Вячеслав Недошивин
Литературная Москва. Дома и судьбы, события и тайны
А когда в этом доме умирал отец, знаменитый историк, все безотлучно находились при нем, но почти никто последние дни не притрагивался к еде. Особенно Владимир. В столовой все подавалось, но все уносилось нетронутым: завтрак, обед, ужин. В последний день детей почти насильно усадили за стол, но есть они не могли, пили чай. И как раз в эту минуту вбежал лакей и сказал, что мать зовет всех. «Когда мы вновь окружили диван, на котором лежал отец, – вспоминала одна из дочерей, – началась тихая агония, длившаяся всего несколько минут, и когда не стало слышно дыхания отца, ударили в нашем приходе ко всенощной… а по небу пролетел огромный, редко яркий метеор…»
Правда ли, легенда ли? – неведомо…
Наконец, в этом доме жил с 1890 по 1908 г. и также – до своей смерти прозаик («русский Дюма»), собственник и редактор литературно-исторического журнала «Полярная звезда» (1881) – Евгений Андреевич Салиас-де-Турнемир (сын писательницы Евгении Тур, племянник драматурга А. В. Сухово-Кобылина). Здесь успел дважды издать полное собрание сочинений в 33 томах в 1890-е гг. и в 20 томах (незаконченное) с 1901 до 1917 г. Вот только читают ли эти тома ныне?
99. Денежный пер., 9/5 (с.), – доходный дом (1919, арх. А.Н.Зелигсон). Ж. – в 1836–1837 гг. – поэт, прозаик, драматург, переводчик и мемуарист, сенатор Степан Петрович Жихарев, член пушкинского «Арзамаса», знакомый, кстати, Пушкина.
Позднее, в построенном на этом месте доходном доме (с., 1910, арх. А. Н. Зелигсон), жили с 1923 по 1933 г. – народный комиссар просвещения СССР, публицист, драматург, академик Анатолий Васильевич Луначарский, его вторая жена – актриса, мемуаристка Наталья Александровна Розенель (урожд. Сац) и родной брат ее, литературный секретарь А. В. Луначарского, литературовед, критик, переводчик, редактор журнала «Литературный критик» – Игорь Александрович Сац.
«Шарж на А.В. Луначарского» (1923)
Альберт Энгстрём
Здесь, в огромной квартире наркома, на одном из верхних этажей, находили приют многие не схожие между собой и неоднозначные люди. Скажем, в 1923 г. здесь жила секретарша наркома, поэтесса, прозаик и драматург Анна Александровна Баркова. Тут, будучи уже автором сборника стихов, Баркова написала пьесу «Настасья Костёр» (1923). Жил в квартире Луначарского (останавливался в 1925 г.) эсер, чекист, литератор Яков Григорьевич Блюмкин (Симха Янкель Гершевич). А уж бывала здесь едва ли не вся «культурная элита» эпохи: Вяч. И. Иванов, М. А. Волошин, Н. А. Оцуп, Д. Бедный (Е. А. Придворов), В. В. Маяковский, Л. М. Рейснер, М. А. Булгаков, философ, политик, писатель-утопист А. А. Богданов-Малиновский и многие другие.
Вообще вся противоречивость фигуры Луначарского в истории культуры лучше всего была выражена им самим, когда он сказал как-то, что считает себя «большевиком среди интеллигентов и интеллигентом среди большевиков…». Ныне мало кто помнит, что он был избран почетным председателем Всероссийского союза поэтов и, как считалось, всегда позиционировал себя «добрейшим покровителем» искусства и литературы. Но этот «добрейший» именно здесь выработал лукавую привычку подписывать любые «рекомендательные письма» от своего имени (по просьбам обращавшихся к нему), но как только за очередным «просителем» закрывалась дверь, звонил тем, кому писал, с просьбой не обращать внимания на его ходатайства. «Все думали, что Луначарский добр и внимателен и что его добрым намерениям мешают другие люди, суровые и невнимательные, – вспоминал один из посетителей. – Но на самом деле… нарком посылал своего протеже на верный провал. Вот почему он оставался чист и в глазах власти, и в глазах своего наивного протеже…»
Корней Чуковский, побывав в этом доме, записал про наркома: «Он лоснится от самодовольства. Он мерещится себе как некое всесильное, благостное существо, источающее на всех благодать. Страшно любит свою подпись, так и тянется к бумаге: как бы подписать! Публика прет к нему в двери, к ужасу его сварливой служанки, которая громко бушует при каждом новом звонке…»
Писали, что он окружил себя компанией из самых модных литераторов, художников и режиссеров. Полюбил роскошные застолья, редкие вина, дорогие костюмы. Оставил свою старую супругу, преданную ему еще с дореволюционных времен Анну (сестру, кстати, «товарища по партии» А. А. Богданова-Малиновского), и взял в жены 23-летнюю актрису Наталью Розенель. И властно настаивал на все новых и новых постановках своих пьес («Поджигатели»», «Бархат и лохмотья» и др.), где главные роли доставались как раз жене. Ехидный Демьян Бедный злословил потом: «Ценя в искусстве рублики, // Нарком наш видит цель: // Дарить лохмотья публике, / А бархат – Розенель».
И конечно же, любил выступать редактором бесчисленных чужих трудов, сборников, собраний сочинений и пр. Критик и редактор Вяч. Полонский запишет: «Он редактирует все: десятки журналов, обе энциклопедии (литературный отдел в БСЭ и "Литературную энциклопедию"), редактирует собрания сочинений Толстого, Короленко, Чехова, Достоевского, Гоголя, он главный редактор издательства "Академия", – и еще многих изданий. К сожалению, он везде получает гонорар, но редактировать – времени у него нет. Он как бы обложил налогом редакции и издания… В "Новом мире" он числился редактором несколько лет. Ничего не делал… Но регулярно, каждый месяц, приходил Сац с доверенностью на получение жалованья…»
В 1929 г. карьера наркома закатилась. Сначала его отправят за границу на лечение (правда, признав «ненужной поездку жены»), а потом, в 1933 г., назначат полпредом в Испанию. Увы, по дороге туда он заболеет и скончается в больнице во Франции. 31 декабря Н. Н. Крестинский, когда-то член Политбюро и тоже – нарком, напишет Сталину, что 1 января в Москву прибудет тело Луначарского и что он не знает, где поставить гроб для прощания – в Доме Союзов или еще где, и надо ли хоронить усопшего в Кремлевской стене. Сталин ответит: «Придется выставить тело в Доме Союзов, а урну замуровать в Кремл. стене».
Это «придется» в устах вождя прозвучит довольно красноречиво… Разве не так?! А сам Крестинский даже не догадывался тогда, что через пять лет, в 1938-м, Сталин поставит его не к стене – к стенке. Расстреляет как врага народа.
Такие были времена, «свидетелем» которых остался и этот дом.
Кстати, в соседнем, перестроенном доме (Денежный пер., 9/6), в доме поручика Поливанова, жил в 1836–1837 гг. – поэт, прозаик, драматург, переводчик и мемуарист, сенатор Степан Петрович Жихарев, член пушкинского «Арзамаса», знакомый, кстати, Пушкина
100. Денисовский пер., 13 (с. п.), – Ж. – в собственном доме, с 1780-х гг., вернувшийся из Петербурга – драматург, поэт и переводчик Денис Иванович Фонвизин. Б. – брат Д. И. Фонвизина, поэт и переводчик П. И. Фонвизин, поэты М. М. Херасков, И. И. Дмитриев, С. Л. Пушкин (отец поэта), художник Ф. С. Рокотов и др.
Фонвизин – москвич по рождению (он родился, провел детство и юность и впервые напечатался в газете в доме родителей – Рождественский бул., 15, увы, утраченном) – большую часть жизни прожил и умер в Петербурге. Но закатные годы жизни провел здесь, по этому адресу.
Первый драматург России – Денис Фонвизин
В Петербург он впервые отправился в 1760 г., как лучший ученик университета, и именно там познакомился не только с Ломоносовым, но и впервые побывал в профессиональном театре.
«Действия, произведенные во мне театром, – вспоминал, – почти описать невозможно: комедию, виденную мною, довольно глупую, считал я произведением величайшего разума, а актеров великими людьми, коих знакомство, думал я, составило бы мое благополучие…» И понятно, что будущий первый драматург России был и горд, и счастлив, когда Екатерина II в ответ на его челобитную разрешила ему приехать в столицу и поступить в 1763-м «переводчиком, капитан-поручья чина» в Иностранную коллегию. По праву напишет потом в первой пьесе «Корион»: «Москва и Петербург довольно мне знакомы, // Я знаю в них почти все улицы и домы…» Но сатириком не по званию, по духу, был еще с детства. «Острые слова мои, – вспомнит, – носились по Москве; а как они были для многих язвительны, то обиженные оглашали меня злым и опасным мальчишкою… Меня скоро стали бояться, потом ненавидеть; и я вместо того, чтоб привлечь к себе людей, отгонял их от себя и словами, и пером…»
Слава богу, что первая комедия его «Бригадир» (1769), московская по содержанию пьеса, была окончена и читана в Москве. Наконец, в Москве жили его близкие: брат Павел и старшая сестра Феодосия, оба поэты и переводчики. У последней, которая была замужем за В. А. Аргамаковым, дальним родственником А. Н. Радищева, драматург и бывал, и, случалось, останавливался (Мал. Дмитровка ул., 18).
«Недоросль», самая знаменитая комедия Фонвизина, также разделила успех между двумя городами: в 1872-м была поставлена в Петербурге, а через год – в Москве. И именно в Москве наш драматург впервые выступил в спектакле и как актер, сыграв роль Скотинина. Это случилось в любительском спектакле в доме Апраксиных (Знаменка ул., 19).
Наконец, здесь, незадолго до смерти, Денис Иванович захотел издавать два журнала: «Друг честных людей, или Стародум» (издание запретит императрица) и журнал «Московские сочинения». Из последней затеи также ничего не выйдет, и – рискну предположить! – может, эти неудачи и подкосили писателя. Видимо, отсюда его, разбитого параличом, увезут в Петербург, где драматург и скончается…
Увы, этого звания – «драматург» – не появится потом на могильном камне писателя. Там будет выбита почти анкетная надпись: «Под сим камнем погребено тело статского советника Дениса Ивановича Фонвизина. Родился в 1745 году, апреля 3 дня. Преставился в 1793 году декабря 1 дня. Жизнь его была 48 лет, 7 месяцев и 28 дней».
101. Дмитровка Бол. ул., 4/2 (н. с.), – с 1802 г. – дом С. А. Раевской, внучки М. В. Ломоносова. Ж. – с 1834 по 1839 г., после ссылки, в семье родителей своей жены Екатерины Петровны Киндяковой – подполковник, участник войны 1812 г., приятель Пушкина и адресат его стихотворения «Демон» Александр Николаевич Раевский.
Раньше, с 1920-х гг., эта улица называлась именем Эжена Потье (с чего бы вдруг, казалось), а с 1937 г. – Пушкинской, хотя домов, где жил поэт, на ней не было и нет. И очень жаль (мне, во всяком случае!), что до нас не дошел дом, стоявший на месте этого нынешнего дома. Ведь в нем жил как раз Раевский – может, самый таинственный персонаж пушкинской биографии, имевший на поэта, как пишут, «огромное влияние».
Е.К. Воронцова
Рисунок А.С. Пушкина
Они познакомились в 1820 г., на юге, куда поэт приехал с семьей Раевских. Александр Раевский, как старший по возрасту, как человек, награжденный в войну с французами «золотой саблей» за храбрость, бравший Париж, не мог не заинтересовать молодого поэта. А кроме того, чуть позже, в 1823 г., в Одессе, живя в доме генерал-губернатора, графа М. С. Воронцова, Раевский влюбится в жену вельможи – красавицу Елизавету Ксаверьевну Воронцову (урожд. Элизу Браницкую) и невольно окажется «соперником» по чувству к ней и Александра Пушкина, также жившего в то время в Одессе.
Пушкин близко сойдется с Раевским и одно время окажется под сильным влиянием его «язвительных речей», вливавших в душу его «хладный яд». О Раевском напишет тогда же стихи – «Демон», «Ангел» и, как предполагают, «Коварность». А «демоническое обаяние» циника и повесы Раевского долго будет преследовать поэта…
Что говорить, родной отец Раевского горько писал про сына: «Я ищу в нем проявления любви, чувствительности и не нахожу их. Он не рассуждает, а спорит, и чем более он не прав, тем его тон становится неприятнее, даже до грубости… У него ум наизнанку… Я думаю, что он не верит в любовь, так как сам ее не испытывает…» А Филипп Вигель, также приятель Пушкина и адресат его шутливых стихов, скажет, что Раевский отличался от всех каким-то «неприязненным чувством ко всему человечеству». Напишет: «В нем не было честолюбия, но из смешения чрезмерного самолюбия, лени, хитрости и зависти составлен был его характер… Наружность его сохраняла еще некоторую приятность, хотя телесные и душевные недуги уже иссушили его и наморщили его чело…», а «демоническая злоба… заставляла его ненавидеть тех, кто делал ему добро, разрушать счастье везде, где он ни замечал его…» Пишут, что Пушкин, беседуя с ним вечерами, «имел позволение тушить свечи, чтобы разговаривать с ним свободнее впотьмах…» Но – о чем? – жутко ведь интересно…
И вот такие они, оба, оказались влюблены в Елизавету Воронцову, которая, кстати, была старше поэта на семь лет, но которую он красиво звал «принцессой Бельветрилль», из-за любви ее к строке Жуковского «Не белеют ли ветрила, не плывут ли корабли…».
Воронцов, муж «принцессы», повел себя благородно, до ревности не опускался и, как утверждают, просил отозвать поэта из Одессы, ибо ему стало известно о готовящемся побеге Пушкина в Турцию. Как было на самом деле, неизвестно, но оба – и Раевский, и Пушкин – считали потом ребенка графини Воронцовой «своим».
Ныне известно, на одном из последних свиданий поэта с Елизаветой Ксаверьевной, в какой-то «романтической пещере» на берегу моря, графиня надела Пушкину на указательный палец золотой перстень с восьмиугольным розово-красным сердоликом, показав при этом на свой, точно такой же. На камне была сделана надпись на иврите: «Симха, сын почтенного раввина Иосифа-старшего, да благословенна о нем память». Как символ исхода. Поэт напишет потом стихи «Храни меня, мой талисман». А сестра Пушкина расскажет позже, что, получая письма с печатью такого же перстня, Пушкин запирался в своей комнате, не выходил и не принимал никого. Этот перстень с мертвой руки поэта снимет потом Жуковский, позже он попадет к его сыну, а тот подарит его Ивану Тургеневу. Тургенев завещает его Полине Виардо, а та, в свою очередь, подарит его Пушкинскому музею, откуда он, в конце концов, будет украден. Но история, образно говоря, уравняет и Пушкина, и графа Воронцова – и тому, и другому поставят в Одессе памятники.
Ну а что касается Александра Раевского, то в мае 1836 г. Пушкин встретит его и его молодую жену уже в Москве. Тогда и напишет домой: «Раевский, который прошлого раза казался мне немного приглупевшим, кажется опять оживился и поумнел. Жена его собою не красавица – говорят, очень умна…»
Увы, жена Раевского скончается в этом несуществующем доме в 1839 г., оставив «демону» трехнедельную дочь Александру, которой он посвятит оставшиеся ему годы.
102. Дмитровка Бол. ул., 15а (с. п.н.), – двухэтажный дворец генерал-губернатора Москвы князя Д. В. Голицына, потом – особняк купцов Востряковых, а с 1900-х гг. – Литературно-художественный кружок и Клуб писателей и артистов, основанные писателями А. П. Чеховым, Н. Д. Телешовым, В. Я. Брюсовым и актером А. И. Южиным.
Так выглядел дом «Литературно-художественного кружка».
Ныне – Генеральная прокуратура РФ
Ныне в надстроенном на два этажа доме – Генеральная прокуратура РФ.
Здесь, в Клубе писателей, с 1900 по 1920 г. бывали: А.П. Чехов, К.Д. Бальмонт, В.Я. Брюсов, Ф. А. Степун, Б.К. Зайцев, Л.Н. Андреев, И. А. Бунин, А.И. Куприн, Д. С. Мережковский, З.Н. Гиппиус, М.П. Арцыбашев, Ф.К. Сологуб, М. А. Кузмин, Е. Н. Чириков, А. Белый (Б. Н. Бугаев), М.А. Волошин, А.Н. Толстой, В.Ф. Ходасевич, Д.М. Цензор, В. В. Вересаев (Смидович), К.И. Чуковский, М.И. Цветаева, С.М. Городецкий, И. Северянин (И.В. Лотарев), Н.Д. Телешов, С.Г. Скиталец (Петров), А.А. Ахматова, Дон-Аминадо (А.П. Шполянский), В.А. Гиляровский, А.В. Амфитеатров, А. С. Серафимович (Попов), В В. Маяковский, Н. А. Бердяев, П. Н. Сакулин, Ю.И. Айхенвальд, Н. Н. Асеев, В.М. Дорошевич, С.В. Рахманинов, Ф. И. Шаляпин, В.И. Немирович-Данченко, Л.В. Собинов, В. А. Серов, В.Ф. Плевако и многие, многие другие. Здесь в 1910-х гг. выступали даже поэты Э. Верхарн, П. Фор и итальянец-футурист Ф. Маринетти…
Дела давно минувших дней… Здесь пили-ели, читали стихи, ставили спектакли, танцевали, резались в карты, спорили, дрались (было-было!), даже вызывали друг друга на дуэли. Тут со сцены, например, в январе 1909 г. поэт Андрей Белый «оскорбил действием» (т. е. крикнул, что «оскорбляет действием», как бы дает мысленно пощечину) беллетриста Тищенко, после чего дуэль, казалось бы, стала неминуемой. Борис Зайцев, писатель, запомнит, что занавес на сцене суетливо задернули, что из зала послышались крики: «Безобразие!», «Еще поэтами называются», и что Белого в полуобмороке увел со сцены Николай Бердяев. Но когда утром тот же Зайцев явится к Белому (Плотников пер., 21), то встретит его бессонного и стонущего: «Это не Тищенко, – завывал он. – Это личина, маска. Я не хотел его оскорбить. Он даже симпатичный… Враги воспользовались Тищенкой. Карманный человек, милый карлик, я даже люблю Тищенку…» Словом, закончит Зайцев, окажись тут Тищенко, Белый кинулся бы целовать его, а не стреляться…
Смешно, не правда ли? Здесь многое было смешным, ибо публика приходила сюда в основном веселиться. До 1917 г. Ибо позже здесь стало не до смеха…
Я, к примеру, проходя мимо этого здания, всегда вспоминаю Ахматову. Она тоже смеялась здесь до революции (бывала здесь с Николаем Гумилевым, мужем), а в 1939-м приковыляла сюда (хромая – сломался каблук!) в старом пальто и бумазейном платье, приковыляла, пытаясь спасти арестованного сына ее, Льва. Тусклая надежда ее была связана с ее вторым письмом к Сталину. Она написала его 6 апреля 1939 г. «Обращаюсь к Вам с просьбой о спасении единственного сына, студента IV курса исторического факультета. Сын ни в чем не виновен перед Родиной…» Обычное письмо, такие тогда шли в Кремль тысячами. Понятно, что Особый сектор ЦК переслал его сюда, Андрею Вышинскому, генеральному прокурору. Непонятно другое: на какой ответ надеялась Ахматова? Ведь Вышинский, даже не Сталин, уже «ответил» всем: «Надо помнить, – сказал, – что бывают такие периоды в обществе, когда законы становятся устаревшими…»
Ахматова пришла сюда с Эммой Герштейн получить хоть какой-то ответ о сыне. И что же? – спросите вы. Так вот на этот вопрос ответила в воспоминаниях как раз Эмма Герштейн:
«Когда ее вызвали к прокурору, я ждала в холле. Очень скоро… дверь кабинета отворилась, показалась Анна Андреевна. А на пороге стоял человек гораздо ниже ее ростом и, глядя на нее снизу вверх, грубо выкрикивал ей в лицо злобные фразы. Анна Андреевна пошла по коридору, глядя вокруг невидящими глазами, тычась в разные двери, не находя дороги к выходу. Я бросилась к ней. Уж не помню, куда и как я ее отвезла…»
Сына Ахматовой освободят, но в конце войны. Он еще успеет повоевать и даже дойти до Берлина. Но позже спохватятся и арестуют в четвертый уже раз. А после войны министр МГБ Абакумов выпишет ордер и на арест самой Ахматовой. И придет с ним к Сталину. «Аня висела на волоске», – скажет про те дни ее муж Николай Пунин, также сгинувший позже в лагерях. И спасет ее, кажется, только Сталин, больше ведь некому, если сам министр безопасности – за. Именно это станет последней «милостью» вождя. Мы же ведь помним ее слова о вожде: он «благоволил ко мне…»? Не ошиблась. А перед смертью добавит – дальше была «почему-то – ненависть…».
103. Дмитровка Бол. ул., 20/5 (с.). На месте этого дома стоял когда-то дом, где в 1840-е гг. жил врач, прозаик-переводчик, литератор – Николай Христофорович Кетчер. Позже, в 1860–1863 гг., в нем жил также издатель музыкальных нот, основатель крупнейшего музыкального издательства Петр Иванович Юргенсон. А нынешний дом был построен в 1925 г., как дом жилищного кооператива «Правдист» (арх. Н. А. Эйзенвальд). И организовал кооператив, и возглавил его получивший в этом доме квартиру журналист, редактор журнала «Огонек», член редколлегии газеты «Правда» Михаил Ефимович Кольцов (наст. фамилия Фридлянд).
В этом доме жили в те годы Константин Георгиевич Паустовский, Ефим Давидович Зозуля (он жил на одной площадке с Кольцовым), Аркадий Петрович Гайдар (Голиков) и его сын – Тимур, Рувим Исаевич Фраерман (у которого неоднократно бывал здесь Андрей Платонов), поэт и критик Иван Васильевич Грузинов и многие другие. Позднее, до 1990-х гг., здесь жили прозаик, мемуарист и художник Алексей Петрович Арцыбушев, филолог, составительница первой картотеки домовладений и атласа старой Москвы Наталья Абрамовна Шестакова, до 1997 г. – поэт, прозаик, драматург, бард, журналист «Комсомольской правды» Алексей Алексеевич Дидуров, а до 2000 г. – прозаик и сценарист Овидий Александрович Горчаков. Наконец, здесь же до 2012 г. жил литератор, литературовед, текстолог Евгений Борисович Пастернак (сын поэта).
Но главным, повторюсь, был основатель этого «литературного дома» – Михаил Кольцов и его вторая жена, 25-летняя Елизавета Ратманова, тогда актриса, а в этом доме – уже и журналистка «Комсомольской правды».
Квартиру их в этом доме Корней Чуковский назовет «крохотной», но обставленной со вкусом и полной всяких безделушек. «Добрая Лизавета Николаевна и ее кухарка Матрена Никифоровна, – запишет, – приняли во мне большое участие. Накормили, уложили на диван. Не хотите ли принять ванну? Лиз. Никол. крепко любит своего "Майкела" – Мишу Кольцова – и устроила ему "уютное гнездышко"… Он – в круглых очках, небольшого росту, ходит медленно, говорит степенно, много курит, но при всем этом производит впечатление ребенка, который притворяется взрослым… Между тем у него выходят 4 тома его сочинений, о нем в Асаdemia выходит книга, он редактор "Огонька", "Смехача", один из главных сотрудников "Правды", человек, близкий к Чичерину, сейчас исколесил с подложным паспортом всю Европу… но до странности скромный…»
«Скромным», конечно, Кольцов не был, был прост и покладист. Про себя говорил со смехом: «Я напоминаю себе трамвай, набитый пассажирами, как селедками, обвисший людьми на подножках и буферах, пропускающий остановки. Иногда же – девушку с подносом в ночной пивной, где сразу в двадцать голосов окликают посетители. Спать здесь, – признавался, – приходится при выключенном телефоне, иначе позвонят из какой-нибудь загулявшей компании: "Товарищ Кольцов, вы уж простите за беспокойство, ведь вы все знаете – мы тут пошли в пари: есть ли в русском языке третье слово на "зо"? Два нашли – "пузо" и "железо", а третьего пока нет. Будьте так любезны!.."»
Про «скромность» его лучше промолчать. Иначе не написал бы письмо Сталину с просьбой «выдвинуть его в депутаты Верховного Совета» («Обратиться так откровенно за Вашей помощью позволяет мне вовсе не самонадеянность, а только сознание… что Вы всегда поддерживаете преданных партии и народу честных работников…»), иначе не написал бы книгу о вожде, а когда тот воспротивился («Слишком хвалишь… не надо…»), наш «скромняга» придумал… пионеров, которые пришли бы к Сталину и сказали бы, что хотели бы прочитать о нем книгу. Чем дело кончилось, я не знаю, знаю лишь, что книга так и не вышла. Ну что ж, он здесь же, в 1929-м, напишет восторженный очерк «Загадка – Сталин», а чуть позже и полное неумеренных похвал вождю предисловие к книге А. Барбюса «Сталин»…
Кажется, отсюда оба уехали в Испанию, он от «Правды», Ратманова как корреспондент «Комсомолки». Когда они женихались, Кольцов, стоя у Камерного театра, спросил ее: «Что вы хотите?», и она, хотя голодная, очень хотела есть, ответила: «Я хочу золотую рыбку, живую…» «Золотую рыбку» он ей принес, но это не помешает ей публично отречься от него, когда ее «Майкела», как агента французской, немецкой и американской разведок, арестуют в 1938-м.
«Роман» со Сталиным также закончится печально. Еще за год до ареста, прощаясь с Арагоном в его парижской квартире, Кольцов вдруг, уже в дверях, сказав, что не знает, что с ним будет на родине, неожиданно добавил: «Но что бы ни случилось, запомните… Сталин всегда прав… запомните, что это были мои последние слова…»
В тюрьме он проведет 416 дней. После избиений и пыток признает все, что было и не было. А суд «управится» с ним за 20 минут. И уже на другой день он будет расстрелян…
Хотелось бы добавить лишь одно, сказать хотя бы два слова о соседе Кольцова – о Константине Паустовском. Здесь, в этом доме, им были написаны «Колхида», «Кара-Бугаз», «Блистающие облака». Но как же по-разному закончилась их жизнь.
Ведь когда в СССР в 1963 г. приехала всемирно известная звезда Голливуда Марлен Дитрих, то еще в аэропорту она сказала, что, помимо всех «красот» Москвы, хотела бы увидеться… с Паустовским. Ей было 63 года, но она, в своем шикарном обтягивающем платье, усеянном стразами, выглядела на концертах просто божественно. И когда в ЦДЛ был объявлен ее прощальный концерт, то Паустовский, которому было уже за семьдесят, несмотря на перенесенный инфаркт, пришел, как и все, на объявленное действо. Дитрих спросили из зала: «Знаете ли вы русскую литературу?» – «Я люблю Паустовского, – ответила она, – и особенно его рассказ "Телеграмма"».
По залу, пишут, пошел шумок: «Паустовский здесь, здесь…» Переводчик перевел эти слова, и она стала оглядывать зал в поисках своего кумира. Но Паустовский из-за врожденной застенчивости долго не вставал, а когда, наконец, вышел на сцену, Дитрих, не говоря ни слова, опустилась перед ним на колени и трогательно поцеловала ему руку. Узкое платье ее затрещало по швам, стразы разлетелись по полу, но она и головы не повернула. Поднявшись, призналась, что прочла много книг, но ни одна не произвела на нее такого впечатления. И добавила: «Наверное, у меня русская душа…»
Зал, полный как раз русской литературы, аплодировал, пишут, стоя…
104. Дмитровка Бол. ул., 34/10 (с.), – здесь до 1914 г. располагалась старейшая университетская типография (1818, арх. Бужинский) и на 1-м этаже с 1830-х гг. – университетская книжная лавка книготорговца и издателя А. С. Ширяева. Здесь выходили прижизненные издания Гоголя (1-й том «Мертвых душ», двумя изданиями), Тургенева, Толстого, Тютчева, Достоевского, Фета. И в этом знаменитом доме в разные годы бывали: А. С. Пушкин, В. Л. Пушкин, И. И. Дмитриев, Д. И. Хвостов, А. Е. Измайлов, Н. М. Карамзин, очеркист И. Т. Кокорев, Ф. И. Тютчев, М. П. Погодин, Н. В. Станкевич, И. С. Тургенев, Л. Н. Толстой, Ф. М. Достоевский, Н. С. Лесков, М. Е. Салтыков-Щедрин и многие другие.
Дом № 34/10 по Большой Дмитровк
Не менее интересны были здесь и жильцы. Тут, на верхнем этаже университетской типографии, жил в 1820–30-е гг. поэт, прозаик, мемуарист, журналист и издатель «Московских ведомостей» (до 1836 г.), «Московского зрителя» и «Дамского журнала» кн. – Петр Иванович Шаликов, его жена Александра Федоровна Шаликова (урожд. Лейснау) и их дети, в том числе Наталья, будущая писательница и первая русская журналистка. Здесь же, видимо, жила сестра Шаликова – поэтесса и переводчица Александра Ивановна Шаликова. Кстати, как раз у Шаликовых не только бывал Александр Пушкин, но он еще в 1823 г., крестил сына хозяина дома – Андрея.
Позднее здесь, до 1851 г., жил публицист, критик, журналист, редактор сначала университетской газеты «Московские ведомости», а с 1863 г. журнала «Русский вестник», Михаил Никифорович Катков (женатый на дочери Шаликова – Софье) и соредактор Каткова, его друг и единомышленник, филолог, профессор Павел Михайлович Леонтьев. Однофамилец последнего, прозаик и будущий дипломат Константин Николаевич Леонтьев, бывавший здесь у Каткова, довольно язвительно описал в мемуарах и жену Каткова, и его самого. «Катков, – пишет он, – только что женился на княгине Шаликовой. Она была худа, плечи высоки, нос велик, небогата. Квартира у них была труженическая; халат у Каткова очень обыкновенный; иногда он болел. "Ведомости" были бесцветны; кафедру у него отняли… Жалко было видеть его в таких условиях…» Через 16 лет, в 1867 г., тот же Константин Леонтьев не только найдет Каткова в новой, «хорошей квартире» и в «хорошем халате», но и в небывалой славе: «Его имя, – напишет, – повторялось в самых отдаленных городах… и английский консул Блонт с бешенством восклицал: "Россия – это Япония; в ней два императора: Александр II и мосье Катков"».
Так вот его славе много способствовал его друг Павел Михайлович Леонтьев, живший в этом доме с Катковым. Историк Бартенев писал, что Леонтьев «питал необыкновенную любовь к Каткову; мало того: ревновал к нему даже и членов его семьи». И рассказывал случай удивительный. Когда некто С. Н. Гончаров вызвал Каткова на поединок, Леонтьев, упредив друга, ранним утром отправился в Петровский парк вместо него и, не умея стрелять, к счастью, не попал в противника. Выстрел С. Н. Гончарова также пришелся в сторону. Но «когда Леонтьев возвратился на Страстной бульвар к Каткову (в этот именно дом. – В. Н.), тот, – пишет Бартенев, – изумился, узнав, что все кончено, и стал бранить Леонтьева, который, в свое оправдание, сказал ему: ″я одинок, а у тебя целая семья…» Несмотря на эти «подвиги», вся семья Каткова почти ненавидела Леонтьева, ибо он распоряжался всеми деньгами и журнала «Русский вестник», и газеты «Московские ведомости».
Впрочем, дуэль и выстрелы оказались не единственными, связанными с этой семьей. Брат Каткова – Мефодий Никифорович, у которого Леонтьев также урезывал назначенные ему Катковым деньги, до того озлился на покровителя семьи, что «однажды в лицее (в катковском лицее, который находился на Остоженке, 53/2. – В. Н.) выстрелил ему в спину из пистолета. «Раны, – пишет тот же Бартенев, – не последовало, так как пуля осталась в ватной накладке у горба (П. М. Леонтьев был горбат. – В. Н.). Мефодия, конечно, схватили, но он успел другою пулею ранить лицейского сторожа», который стал пожизненно получать от Каткова пенсию. Мефодия посадили на полгода, но он умудрился сбежать и явиться в университет и вновь… с пистолетом. На этот раз его, схваченного, посадили в Бутырку, где некогда мать Катковых была кастеляншею. Там, в тюрьме, Мефодий и повесился… на полотенце.
В этом доме у Каткова и в редакциях его, а также в типографии бывали: Достоевский, Толстой, Лесков, Салтыков-Щедрин и многие другие. И здесь же жили в 1850-е гг. историк, редактор журнала «Отечественные записки» (1859), ректор Высших женских (Бестужевских) курсов и тайный советник Константин Николаевич Бестужев-Рюмин и журналист, редактор-издатель газеты «Московские ведомости» (1859–1862) и переводчик Евгений Федорович Корш.
Наконец, в этом доме жил и заведовал отделом в «Московских ведомостях» литератор и будущий сенатор Александр Иванович Георгиевский и его жена Мария Александровна Денисьева. В семье Георгиевских в 1860-е гг. останавливалась в Москве родная сестра Денисьевой – Елена Александровна Денисьева, возлюбленная, адресат стихов Ф. И. Тютчева и мать трех его незаконнорожденных детей.
