех!
– Это несправедливо! Мы не виноваты! – возмущенно кричал белокурый бледный парнишка. – Ведь это новенький нарушил! А уж они скорей очки снимать!
Комиссия, в лице Клаши, была тут же.
– А нас не касается – кто, – непреклонно сказала она. – В спальне была драка и постель разбросана.
– Да не драка, не драка! – уверял Витя. – Просто я хотел отнять одеяло, а он…
– Если новенький хулиганил, то при чем наши очки? – снова начал убеждать ее Сережа Коржиков. – Это же несправедливо. Этот Клеткин еще не наш, он еще ничего не понимает!
– Факт есть факт, – стояла на своем Клаша.
Ребята шумели, волновались. Яшке было не по себе – вот-то натворил кутерьмы! И в то же время почему-то было приятно, что о нем говорят, что из-за него волнуются. Вот какой он, не успел прийти, а уже столько разговора! Правда, разговор получился не особенно лестный, но у Яшки был свой принцип – пусть ругают, но говорят: он любил быть в центре внимания.
Собрание это вспыхнуло внизу, около раздевалки, когда ребята только что вернулись с работы. Они убирали двор, готовясь к учебному году. Запыленные, с грязными руками, с размазанными полосами на вспотевших лицах, они кричали, спорили, доказывали.
Кругом, шумные, веселые, разгоряченные работой ребята мчались в умывальные комнаты, скакали по лестницам вверх, чтобы переодеться к обеду. Из столовой уже доносились вкусные запахи горячего супа и свежих булочек. А огорченные ребята из пятого класса «А» все еще доискивались справедливости.
В дверях учительской комнаты давно уже стояла и слушала ребят воспитательница пятого класса «А» Татьяна Даниловна. Спор все разгорался, напор целого класса не мог поколебать Клашу, она упорно стояла на своем. И тогда вступила Татьяна Даниловна.
– Весь спор идет из-за новенького, из-за Яши Клетки на. – Тут она обернулась и посмотрела на Яшку, приподняв одну бровь, над которой сразу возникла морщинка. – А почему же ты, Яша, молчишь, да еще, как я вижу, стоишь и тихонько посмеиваешься? Разве тебя это не касается?
Ребята затихли и все повернулись к Яшке. Они глядели на Яшку молча и ждали, что он скажет.
И, может быть, первый раз в своей жизни Яшка смутился. Он покраснел, засопел, опустил голову.
– Ну, а чего я! Знал я, что ли?
– Он, конечно, не знал, – сказала Татьяна Даниловна. – А когда будет знать, этого не случится. И я думаю, Клаша, на этот раз не будем снижать пятому классу оценку, ведь ребята не виноваты.
Ребята закричали «ура», все сразу пришли в движение, еще пытались что-то доказать…
– Марш умываться! – сказала Татьяна Даниловна, и ребята гурьбой бросились в умывальную.
– А я? – растерялся Яшка.
– И ты иди… – Татьяна Даниловна пригладила его подстриженный вихор и легонько толкнула в плечо. – Обедай, а потом – работать. Староста скажет, что делать.
– Ворота красить бы, – сказал Яшка. – Я видел, ребята красили. Очень краска хорошая, зеленая такая. Я сумел бы.
– Вот и хорошо, – ответила Татьяна Даниловна. – Я попрошу старосту, чтобы он тебя назначил на эту работу.
Яшка удивился ее сговорчивости.
– И потом, я бы деревца окапывал – я видел, ребята окапывали яблоньки, что ли…
– Работы сколько хочешь. Красить так красить, окапывать так окапывать. Беги скорей в столовую.
– А вот это… – Яшка не мог уйти, не узнав еще одного, что его волновало. – А у вас тут фотоаппарат есть?
– Ну еще бы! У нас фотографический кружок работает.
– А мне можно?
– Конечно, можно.
– А поснимать дадите?
– Ну еще бы! Ну беги же скорей.
Яшка оглянулся: в вестибюле они с Татьяной Даниловной были одни.
– А я ведь тот аппарат не крал, – сказал он доверительно, – это отец у меня стащил да пропил, а я…
– Я всё знаю, – прервала Татьяна Даниловна, – и пойдешь ты в конце концов обедать?
– Ну, если знаете, тогда всё… – Яшка удержался, чтобы не сказать «сеанс окончен». Сеанс только начинался.
