Вячеслав Недошивин
Литературная Москва. Дома и судьбы, события и тайны
Из жильцов этого дома необходимо упомянуть: в 1915 г. поэта и художника Д. Д. Бурлюка и его жену – мемуаристку и издательницу – М. Н. Бурлюк (урожд. Еленевскую), у которых останавливались поэты В. В. Хлебников и В. В. Маяковский. Позже в этом доме жили в разное время: поэты С. А. Есенин, Р. Ивнев, М. А. Тарловский, прозаики Ю. К. Олеша, К. А. Большаков, К. И. Чуковский, Л. Р. Шейнин, Ю. Н. Потехин, прозаик и мемуаристка А. А. Берзинь (псевдоним Ферапонт Ложкин), издатель А. М. Кожебаткин, критик, директор издательства «Искусство» О. М. Бескин, литературовед С. В. Тураев, художники, графики и фотографы В. В. Кандинский, А. М. Родченко и его жена, сценограф В. Ф. Степанова, актриса Ляля Черная (Н. А. Хмелева, урожд. Киселева) и многие, многие другие. Об этом доме и историях, связанных с ним, ныне написано и издано несколько книг.
С этим домом связано множество легенд и реальных историй. По слухам, после постройки этого дома жильцы его стали слышать в квартирах чьи-то незнакомые голоса. С крыши этого первого небоскреба – первого «тучереза», как прозвали его москвичи, – часто прыгали самоубийцы (в частности, так погиб один из сыновей архитектора этого здания). И тогда, по легенде, сюда пригласили Григория Распутина, который «изгнал бесов». Но не легенды, что в этом доме впервые познакомились в гостях у общих знакомых Михаил Булгаков и его третья жена Елена Шиловская, не легенда, что с крыши этого дома били салюты во время войны в честь очередного освобожденного от фашистов города, наконец – истинная правда, что именно здесь, на крыше, снимались сцены из фильмов «Служебный роман», «Курьер», «Место встречи изменить нельзя» и некоторых других.
90. Гоголевский бул., 25, стр. 1 (с. н.), – доходный дом (1889, арх. С. В. Воскресенский). Ж. – в 1895−1896 гг. – в дворовом флигеле, на чердаке – студент, будущий прозаик и драматург Леонид Николаевич Андреев. В Москву из Петербурга переехал в 1894 г. после неудавшейся попытки самоубийства. Это – первое московское жилье классика (все адреса писателя см. в Приложении № 2).
Ныне пишут, что Леонид Андреев был необыкновенно силен физически. Пошел в отца, говорят. Мать писателя рассказывала Чуковскому про своего мужа: «Силач был – первый на всю слободу. Когда мы только что повенчались, накинула я шаль, иду по мосту, а я была недурненькая, ко мне и пристали двое каких-то… в военном. Николай Иванович увидел это, подошел неспешно, взял одного за шиворот, перекинул через мост и держит над водою… Тот барахтается… а я стою и апелицыны кушаю…» Но, несмотря на силу, сам Леонид Андреев, студент, переехав в Москву, выглядел, как отмечали, «обреченным», чувствовалась в нем «какая-то гибель».
«Это был затравленный и робкий человек, скрывавший свою сущность за эффектной маской "великого писателя", – отметит позже поэт Георгий Иванов. – Он понимал свое ложное положение в "большой литературе", понимал, кажется, и невозможность изменить его. Больше всего Андреева раздражало, что его «не пускают» в замкнутый круг писателей-модернистов, к которому его чрезвычайно тянуло. "Но ведь я ваш, я с вами. Я в прозе делал то же, что Брюсов с Бальмонтом в поэзии!.."».
Возможно, поэтому Андреев уже с молодости много пил. Ходили слухи, будто он выпивает «аршин водки», т. е. ставит рюмку за рюмкой на протяжении целого аршина (1 аршин – это 71 сантиметр) и выпивает их без передышки. Позднее и сам он рассказывал Чуковскому, что, будучи московским студентом, бывало, «с пятирублевкой в кармане совершал по Москве кругосветное плавание, т. е. кружил по переулкам и улицам, заходя по дороге во все кабаки и трактиры, и в каждом выпивал по рюмке. Вся цель такого плавания заключалась в том, чтобы не пропустить ни одного заведения…» «Сперва все шло у меня хорошо, – рассказывал Чуковскому, – я плыл на всех парусах, но в середине пути всякий раз натыкался на мель. Дело в том, что в одном переулке две пивные помещались визави, дверь против двери; выходя из одной, я шел в другую и оттуда опять возвращался в первую; всякий раз… меня брало сомнение, был ли я во второй, и т. к. я ч(елове)к добросовестный, то я и ходил два часа между двумя заведениями. Пока не погибал…»
Носил, пишут, поддевку, была тогда у «передовых писателей» мода «одеваться безобразно, дабы видом своим отрицать б у р ж у а з н о с т ь», и однажды, как вспоминал уже Борис Зайцев, «после попойки, в целой компании друзей, таких же фантасмагористов, он уехал… без гроша денег, в Петербург; там прожили они, в таком же трансе, целую неделю… Неудивительно, что… дисциплины он не выносил. Ночь, чай, папиросы – это осталось у него, кажется, на всю жизнь. Иногда он дописывался до галлюцинаций. Помню его рассказ, что, когда он писал «Красный смех» и поворачивал голову к двери, там мелькало нечто, как бы уносящийся шлейф женского платья…»
Потом, уже в известности, жил в Москве, как «порядочный писатель русский»: поздно вставал, бесконечно распивал чаи «с блюдечка» и говорил о Боге, смерти, о литературе, революции и войне, о чем угодно. «Куря, шагая из угла в угол, туша и зажигая новые папиросы, Андреев, – пишет Борис Зайцев, – долго, с жаром ораторствовал. Говорил он неплохо. Но имел привычку злоупотреблять сравнениями и любил острить. Юмор его был какой-то странный… Не радует…»
А ведь и впрямь – «радостных книг» Андрееву так и не удалось написать… Может, дом этот виноват?.. Ведь мало кто помнит, что через полвека, в 1956–1957 гг., в этом доме поселится, выйдя из бесконечных сталинских лагерей, поэт и прозаик Варлам Тихонович Шаламов – тоже ведь писатель, прямо скажем, «не очень радостный»…
91. Гоголевский бул., 31, стр. 2 (с.), – городская усадьба П. П. Хрущева – А. А. Котлярева (арх. С. В. Соколов и Д. М. Челищев). С 1874 г. – женская гимназия С. Н. Фишер. Здесь, в правом крыле, располагалась с 1882 г. редакция журнала «Москва», с которым сотрудничал, например, молодой Чехов.
Но – интересней другое. По соседству, во дворе справа, в многоэтажном здании, в снятой в нем квартире, располагалось с 1909 по 1917 г. символистское издательство «Мусагет» Э. К. Метнера, секретарем редакции у которого был А. М. Кожебаткин. Сюда, на клубные собрания уже общества «Мусагет», собирались поэты, прозаики, драматурги, учреждались разные кружки и семинары. При издательстве выходил и международный журнал по философии культуры «Логос» (1910–1914), в котором печатались Андрей Белый и Федор Степун.
Здесь, в трехкомнатной всего квартирке под номером 9, случалось, и жили поэты. К примеру, в 1912–1914 гг., тут, при редакции, жил Андрей Белый, а в 1911-м останавливался петербургский поэт Вячеслав Иванович Иванов.
А однажды здесь появился сам Александр Блок. Поэт и прозаик Борис Садовской вспоминал: «Это была очень уютная квартирка из трех комнат с кухней и ванной. На стенах портреты Гёте, Шиллера, Канта, Гегеля, Толстого, Соловьева и прочих русских и иностранных мыслителей. В кухне постоянно кипел самовар. Пожилой хмурый артельщик Дмитрий разносил сотрудникам чай в больших чашках и мятные пряники. Не осталась праздной и ванна: все мы в ней по очереди перемылись. В кабинете учтивый Метнер вел с секретарем Кожебаткиным деловые беседы; в других двух комнатах вечно толпились сотрудники. Взволнованный, точно после холодного душа, порывистый Белый, в рассеянности забывший однажды надеть жилет; говорливый румяный Рачинский, седой, но юношески кипучий, тяжеловесный Степун с наивной верой в немецкую философию и ехидно-ласковый Шпет.
Осень, – пишет Садовский, – сижу один в "Мусагете". Звонок. Входит видный, с продолговатым породистым лицом, медлительный молодой человек. Щеки обветрены, взгляд сонный и неподвижный. – "С кем имею удовольствие?" – "Блок".
Впервые я виделся с Блоком в ноябре 1906 года на вечере у Брюсова. Тогда он казался свежим юношей цветущего здоровья. В его улыбке и взгляде было нечто от Иванушки-дурачка. Весной 1911 года в Петербурге зашел я к Блоку утром и застал его за непочатой бутылкой. – "Садитесь, будем пить коньяк". Мне надо было узнать, скрипит ли железный ангел на колокольне Петропавловского собора. Блок вызвался навести справки и вскоре меня уведомил, что ангел действительно скрипит…»
И вот – уже не узнал его. Кстати, здесь Блок помирится с Белым после той ссоры в «Праге». Они будут мирно пить чай из больших домашних чашек и «разгонять руками дымки папирос». Проведут вместе весь день, и Белый отправится провожать друга на Николаевский вокзал.
Наконец, сюда будет приносить первые стихи и Марина Цветаева, которая смотрелась здесь совсем девчонкой в толпящихся компаниях «грандов» – Бальмонта, Брюсова, Леонида Андреева, Бунина, Ходасевича, Шагинян, ее первого друга Волошина и ее возлюбленного тогда – поэта и переводчика Нилендера.
Другими словами, если и был в Москве начала 1910-х гг. общепризнанный «пятачок» поэзии, то он был здесь – на Гоголевском, в этом сохранившемся здании.
92. Гороховский пер., 10 (с.), – с 1901 г. – женская гимназия-пансион им. В. П. фон Дервиз (1881, арх. А. Никифоров), ныне – школа № 325.
В 1906–1907 гг. здесь училась и жила в пансионе Марина Ивановна Цветаева, откуда была исключена за плохое поведение.
В этой школе сохранилось едва ли не все: коридоры, где девицы чинно гуляли на переменах, классы, актовый зал, куда на балы звали кадетов из Лефортова, и дортуар – большая спальня, где Марина, «птица вербная», дождавшись, когда уйдет дежурная «ночная дама», тихой тенью перелетала в кровать к подруге, Вале Перегудовой.
Дружба их вспыхнула с рассказа Марины «Четверо», который ходил в гимназии по рукам и начинался фразой: «Их было четыре, – четыре звезды класса». К изумлению Вали, в одной из них она узнала себя. Но ее, в куклы игравшую еще, Марина вывела небывалой героиней. «Это же не я», – сказала подруга Марины. «А мне захотелось сделать вас такой», – шепнула ей Цветаева. Позже признается: «Что я любила в людях? Их наружность. Остальное – подгоняла». Но так начались ее ночные шепоты с подругой о стихах, о Наташе Ростовой, которая стала «наседкой», о созерцателях и борцах. О том, чтобы «смело идти, влечь толпу за собой». Даже против всех. «Я умру молодой», – эти слова скажет еще в этой гимназии. И покажет, как затянет петлю на шее. Так начинался ее «роман со смертью».
Из этой школы в 1907 г. Марину Цветаеву впервые исключили «за поведение». До этого ее здесь не раз «распекал» за ее сочинения, звавшие, представьте, к бунту, инспектор гимназии, литератор В. Е. Сыроечковский: «Вы, госпожа Цветаева, должно быть, в конюшне с кучерами воспитывались?..» А ее подруги, гимназистки, стоя под дверью директрисы гимназии, слышали ее дерзкие ответы на педсовете: «Знаю, горбатого могила исправит! Не боюсь ваших угроз. Хотите исключить – исключайте. Уже привыкла кочевать. Это даже интересно…»
В прошлом у нее и впрямь были уже три пансиона и две гимназии. Впереди будут еще две (сохранились до наших дней Садовая-Кудринская ул., 3; 7-й Ростовский пер., 7; и гимназия М. Г. Брюхоненко – Бол. Кисловский пер., 4), но только отсюда, из гимназии имени Варвары фон Дервиз, ее, «мятежницу с вихрем в крови», исключат впервые.
93. Грузинская Мал. ул., 28/9 (с., мем. доска). Ж. – с 1975 г. – поэт, прозаик, бард, актер и сценарист, лауреат Госпремии СССР (1987, посмертно) – Владимир Семенович Высоцкий и его последняя жена – фр. актриса, мемуаристка Марина Влади. За пять лет жизни здесь у Высоцкого побывали десятки, если не сотни знаменитых людей. Шукшин, Окуджава, Ахмадулина, Тарковский, Рихтер, Мессерер, Говорухин и многие другие.
Последние годы поэт тяжело болел, сказывалась не только усталость, но и невозможность освободиться от наркотической зависимости. И он бы смог ее преодолеть, если бы – если бы в один из дней не опоздал на самолет, на рейс уже заказанный.
Спасти его пытался его друг Вадим Туманов, с которым поэт договорился: он прилетит в золотодобывающую артель «Печора» в Сибири и, поселившись в уединенном домике, постарается под наблюдением врачей преодолеть болезнь. Старатели, пишут, готовились к прибытию поэта – на вертолете забросили в таежную местность дом, сделали продуктовые запасы. Первый раз Высоцкий пытался улететь в артель 4 июля, второй раз – через три дня. В этот раз поэт даже оставил здесь записку, адресованную Валерию Янкловичу: «Если бы тебя не было на земле – нечего бы и мне на ней горло драть. Вдруг улечу сегодня… Будь счастлив. Высоцкий». А Туманов, знавший номер его авиарейса, отправился в аэропорт. Однако вечером Высоцкий сообщил: он опоздал на самолет.
23 июля в этом доме состоялся своеобразный медицинский консилиум. После длительных обсуждений было решено, что 25 июля поэт ляжет в больницу. Утром к нему приехала мать и провела с ним почти весь день. Купили на рынке клубники со сливками. Были в тот же день Вадим Туманов, Всеволод Абдулов, давний друг, врачи. Но в ночь на 25 июля не выдержало сердце поэта и между тремя часами и половиной пятого утра поэт, не просыпаясь, умер во сне.
И в эти же часы, но за тысячи километров, в Париже, вдруг вскочила с постели в холодном поту Марина Влади. Она вспомнит потом: «В четыре часа утра 25 июля я просыпаюсь… зажигаю свет, сажусь на кровати. На подушке – красный след, я раздавила огромного комара. Я, не отрываясь, смотрю на подушку – меня словно заколдовало это яркое пятно. Проходит довольно много времени, и когда звонит телефон, я знаю, что услышу не твой голос. "Володя умер". Вот и все, два коротких слова, сказанных незнакомым голосом. Тебя придавил лед, тебе не удалось разбить его…»
Много позже, сравнительно недавно, я узнал, что в этом же доме жил (на одной лестничной площадке с Высоцким) прозаик, историк спецслужб и мемуарист Теодор Кириллович Гладков, а также, на 16-м этаже, в своей студии-мастерской – журналист, прозаик, коллекционер искусства и киносценарист (фильмы «Мертвый сезон» совместно с С. В. Михалковым, «Вид на жительство» и др.) – Александр Ильич Шлепянов. Он эмигрирует в 1988 г. и станет издателем и гл. редактором журнала «Колокол» (2000−2003). Наконец, здесь же, до 2010-х гг., жил кинорежиссер, сценарист, эссеист и мемуарист Андрей (Андрон) Сергеевич Кончаловский (Михалков).
94. Гусятников пер., 3/1 (с.), – Ж. – в 1926 г. – прозаик, бригадный комиссар, автор романа «Как закалялась сталь» – Николай Алексеевич Островский.
Д
От Дегтярного переулка до Долгоруковской улицы
95. Дегтярный пер., 4, стр. 2 (с. п.), – Ж. – с 1834 по 1857 г., в собственном доме – поэт, критик, историк литературы, переводчик, редактор-издатель (совместно с М. П. Погодиным) журнала «Москвитянин» (1841–1856) – Степан Петрович Шевырёв. В октябре 1848 года здесь, у Шевырёва, останавливался Николай Васильевич Гоголь.
С.П. Шевырев
В эти годы Шевырёв преподавал в университете, «великий трудолюбец, – по словам его ученика Бартенева, будущего историка, – идеалист, строго православный и многостороннейше образованный. У него нельзя было перейти с курса на курс, не создав какого-нибудь доказательства о труде дельном». И каждый студент его мог с шести до семи вечера приходить сюда, на Дегтярный, для «бесед, советов, для выбора книг из его библиотеки».
Этим воспользовался, скажем, некий студент Тихонравов, который забрал у поэта «до 100 книг» в разное время и не отдавал их. Именно здесь Шевырёв просил Бартенева: «Усовестите Тихонравова, мне самому эти книги нужны». А в следующий раз сказал: «Не трудитесь, я писал о книгах отцу Тихонравова и получил от него ответ, что он удивляется моему к нему обращению, так как уже несколько лет, как он проклял своего Николая Савича». И этот господин, заканчивает Бартенев о Тихонравове, «впоследствии был ректором университета и под шумок возмущал студентов против правительства…».
Трудно представить ныне кипящую борьбу литературных и социальных течений того времени. Временами она доходила, натурально, до рукоприкладства. Сюда, например, вернулся Шевырев зимою 1857 г. жестоко избитым (!) графом Бобринским. Просто дородный Бобринский сказал на заседании Исторического общества, что России нечего послать на Парижскую всемирную выставку, кроме «сеченой задницы русского мужика». После этих слов щуплый Шевырёв крикнул графу: «А ты сам-то кто такой? Ведь твой отец незаконнорожденный…» и, подскочив к графу, дал ему пощечину. Тогда-то силач-граф повалил Шевырёва и стал буквально топтать его ногами. Избит поэт был настолько серьезно, что неделю пролежал в постели и его навещали врачи. Бобринского же, по распоряжению царя, просто выслали из Москвы…
Повторяю, борьба лагерей «западников» и «славянофилов» именно тогда так обострилась, что Каролина Павлова, поэтесса, написала на Шевырёва эпиграмму, а профессор Леонтьев, взойдя на кафедру, сказал студентам: «Поздравляю вас, господа, нашу кликушу побили…»
«Родословное древо Пушкина»
Гравюра
Увы, этот инцидент добил мужественного Шевырёва. Он вынужден был в том же 1857 г. уехать из этого дома сначала в Италию, а затем – в Париж, где в 1864-м и скончался на руках у дочери. За десять минут до смерти продиктовал ей последний стих: «Когда состав слабеет, страждет плоть // Средь жизненной и многотрудной битвы, // Не дай мне мой Помощник и Господь // Почувствовать бессилие молитвы!..»
Умер в Париже, но вдова с двумя сыновьями и дочерью похоронили поэта-славянофила в Москве, на Ваганьковском.
Остается добавить почитателям литературы, что здесь, у Шевырёва, А. Н. Островский читал пьесу «Банкрут» («Свои люди – сочтемся»), а бывали в разные годы А. С. Пушкин, П. Я. Чаадаев, А. С. Хомяков, С. Т. Аксаков, Т. Н. Грановский, М. П. Погодин, П. А. Плетнев, поэт, критик и историк Н. И. Костомаров, филолог Ф. И. Буслаев, поэт Н. В. Берг, Д. Н. Свербеев, художник П. А. Федотов и многие другие.
96. Делегатская ул., 11−15 (н. с.). Да, дом не сохранился, но место это – примечательное, грех не рассказать о нем. Просто здесь, в собственном владении, жил с 1760-х гг. полковник в отставке Лев Александрович Пушкин – дед поэта и его вторая жена (бабушка поэта) Ольга Васильевна Пушкина (урожд. Чичерина).
Это тот самый Лев Пушкин, про которого его внук Александр Пушкин утверждал, что во время вступления на царство Екатерины II в 1762 г. он якобы отказался присягать ей. Как писал поэт, «во время мятежа остался верен Петру III и не хотел присягать Екатерине и был посажен в крепость вместе с Измайловым» (П. И. Измайлов, офицер гвардии, был, кстати, родным дядей литератора И. И. Измайлова). Позднее, в «Моей родословной», Пушкин даже написал: «Мой дед, когда мятеж поднялся // Средь Петергофского двора, // Как Миних, верен оставался // Паденью Третьего Петра. // Попали в честь тогда Орловы. // А дед мой – в крепость, в карантин…»
Ныне архивные данные свидетельствуют, что этот факт, скорее всего, «семейная легенда». На самом деле в 1762 г. живший здесь Лев Пушкин участвовал в церемонии по случаю въезда в Москву Екатерины II, а кроме того, документы 1763–1764 гг. говорят, что он не был и в заключении. Пушкин ссылался на фр. историков К. Рюльера и Ж. Кастера, но у них, как доказывается ныне, упоминался всего лишь какой-то «офицер Пушкин»…
Сын деда поэта, Сергей Львович, вспоминал, что его отец действительно находился некоторое время под домашним арестом, но не из-за отказа присягать царице, а за «непорядочные побои находящегося у него на службе венецианина Харлампия Меркади». Но, судя по открытым документам, и это почти мистическая история.
Поэт утверждал позднее, что дед его был «человек пылкий и жестокий» и якобы его первая жена (Мария Матвеевна Воейкова) «умерла на соломе, заключенная им в домашнюю тюрьму за мнимую или настоящую ее связь с французом, бывшим учителем его сыновей…» Эту «кошмарную историю» о своем предке опровергал отец поэта, Сергей Львович. И действительно, документы свидетельствуют об ином развитии событий. Венецианец Харлампий Меркади преподавал французский, итальянский и греческий языки и на самом деле служил какое-то время в доме Льва Пушкина, а потом и у брата его жены, А. М. Воейкова. В 1754 г. дед поэта и Воейков избили Меркади, и он был отправлен в деревню Воейкова, где некоторое время пробыл в домашней тюрьме. Вырвавшись оттуда, венецианец обратился в суд. В 1756 г. было установлено, что виновником происшествия был Воейков. Скорее всего, пишут исследователи, семейная жизнь в доме Л. А. Пушкина после этого «пошла своим чередом», ибо уже в 1757 г. у Л. А. Пушкина и его первой жены М. М. Воейковой родился еще один, третий уже сын – Александр.
Точно так же не сходятся сведения и про обращение хозяина дома со второй женой, бабкой поэта. А. С. Пушкин писал, что «вторая жена его (деда поэта. – В. Н.), урожденная Чичерина, довольно от него натерпелась. Однажды он велел ей одеться и ехать с ним куда-то в гости. Бабушка была на сносях и чувствовала себя нездоровой, но не смела отказаться. Дорогой она почувствовала муки. Дед мой велел кучеру остановиться, и она в карете разрешилась чуть ли не моим отцом…».
Ныне, по мнению исследователей, считается, что А. С. Пушкин смешал истории о деде и о своем прадеде – Александре Петровиче, который, как известно, в припадке безумия убил свою жену Авдотью. А перед этим, как гласят документы, он не раз «в весьма возбужденном состоянии» ходил в гости и заставлял идти с ним его беременную жену. Даже заставлял ее нести тяжелую икону…
Казалось бы – «дела давно минувших дней». Но отчего они до сих пор волнуют нас и мы останавливаемся даже у давно не существующего дома? Да оттого, думается, что о великих именах России нам интересно все и в каких бы то ни было подробностях.
Ну а если завершать эту «историю» без мифов и легенд, то здесь, в доме Льва Пушкина, как вспоминал отец поэта, напротив, царило гостеприимство и радушие для родственников и друзей: сенатора В. С. Грушецкого, для племянников бабки поэта – Жеребцовых и Лачиновых. Все они не пропускали ни единого праздника, чтобы не приехать в этот дом. Сам же хозяин дома умер только в 1790 г. и был похоронен в Сергиевском приделе Малого собора Донского монастыря.
И последняя легенда, связанная с этим местом. Ныне специалисты предполагают, что и сам Александр Сергеевич Пушкин бывал, представьте, в этом доме. Дело в том, что с 1824 по 1831 г. это здание принадлежало генерал-адъютанту, фавориту Екатерины II и другу Г. А. Потемкина – Ивану Николаевичу Римскому-Корсакову. Так вот, по некоторым сведениям, Пушкин бывал в этом доме у генерала в 1831 г. А возможно, бывал и в усадьбе И. Н. Римского-Корсакова на Тверском бул., 26, в доме, который был снесен совсем недавно – в 2007-м.
97. Демидовский Мал. пер., 3 (с.), – Ж. – с 1944 по 1956 г. – поэт, литератор, мемуарист, редактор альманаха «Поэзия» – Николай Константинович Старшинов и его жена – поэтесса Юлия Владимировна Друнина, оба студенты Литинститута, оба недавно вернувшиеся с войны.
Позже, в 1960-е гг., здесь жила мемуаристка Наталья Ивановна Столярова, студентка Сорбонны, парижская возлюбленная и невеста поэта Бориса Поплавского (Париж, 1931), заключенная ГУЛАГа (1937–1946), а потом – литературный секретарь Эренбурга (с 1950-х гг.) и – помощница Солженицына, участвовшая в «переправке» за границу его книг «В круге первом» и «Архипелаг ГУЛАГ».
Именно в этом доме, в комнатке коммунальной квартиры, Наталья Столярова познакомила в 1964 г. будущего лауреата Нобелевской премии с жившим на Западе прозаиком и литератором Вадимом Андреевым, сыном писателя Леонида Андреева, который тут и получил «капсулу» с перефотографированным романом «В круге первом». Отсюда он и увезет ее в Женеву.
Н.И. Столярова
В книге «Бодался теленок с дубом» Солженицын вспоминал: Вадим «оказался джентльмен старинной складки, сдержанный, чуть суховатый, отменно благородный человек, – и, собственно, это благородство уже и закрывало ему возможность отказать в такой просьбе – для русской литературы, да и для советских лагерей, где и его родной брат Даниил долго сидел. (Говорила мне потом Наталья Ивановна, что В. Л. считал такое предложение для себя честью.) И жена, Ольга Викторовна, падчерица эсеровского лидера Чернова, была тут же, весьма приятная сочувственная женщина, одобрявшая решение мужа и разделявшая все последствия. И вот они, формально такие же советские кролики, как мы, не защищенные не только дипломатическим иммунитетом, но даже иностранным гражданством (паспорта у них были советские, в послевоенном патриотическом энтузиазме части русской интеллигенции В. Л. перешел в советское гражданство, отчасти чтобы чаще и легче ездить на родину), – они брались увозить взрывную капсулу – все написанное мною за 18 лет, от первых непримиримых лагерных стихотворений до "Круга"! Да не знали, не вникли они, что именно там есть, но достаточно вникли, что взрывчатое…
Этот вечер тогда казался мне величайшим моментом всей жизни!.. Я смотрел на супругов стариков, как на чудо. О самой операции почти даже не говорили. Вынул я из кармана тяжелую набитую алюминиевую капсулу, чуть побольше пинг-понговского мяча, – приоткрыл, показал им скрутки – положил на чайный столик, у печенья, у варенья. И Вадим Леонидович переложил ее в свой карман. Говорили же о синтаксисе… о жанрах, о книге "Детство" самого В. Л., вышедшей в СССР и которую я читал. А Наталья Ивановна подбила меня рассказать о самом поразительном, что я в себе носил, – о лагерных восстаниях. Старики-женевцы слушали, изумленные…
31 октября 1964 года… моя маленькая бомба пересекла границу СССР в московском аэропорту. Она просто лежала в боковом кармане пиджака В. Л., он не знал никаких приемов, – а таможенник, по паспорту, поинтересовался: вы сын писателя? И дальше пошел разговор о писателе, досмотра серьезного не было. Капсула прошла как бы под сенью Леонида Андреева…» Позже, через два года, Наталья Столярова также организовала отправку на Запад капсулу с фотокопией книги «Архипелаг ГУЛАГ». На этот раз уже с сыном В. Л. Андреева – Александром.
А что же сама хозяйка квартиры – Наталья Ивановна Столярова? Так вот многие и поныне не знают, что она была дочерью революционерки, с 1906 г. члена партии эсеров-максималистов, Натальи Климовой, той самой, которая была одной из участниц летом 1906 г. покушения на председателя Совета министров Столыпина, взрыва его дачи на Аптекарском острове в Петербурге. Разумеется, террористка была арестована и приговорена к виселице, которую, после письма ее отца, судебного деятеля, заменили бессрочной каторгой. В письме-прошении отец Климовой писал: «В своей жизни она была хорошая, мягкая, добрая девушка, но всегда увлекающаяся…», а сама Наталья еще в Петропавловке написала, что смерти не боится, что она выступала за «правое дело». Позже она организовала знаменитый «побег 13-ти», бегство из тюрьмы 13 женщин-революционерок, «каторжанок-амазонок» (по словам Германа Лопатина), о фантастичности которого писал позже Михаил Осоргин. И мало кто знает, кстати, что гражданскую одежду для готовящих побег женщин шили, вообразите, в семье Маяковского, а сам поэт допрашивался по «этому делу» полицией. Не всем из женщин удалось благополучно уйти от преследования, но Наталья Климова сумела попасть в Европу. Там, в Италии, она познакомилась с таким же беглецом-эсером Иваном Столяровым, вышла замуж и родила троих детей, в том числе хозяйку этого дома – Наталью Столярову. Ныне опубликованы не только мемуары Н. Климовой и Н. Столяровой, но и несколько книг об этой удивительной семье.
98. Денежный пер., 1/8 (с.), – дом Дворцового ведомства. Ж. – в 1850–60-е гг. – поэт, прозаик, лингвист, историк и археолог, директор Оружейной палаты (1852−1870), редактор журнала «Москвитянин» (1849−1850) – Александр Фомич Вельтман и его вторая жена – прозаик Елена Ивановна Кубе. Здесь, как и в Бол. Кисловском переулке, проходили литературные «вельтманские четверги». Б. – М. Н. Загоскин, В. И. Даль, М. П. Погодин, И. И. Срезневский, Л. А. Мей, Н. Ф. Щербина, В. В. Пасек, позже – А. Н. Островский, Е. Н. Эдельсон, А. А. Григорьев, И. Д. Кокорев и многие другие.
Дом № 1/8 по Денежному переулку
А с 1870 по 1879 г., по год своей смерти, в этом доме жил (и также в служебной квартире на 1-м этаже) – историк, публицист, ректор Московского университета (1871−1877), директор Оружейной палаты (1870-е гг.) и действительный тайный советник – Сергей Михайлович Соловьев, его жена Поликсена Владимировна Соловьева (урожд. Романова) и их дети: будущий автор исторических романов Всеволод, будущий поэт и философ Владимир, будущая писательница и мемуаристка Мария и поэтесса и художница Поликсена (псевдоним Allеgro).
Здесь часто бывали друзья Сергея Михайловича – А. А. Фет, П. И. Бартенев, историки И. Е. Забелин и Н. И. Карев, Е. Ф. Корш, Н. Х. Кетчер, переводчик Шекспира В. И. Герье и молодой тогда ученик Соловьева, тихий, чуть заикающийся историк Василий Ключевский.
Жили легко и даже весело: читали стихи, спорили, ставили домашние спектакли. В такие вечера, как пишут, зажигались все лампы, готовили чай и до поздней ночи раздавались звонки и долго, «всю ночь, гудели голоса в гостиной». А в кабинете историка, не уместившись на полках, стопками стояли книги на полу, на стене красовались гравюры с изображениями Петра Великого и Екатерины Второй (двух любимых исторических лиц историка), а на диване – подушка с вышитой бисером кошкой. Кошек Сергей Михайлович очень любил, но в доме их не заводили. Кстати, как писала К. М. Ельцова, сестра философа Лопатина, бывавшая в этом доме, глава семейства сопоставлял обычную кошку с душою русского народа: мягка и кротка, безответна до последней минуты, но если ее раздразнить, она делается страшным зверем…
Интересно, что комната сына, Владимира, философа и поэта, была оборудована в полуподвальном помещении дома. «Вечерами, в темноте, там было жутко, – пишет та же Ельцова. – Комната тоже была вся в книгах – на полках, и на столе, и на полу». Пол был обит чем-то мягким, шаги утопали. «Мы садились на диван и снова при свете луны или фонаря с улицы вели свои беседы. А Володя ходил крупными шагами, с сжатой в кулак рукой перед грудью и прищуренными глазами…»
Видимо, здесь, как пишет его сестра, поэт устраивал матери скандалы из-за того, что в его комнате наводили порядок. «Он совершенно не выносил, чтобы убирали его комнату, то есть его письменный стол, равно чтоб касались подоконников, шкапов, всего, куда он только мог положить книгу, газету, бумагу, записку, так как при уборке все куда-то исчезало». Мать же считала, что убирать надо, и, боясь претензий сына, она даже не доверяла прислуге, а начинала убирать сама. И если В. С. замечал «такую уборку», начинался крик. Он даже угрожал съехать и, убегая, громко хлопал дверьми. А потом, посидев у себя в тишине, тихо крался в комнату матери (он звал ее, любя, «мамант») и целовал у нее руки, прося прощения. «Положим, я глуп, – произносил любимую свою фразу, – положим, я очень глуп, но не так же я глуп, чтоб не знать, что мне удобнее и покойнее…» И очень боялся заразиться «дурной болезнью», из-за чего завел привычку буквально обливаться скипидаром. «Этой жидкости он придавал не то мистическое, не то целебное значение, – вспоминал один из его друзей. – Он говорил, что скипидар предохраняет от всех болезней, обрызгивал им постель, одежду, бороду, волосы, пол и стены комнаты, а когда собирался в гости, то смачивал руки скипидаром пополам с одеколоном и называл это шутя Bouquet Solovieff («Букет Соловьева». – В. Н.)». Но эта брезгливость не мешала ему весной, на Пасху, садиться на подоконник «выставленного окна» этого дома, спиной к комнате, и свесив ноги за окно, христосоваться «с очень непривлекательными на вид, грязными и пьяными нищими. Прохожие обалдевали, извозчики посмеивались («Ну, что ж это за барин за такой задушевный!»), а он, в приступе доброты, выносил им и деньги, и яйца, и даже вино. Но когда осмелевший нищий полез было через окно в дом, мать философа восстала: «Нет, нет, этого я не хочу; пьяный, с улицы… Тут действительно какую угодно заразу можно схватить…»
