Яков Шехтер
Хождение в Кадис
– Ну что, никто не раскаялся? – спросил он подьячего. Тот отрицательно покачал головой.
– Знаю, знаю, – сухо произнес игумен. – Закоснели в грехе. Скверну огнем выжигать нужно. Без жалости и снисхождения. Жалость к грешникам – от дьявола. Дайка список этого отступника, – он пренебрежительно ткнул длинным желтым пальцем в сторону брата Федула.
Подьячий перебрал лежащие на столе бумаги, отыскал нужную и подал игумену. Тот быстро пробежал ее глазами.
– Виновен в осквернении святынь. Пребывая в гостях у подлого пса Герасима, ошибочно именуемого священником, безучастно лицезрел, как оный вкупе с подлым псом Григорием в пьяном виде бесчестили святые иконы. Еще при том присутствовали сын Герасима Самсонка, поп Ереса и дьяк Гридя. Вот, смотрите, еретики, – игумен поднял бумагу над головой и грозно потряс, – не оскудела земля новгородская честными людьми. Есть еще православные, истинно за веру болеющие, почитающие Христа и святую церковь. Вы таились, как тати в ночи, скрытно злоумышляли недоброе. Думали, темнота укроет, стены заглушат? Ан нет, все про вас известно, о каждой мерзопакости донесено!
«Конечно, донос, – подумал Афанасий. – По-другому как бы они догадались? Кто-то из своих сообщил, из самых близких. Чужого бы поп Герасим в дом не пустил».
– Глаза, которые равнодушно смотрели на бесчестье святынь, – продолжил игумен, – должны потемнеть. Палач, делай свое дело!
Брат Федул попытался привстать, но веревки, державшие ноги и руки, не пустили. Палач подошел к обреченному, быстро развязал путы, перевернул тело, точно хворостинку, на спину и снова приладил веревки. Затем вытащил из жаровни раскаленный докрасна прут, но Федул стал отчаянно биться, вертеть головой. Подьячий подал знак охранникам, те вытащили из-под стола короткую скамейку, положили на грудь жертвы и навалились с двух сторон. Так придавили, что чернец едва мог дышать, жадно хватая воздух широко распахнувшимся ртом. Афанасий увидел черные, гнилые зубы и, несмотря на трагичность мгновения, брезгливо передернул плечами.
Палач левой рукой взял жертву за подбородок, направил поудобнее. Брат Федул замычал и зажмурился изо всех сил. Раскаленный прут вошел в правый глаз сквозь плотно сомкнутые веки, затем пронзил левый. Нечеловеческий вопль, казалось, разорвал сердце. Палач вернул прут в жаровню, охранники вернули скамейку под стол и снова встали по обе стороны двери. Брат Федул бился в судорогах, из обезображенных глазниц текли кровь и сукровица.
– Ну, может, кто-то признаться хочет или сказать что? – спросил игумен Геннадий. – Нет желающих. Стража, развести всех по темницам. Пусть подумают. А завтра начнем вот с этого, – и он указал на попа Наума.
Когда Афанасия выводили, он увидел, как поп Наум сделал знак подьячему.
Опять темнота, опять узилище. Жаркие стоны брата Федула. Для него темнота уже вечная.
– Почему смерть не идет? Сжалься, Отче наш на небесах! Забери меня к себе. Разве я плохо служил Тебе, разве не избегал соблазнов, разве не старался жить честно и чисто? За что же такая мука? За какой грех поразил Ты глаза мои? Сжалься, Отец, забери душу, возьми поскорее!
Горячо, захлебываясь, навзрыд умолял о смерти чернец Федул, просил, словно о величайшем одолжении, но смерть не шла. Шло только время, неумолимое, как раскаленный прут.
Афанасий не мог ни о чем думать. Страшная картина ослепления стояла перед мысленным взором, он гнал ее от себя, но стоны и неумолчный шепот чернеца удерживали картину на месте.
– Страна Офир, – вдруг повысил голос чернец. – Афанасий, далеко-далеко за морем лежит страна Офир. Оттуда мудрый царь Соломон привозил золото. Сказочная страна, плодовые деревья, реки, полные сладкой воды, ой-ой, как болит-то, вечное лето, голубое море, желтый песок.
– Откуда ты про нее знаешь, брат Федул?
– Моисей Хануш сказывал. Тот, что со Схарией жидовином в Новгород приезжал. Хануш попу Дионисию говорил, а тот дальше передал. Ох, не увижу я этой страны. Ни неба, ни солнца, ни даже Ильмень-озера! Ничего больше не увижу, никогда! Где же ты, смерть?
Он завыл по-звериному, застучал об пол руками, заколотил пятками.
– И слепые живут на свете, брат Федул, – попытался утешить его Афанасий. – О всякой твари Господь заботится, а уж о человеке, за веру пострадавшем, тем более.
– Доберись туда, Афанасий. Поплыви в страну Офир. Посмотри за меня и за себя, порадуйся. А я тебе с небес помогу.
– О чем ты баешь, брат Федул? Как я туда попаду? Сегодня тебя пороли, завтра меня ослепят. Я ведь ничего им не расскажу. Молчать буду. Как ты.
– Ты убежишь, Афанасий. Я знаю, ты убежишь. И доберешься. А когда сойдешь на землю прекрасную, вспомни обо мне, произнеси имя. Вслух, словно я там, а ты меня окликаешь. А я на небесах порадуюсь. Обещаешь?
– Обещаю. Эх, мне бы только руки освободить!
Чернец затих, то ли уснул, то ли потерял сознание.
«А ведь крепок оказался брат Федул, – подумал Афанасий. – С виду плюнь – и утонет, а вот, поди ж ты, какую муку сносит и живет еще, даже говорить о чем-то в состоянии.
Завтра все решится, – застучала в голове непонятно откуда пришедшая мысль. – Да, завтра: эта ночь – последняя. К добру или к худу, но последняя. Судьба моя круто идет в сторону».
И снова перед глазами поплыли картины прошлого, теперь уже казавшегося безмятежно счастливым.
Прошло несколько лет. Василиски выросли, превратившись из мальчиков в статных ловких юношей. Вместе с внезапно одряхлевшим Онисифором они наводили ужас на отступников Бежецкого Верха. Но не только по бывшим вотчинам покойного Шемяки гуливали василиски, пробовали мечи на литвинах, угощали кистенем чванливых шляхтичей. Давно забылись и кровь первой жертвы, и первая дрожь. Теперь Афанасий убивал людей так же хладнокровно, как резал курицу.
К исполнению великого замысла все было готово, но князь Московский не спешил посещать северные монастыри. Иван Третий не отличался набожностью, ему хватало поездок на ближние богомолья. План требовал изменения. Но какого? Ехать в Москву и попытаться настигнуть в Кремле сына отравителя? Или подкарауливать его семью посреди шумной столицы?
После долгих колебаний Онисифор решил обратиться за советом к самому главному. Имени его, кроме Онисифора и покойного Гнедка, никто не знал. Вместе с наставником отправился в дорогу лучший из василисков – Афанасий.
Стояла ранняя осень. Шли не торопясь, дорога предстояла длинная, полная опасностей. Силы стоило поберечь для возможной схватки. Старик и юноша – лакомая добыча для беспутного люда, шатающегося по дорогам. Мало кто мог предположить, кто на самом деле эти скромно одетые путники.
Дорога – убогая колея, выбитая в земле колесами повозок, была завалена опавшими дубовыми листьями. Сладостно-горьковатый запах витал в прозрачном воздухе, грудь наполняло глубокое дыхание, и в тишине, царившей на опустевших полях, далеко разносились мерные удары цепов – на гумнах крестьяне молотили ячмень.
– Пришла пора узнать хозяина, – произнес Онисифор, когда они расположились на привал под старой рябиной. – Я никогда тебе о нем не рассказывал, но ты уже вырос и умеешь держать язык за зубами.
Афанасий отложил баклажку с водой и выпрямился. Разговор предстоял серьезный, возможно, самый серьезный из всех, которые когда-либо вел с ним наставник.
– Мы держим путь в землю псковскую, к преподобному Ефросину. Как ты можешь догадаться, схиму он принял только для виду, чтобы, как мы, перегодить лихое время. На самом деле отец Ефросин не кто иной… – Тут Онисифор замолк и осмотрелся, не подкрался ли незаметно соглядатай.
На рябине поспели красные ягоды, с пажити тянул свежий ветерок, нес паутинки, радужно переливавшиеся в солнечных лучах. Было тихо и свежо, каждый звук отчетливо раздавался в холодном воздухе. Подобраться незамеченным было невозможно, но наставник все же внимательно огляделся и лишь после этого продолжил.
– Да, сей скромный инок не кто иной, как светлейший князь Иван Дмитриевич, сын невинно убиенного князя Шемяки. В его руках все нити. Тайные дружины, готовые в нужное время встать на сторону правды, золото, верные подьячие в указах, достойные воеводы, преданные бояре. Кроме нас есть еще василиски, ждущие указа. Стоит князю Ивану сказать слово, и ты представить себе не можешь, какая каша заварится на Руси!
Глаза Онисифора заблестели, щеки побагровели от возбуждения.
– Ох, доберемся мы до семьи отравителя, ох, доберемся!
Афанасий хотел было спросить, по-христиански ли уничтожать невинных потомков злодея, но счел за лучшее промолчать. У Онисифора на все находился ответ. Да и зачем спорить с наставником, все равно он, Афанасий, выполнит любой приказ учителя.
Осенний воздух, наполненный грибной свежестью и горьковатой гнилью вянущей листвы, сам вливался в легкие. Было сладко отдыхать под рябиной и так радостно жить на земле. Смерть казалась далекой, а страдание придуманным.
– Пятнадцать лет назад постригся князь Иван, – продолжил Онисифор. – Пятнадцать лет ждет возмездия. Пора, ох как пора.
– А далеко ли идем, учитель? – решился спросить Афанасий.
– Двадцать пять верст от Пскова. Там на берегу Толвыреки стоит Трехсвятительский монастырь. В нем живет преподобный Ефросин. Место пустынное, поначалу преподобный пребывал в ските вдвоем с иноком Серапионом. Сейчас число братии умножилось, и для них построили кельи и храм. О том, кто таков отец Ефросин, никто не догадывается. И ты виду не подавай. Мы на богомолье идем, прикоснуться к благодати. Понял?
– Как не понять. А что делать дальше станем?
– Это князю решать. Он над нами хозяин. Что скажет, то и сделаем.
Через три дня пути ночью повалил снег. Еще накануне дорога была желтой от листьев, а утром, проснувшись в позабытом крестьянами стоге сена, путники зажмурились от невыносимой белизны.
Прошла неделя, и поздним вечером в заднюю калитку Трехсвятительского монастыря тихонько постучали. Чернец, ходивший внутри двора с колотушкой, нехотя приблизился к калитке:
– Кто там?
– Отвори, брат Феофил.
– А, это ты, Онисифор! – воскликнул сторож. Видимо, голос путника был ему хорошо знаком, если он сумел узнать его через калитку.
– Попробуй тебе не отворить, – произнес чернец, отодвигая засов. – Себе дороже выйдет, – добавил он шепотом, но Афанасий расслышал.
Калитка отворилась, и путники, с ног до головы запорошенные снегом, вошли во двор.
– Давненько не появлялся, – приветственно произнес чернец. – Уж позабыл, как ты выглядишь.
– Зато я вас всегда помню, – усмехнулся Онисифор.
– А это кто с тобой? – спросил чернец.
– Вельми богобоязненный юноша. Жаждет благословения преподобного.
Чернец одобрительно закивал и принялся закрывать калитку, а Онисифор пошел внутрь двора. Судя по уверенности движений, он был хорошо знаком не только со сторожем, но и с устройством обители. Чернец не стал спрашивать, куда и зачем он идет, и Афанасий понял, что наставник здесь свой человек.
В дальнем углу двора смутно виднелись очертания низенькой избы, похожей на те, которые Афанасий во множестве встречал, проходя через убогие деревни псковского края. Онисифор направился прямо к ней и, подойдя, осторожно постучал в дверь.
– Кто пришел? – спросили из домика.
– Во имя Божие отвори, отец Ефросин, – негромко произнес Онисифор.
Дверь отворилась. На пороге со свечой в руках стоял чернец. Его бледное лицо, освещенное колеблющимся светом, показалось Афанасию прекрасным. Худощавое, с огромными, блестящими глазами, оно излучало благородство и отрешенность.
Онисифор смахнул шапку и поклонился в пояс.
– Здравствуй, князь.
– Прекрати, Онисифор, – с мягкой улыбкой произнес тот, жестом приглашая войти. – Сколько раз я просил не называть меня князем и не кланяться в пояс. Я смиренный инок, а не владетельное лицо.
– Конечно, конечно, – пробормотал Онисифор, заходя внутрь избы. – Вот гостя к вам привел. Мой воспитанник, лучший из василисков.
Ефросин прикрыл дверь и поморщился.
– Василиск! Так ты еще не оставил эту затею?
– Как можно! Клятва на мне.
– Ладно, раздевайся, потом поговорим. Как звать тебя, юноша? – обратился он к василиску.
– Афанасий, – произнес тот, кланяясь в пояс подобно наставнику.
– Хорошее имя. Садись, Афанасий.
Говорил преподобный Ефросин тихо, но очень внятно, четко выговаривая каждое слово. В тоне его голоса скрывалось нечто располагающее к себе собеседника. Хозяин вовсе не казался владыкой и повелителем, он скорее напоминал задушевного друга или близкого родственника. Во всяком случае, Афанасий, усевшись на лавку возле стола, покрытого стопками книг, почувствовал себя весьма непринужденно. Встречу с князем он представлял себе совсем по-иному, ему даже на ум не могло прийти, что все будет выглядеть столь по-домашнему.
– Сейчас принесу вам поесть, – сказал преподобный. – Проголодались с дороги-то?
– Проголодались, – признался Афанасий.
Ефросин вышел в другую комнату, а Онисифор, сверкнув глазами, зашипел на воспитанника:
– Это князь, а не твой прислужник, понял?!
– Но ведь он сам…
– Князь в великой скромности своей волен вести себя как захочет, на то его княжеская воля. А ты не покупайся, кивай, да место знай.
Изба – келья преподобного – состояла из двух небольших комнатушек. Мрачные, почерневшие стены украшали три образа без риз, под каждым светилась лампадка в плошке из красного стекла. Лампадки уютно подсвечивали желтым темные доски икон.
Посередине передней комнаты стоял дубовый стол с придвинутыми к нему двумя простыми скамейками. На одну из них уселись Онисифор с Афанасием, и юноша с жадностью принялся рассматривать жилище князя. Кроме большого сундука в углу и стола со скамьями, здесь ничего не было. Свет от стоявшей на столе свечки едва доходил до второй комнатки, оставляя ее в полумраке, но все же давая возможность различить находившийся там гроб. Его крышка стояла, прислоненная к дальней стене.
– Для чего гроб? – шепотом спросил Афанасий.
– Вместо кровати, – едва шевеля губами, ответил наставник.
Преподобный вернулся, держа в руках краюху черствого хлеба и горшок крутой каши. Неровная выемка в затверделой поверхности каши показывала, что сварена она дня три назад и Ефросин потихоньку отгребал из нее ложкой.
– Увы, больше предложить нечего. Как говорится, чем богаты, тем и рады.
Онисифор с благодарностью разломил хлеб на две части, протянул кусок ученику и, благословив, принялся за еду.
– Как чувствует себя отец Александр? – с живым интересом принялся расспрашивать преподобный. – А брат Варфоломей? Он недавно передал мне два чрезвычайно любопытных манускрипта. Если вы намереваетесь отсюда возвратиться в Белозерье, я с радостью пошлю ему небольшой подарок.
Ефросин похлопал ладонью по одной из лежащих на столе книг.
– А о чем эта книга? – неожиданно для самого себя спросил Афанасий.
– Ты умеешь читать? – удивился преподобный.
– Да, – испугавшись собственной смелости, ответил Афанасий.
– С каких пор василискам понадобилась грамота? – продолжил удивляться Ефросин.
– Он у нас книгочей, – почтительно произнес Онисифор. – И лучший из василисков.
– Василиски, – покрутил головой Ефросин. – Хватит, Онисифор. Хватит крови. Хватит мучений. Ибо написано: Мне отмщение, и аз воздам. Не мстите за себя, возлюбленные, но дайте место гневу Божию.
– Что ты хочешь сказать, князь? – внезапно охрипшим голосом произнес Онисифор.
– Я давно хотел поговорить с тобой, – ровным тоном продолжил преподобный. – Пусть милостивый Господь сам взыскивает вину с грешников и карает преступников.
– То есть? – словно не понимая, повторил Онисифор.
– То есть схима оказалась не потешной, а подлинной, – с улыбкой ответил Ефросин. – Мне хорошо здесь, в моей келье, посреди моих книг. Господь любит меня, а я люблю Господа и не желаю погружаться в дела суетного мира.
– Князь, но как же…
– Я давно не князь, – твердо сказал Ефросин. – Я инок, смиренный инок. И прошу, не мучь меня больше, не отвлекай от занятий, – и он любовно провел ладонью по книгам.
Несколько минут Онисифор сидел молча, переваривая услышанное.
– Как князю будет угодно, – наконец произнес он. – Но как же моя клятва?
– Я освобождаю тебя от нее.
Онисифор пожевал губами. Он как-то сразу сник, сгорбился, постарел.
– Возвращайся в Спасо-Каменную обитель, – продолжил Ефросин. – Ты столько лет не знал покоя, проведи остаток дней в монастырской тишине. О душе, о душе позаботься.
– А василиски? Куда им?
– К сожалению, человеку, владеющему искусством убивать, всегда отыщется место на Руси. Определи их в новгородскую дружину.
– О-хо-хо, – горестно вздохнул Онисифор. – О-хо-хо.
– О чем ты горюешь? – спросил преподобный Ефросин, и его лицо чуть зарделось от сдерживаемого гнева.
«Княжеская порода, – подумал Афанасий. – Никакой схимой не усмирить».
– Что, еще крови христианской хочется? Неужели ты не понял, что главные наши беды от междоусобных свар?! Ни литвины, ни печенеги не принесли Руси столько горя, сколько чванливые князья. Заносчивость, гордыня неуемная и мстительность – вот враги земли нашей.
– Так что же, князь, забыть кровь отца твоего? Муки его забыть? Простить убийц?
– Он отомстит, – поднял к потолку указательный перст Ефросин. – На Него полагаюсь. А в смерти великого князя и его семьи – родственников моих, да и просто душ православных – быть повинным не желаю.
– Об одном тебя, князь, прошу, – решительно произнес Онисифор. – Хочешь схимником быть – будь, не желаешь в суете мирской пачкаться – не пачкайся. Но я батюшке твоему обещал тебя хранить и все эти годы обещание исполнял. Больше удерживать людей своих в Трехсвятительском я не могу, пусть каждый своим путем идет. Но вот этого юношу прошу тебя, князь, рядом оставить. На него в минуту трудную положиться сможешь.
– Твои люди в Трехсвятительском? – удивленно воскликнул преподобный. – Кто такие?
– Кого в ближайшие дни недосчитаешься, они и есть. А про Афанасия что скажешь?
– Значит, к укладу монастырскому он привычен? – спросил Ефросин. – И читать любит?
– Да он вырос в монастыре, – подтвердил Онисифор. – Другой жизни не знает.
– Ладно, пусть пока остается, – разрешил Ефросин. – А дальше посмотрим.
Это пока растянулось на десять лет.
Утром Афанасий пошел проводить наставника. Поскрипывал под ногами молодой снег, из-за нежно розовеющих вершин деревьев величественно выплывало солнце. Над просекой, по которой они шли, высоко висели молочно-голубые облака. Безгласная, строгая красота леса располагала к молчанию. Не вымолвив ни слова, добрались до опушки. Сугробистое поле пересекала протертая санями дорога, прямая, точно стрела. Онисифор обнял ученика, и тому показалось, будто глаза старика заблестели.
– Князя оберегай, – почти шепотом произнес он. – Дед твой верно служил, и отец. Сейчас настал твой черед. Князья наши бесшабашные, о себе не думают. Он тебе указывает, ты кивай, но дело свое знай. Понял?
Афанасий кивнул.
– И еще запомни – жизнь возле князя похожа на перевертыш. Сегодня ты здесь, завтра там. Сегодня в черной избе – завтра в белокаменных палатах. Ни о чем не сожалей, служи верно и помни: для этого ты родился, для этого воспитан. Вот тебе мое благословение.
Онисифор перекрестил ученика, повернулся и пошел по дороге. Он почти скрылся в голубой дымке, изрядно уменьшенный расстоянием, а Афанасий все смотрел ему вслед. Вместе с этим стариком уходили его детство и юность, уходили семья, дом, уходило теплое прошлое, оставляя его в холодном настоящем. Только сейчас он осознал, что неулыбчивый и требовательный Онисифор был для него не наставником, а отцом, и расставание причиняет ему неведомую до сих пор душевную боль. Афанасию подумалось, будто видит наставника в последний раз.
Всю жизнь его готовили к служению. Неведомый, неизвестно где скрывающийся князь, окутанный туманом тайны и недомолвок, казался василискам почти небожителем. Когда-нибудь он должен был спуститься с облаков и вместе с Онисифором повести их на завоевание Москвы. Василискам мерещились боевые скакуны, сияющие кольчуги, мечи в блещущих золотом ножнах, слышался грохот битвы, посвист стрел и собственное удалое гиканье. Их ждали слава, удача и успех.
И вот вместо ожидаемого великолепия – угрюмая церквушка в дремучем ельнике, скособочившийся скит, грязные, закопченные стены и князь, так похожий на обыкновенного чернеца.
Дождавшись, пока фигура наставника скроется из виду, Афанасий медленно побрел к обители. Сквозь снежный густой бор едва просвечивали колокольня и помещение для монахов, срубленные из почерневших бревен. Лишь сияние золотого креста пробивалось через толщу столетних деревьев. Миновав тяжелые ворота, он вошел на двор, увидел скит Ефросина, услышал пение, доносящееся из церкви, и неожиданно для себя разрыдался.
Сердце не обмануло: с Онисифором ему больше не довелось свидеться. Вернувшись в Спасо-Каменный монастырь, тот выполнил указание князя: отправил василисков в Новгород, снабдив грамотками к верным людям, а сам принялся заботиться о душе. Однако забота не пошла ей на пользу: спустя несколько месяцев Онисифор слег и в три дня преставился, не выдержав груза огорчений.
«Умереть в столь почтенном возрасте да еще в собственной постели – завидная удача для дружинника», – подумал Афанасий, когда до него дошла весть о смерти наставника.
Схоронили Онисифора на монастырском погосте, в тени разросшихся деревьев. Василиски в детстве часто играли там, прячась между замшелых плит. Многие из них осели, до половины уйдя в зеленую от сырости землю, а каменные кресты от ветра и влаги стали совсем мягкими, крошась под ножом, точно черствый хлеб. Только беленный мелом склеп, где нетленно и целокупно хранились святые мощи угодника Иоасафа Каменского, выглядел относительно ухоженным, и тем не менее весной перед его порогом буйно разрастались полевые цветы, а летом в дремучей траве вдоль стен густо вились пчелы.
На этом погосте, рядом с подвижниками, обрел покой Онисифор. Афанасий часто пытался представить себе его последние дни, пустые ночи в холодной келье, длинные молебны, на которых он чувствовал себя чужим, голубовато-зеленую гладь озера, отражающую высокое, равнодушное небо, куда улетела душа наставника.
Одинокий старик, потративший жизнь на пустое. И ведь с какой легкостью перечеркнул князь почти три десятилетия его жизни! И не только его, но и пятерых юношей. То, для чего их воспитывали, вдруг оказалось дурным и ненужным.
Афанасий возвращался мыслью к детским годам, вспоминал охоту на белок и волков, ночи на озере с гарпуном в руках, рассказы Онисифора у костра, рассветы в лесу, когда серый туман прорезается острыми лучами поднимающегося солнца. Насколько же они были счастливы, как сладко дышалось, сколько смысла и пользы скрывалось во всем, что они делали. Так ему думалось первое время пребывания в Трехсвятительском. Утраченное счастье осмысленного бытия представлялось далеким и невозможным, ему на смену пришли пустота, дребедень, бессмыслица.
«Он умер от горя, бедный старик, – сокрушался Афанасий. – И некому было утешить его в последние минуты, просто взять его руку в свою, подать воды, произнести слова утешения. Как суров рок, и сколь безжалостен Господь!»
Василиски не задержались в новгородской дружине, а разбрелись кто куда. Легко затеряться на Руси великой, везде нужны умелые ратники, только мало кто их ценит и отличает. Что с ними сталось: то ли сложили свои головы в боях, то ли продолжали служить у князей да воевод, Афанасий не знал. Да и откуда было ему знать, ведь Трехсвятительский стоял на отшибе, редко забредали сюда люди из большого мира. Обитавшие в нем чернецы новостей не искали, их жизнь была строго размерена и направлена вовнутрь, а не наружу.
Понемногу Афанасий нашел себе место в монастырском укладе. До его появления чернецы вели почти подвижническую жизнь, питаясь от воскресенья до воскресенья сухим хлебом и затвердевшей до каменного состояния кашей. Только после воскресного моления в трапезной появлялись вяленая рыба и похлебка из сушеных грибов.
Подвижничество объяснялось вовсе не святостью братьев, а крайней бедностью обители. Впрочем, некоторых чернецов вполне устраивал такой образ жизни, однако большинство нещадно страдали от голода. Афанасий не придумал ничего нового, он попросту продолжил заниматься тем, к чему привык в Спасо-Каменном монастыре. Ему хватило двух трапез и одного разговора с братом-ключником, чтобы оценить плачевность положения.
Уже на второй день с рассветом он отправился на охоту, а к полудню вернулся, неся на плечах увесистую тушу вепря. И хоть преподобный Ефросин недовольно косился на чернецов, вкушавших за ужином сочные куски жареного мяса, но возражать не стал, и с того вечера Афанасий превратился в любимца монахов.
Братья, отощавшие за голодные годы, были рады любой еде, о мясе и рыбе никто и помышлять не смел. Афанасий, тоскуя по наставнику, по утраченным друзьям и милому его сердцу Белозерью, старался занять себя от восхода до заката, поэтому в Трехсвятительском завелись и свежина, и рыба. К хорошему привыкают быстро, и скоро чернецы уже не мыслили себе воскресенья без ухи и жаренного на углях мяса.
Лес вокруг монастыря стоял вековой, нехоженый, конного езду тут не было. Бурелом, кусты, чащоба непролазная, и пешком не всякий пройдет. Лишь иногда встречалась поляна, поросшая лесными травами, не знавшими ноги человеческой. Никто тут сроду не хаживал, чернецам разве до дичи дело? А до ближайшей деревни больше пятнадцати верст. Зверь водился непуганый, легко подпускавший Афанасия на расстояние выстрела из лука.
Свалившийся на обитель достаток казался ее обитателям промыслом Божьим, а невесть откуда взявшийся Афанасий – посланником Всевышнего, присланным в награду за истовые молитвы и усердное радение. Наконец-то монахи стали есть досыта и не отправляться спать с урчащими от голода животами.
Лишь преподобный Ефросин не менял своих привычек. Еда оставляла его совершенно равнодушным. Он вставал после полуночи, ревностно молился несколько часов, а затем до утра сидел над книгами. Перед восходом солнца подкреплял ослабевшую плоть ломтем черствого хлеба, запивая его колодезной водой, и отправлялся в церковь на заутреню. Вернувшись в скит, до полудня работал над рукописями, затем ложился отдохнуть.
Проснувшись, преподобный вкушал засохшей каши с черствым хлебом и готовился к вечерне. После службы занимался насущными делами обители, стараясь завершить их как можно скорее, и до десяти часов читал Псалтырь. Затем ложился, не раздеваясь, вставал после полуночи и начинал все с самого начала.
Прошло два или три месяца. Афанасий пообвык, притерся к новой лямке. Тоска потихоньку ослабила хватку, и жизнь в Трехсвятительском стала казаться вполне приемлемой и в чем-то даже удобной. Ему никто не мешал, железный распорядок дня, неусыпно поддерживаемый Онисифором, исчез; Афанасий сам решал, когда вставать, когда ложиться и на что тратить свое время.
В одно из воскресений, после совместной трапезы, преподобный подозвал его коротким жестом руки. Одно движение, один повелительный взгляд – и Афанасий понял, что свобода прошедших месяцев была просто подарком, который он получил от князя. Правнук Дмитрия Донского, сын Шемяки даже не задумывался о том, как повелевать людьми. Это было у него в крови, в наследственной памяти, передаваемой от отца к сыну.
– По книжкам не соскучился? – то ли спросил, то ли приказал Ефросин.
– Соскучился, – тут же отозвался Афанасий, склоняя голову.
– Тогда пошли ко мне. Хватит тебе по лесам за дичью бегать. Ожирели чернецы от твоих трудов, потяжелели.
В ските преподобного в углу комнаты стоял большой сундук, освещенный лампадами и свечами. Ефросин пододвинул скамейку, присел, открыл крышку и принялся нежно перебирать книги, произнося вслух их названия. К великому удивлению Афанасия, помимо церковных, в сундуке оказались книги совсем иного свойства. «Приключения Дигениса Акрита», «Песнь Бояна», «Громовник», «Александрия».
– О великом царе повествует эта книга, – произнес Ефросин, раскрывая «Александрию». – Великом и мудром, не только подвигами ратными прославившем имя свое, но и трудом сближения народов. Ты слышал о царе Александре Двурогом?
– Нет, – отрицательно покачал головой Афанасий. – Онисифор не сказывал, а книги такой в Спасо-Каменной обители не было.
– Откуда ей там взяться, – усмехнулся преподобный. – На, посмотри.
Афанасий положил на колени тяжелый том в потертом переплете из синей кожи и принялся перелистывать страницы. Начало каждой было украшено выполненным киноварью изображением льва, хвост которого затейливо переплетался с заглавной буквой.
– Древняя книга, – уважительно произнес Ефросин, – больше сотни лет назад во Владимире переписывалась. Жил там знаменитый инок Антоний, много святых книг из-под его пера вышло, много радости он Богу доставил. А для развлечения князей владимирских, особливо жен их, не брезговал и мирскими занятиями. Так вот «Александрия» эта и создалась.
А вот еще одно, его руке принадлежащее, – Ефросин вытащил из глубин сундука книжку в зеленом сафьяновом переплете. – «Златоструй», лучшее из творений Иоанна Златоуста, с его вдохновенным словом о злых женах: самовластных, язычных и Богобойных. Пожалуй, начнем с нее. Времени тебе даю до следующего воскресенья. Прочтешь, придешь ко мне после трапезы и поговорим.
Афанасий склонил голову в знак послушания, помог князю сложить книги обратно в сундук и удалился, неся под мышкой «Златоструй».
Разумеется, до следующего воскресенья он не осилил и половины. Но князь не осерчал, напротив, долго беседовал с Афанасием о прочитанном. Беседа явно доставляла ему удовольствие.
– Книгоучение утверждает правоверных в древлем благоверии, – завершил разговор преподобный. – Много беседоваху досточтимые отцы наши о святых писаниях, силы получая для молитв и псалмопений. И тебе пример с них брать подобает. Бог в книгах, а не в битве шумной и не в громе многогласном. В тихом шелесте страниц Бог. На первый раз, так и быть, прощаю твое нерадение, но до следующего воскресенья чтоб знал назубок.
Пришлось Афанасию отложить в сторону охоту и засесть за «Златоструй». Память у него была хорошая, соображение быстрое, поэтому к сроку он вполне преуспел, и князь остался доволен.
– Вот тебе наставление дивное, – произнес он, протягивая Афанасию толстенный том. – «Патерикой» называется. Написал его пресвитер Руфин, и повествует оно о жизни пустынных отцов. Жил пресвитер много веков назад в пустыне египетской и познакомился там с великими подвижниками. У них учиться надобно в великом и малом. Быстро ты сей труд не осилишь, не рассчитываю, но читай по странице в день и ко мне приходи.
Афанасий встал, поклонился и пошел к выходу, дивясь про себя княжеской блажи. То целую книгу за неделю прочти, а то в день по странице. Прав был Онисифор, не поймешь княжий нрав.
