Янина Хмель
Падение в небо
Память
Ему не нужно было подбирать слов, чтобы сообщить о смерти моих любимых мужчин. Я услышала его мысли.
Я всё вспомнила.
Моё сердце не было разбито. Его вырвали, разделили на две половины и положили одну часть в могилу к сыну, а другую – к мужу.
Раны на теле после аварии заживали медленно, неохотно затягиваясь в шрамы. А вот разум… разум вряд ли когда-нибудь реабилитируется.
Родители отправили меня на восстановительную терапию в частную клинику – в психиатрическое отделение. Тот немолодой мужчина в очках с толстыми линзами был моим психотерапевтом, который должен был позаботиться о восстановлении памяти.
Я скрывала ото всех, что воспоминания вернулись ко мне полностью, растормошив при этом тонкие стены моего сознания, которые оказались несущими и сдерживали все воспоминания из прошлых жизней. Стены рухнули. Потоки памяти хлынули в моё сознание.
Я вспоминала не только всё, что было со мной до аварии, но и предыдущие реинкарнации. Видела их как сны, но только отчётливо осознавала, что это было на самом деле. Собирала их, как мозаику – по пазлам, вытаскивала недостающие детали из сознания. Но мне всё равно не хватало важных частей, без которых в общей картине зияли чёрные дыры.
Мама навещала меня каждый день, всегда рыдала перед тем, как войти в палату. Она думала, что я не замечаю её наспех вытертые слёзы, красные опухшие глаза, мешки под ними. Я чувствовала её боль – она тонкими иглами вонзалась в мою душу, не позволяя ранам затянуться в шрамы. Раны кровоточили и причиняли мне боль, которую я вынуждена была терпеть, – это было моим наказанием.
Как только мама касалась моей руки, я видела её глазами: перевёрнутую машину, как оттуда вытаскивают наши тела, как моё тело пытаются привести в чувства и как я закрываю глаза. Слышала её ушами: как ей сообщают, что ребёнок и мужчина мертвы и что я в тяжёлом состоянии. Я видела, что по ночам мама рыдает без остановки, а каждое утро приходит ко мне. Но как только видит меня через окно в палату, осунувшуюся и смотрящую в одну точку, снова начинает рыдать. Минут пятнадцать приходит в себя, опустившись над раковиной в больничном туалете. Подходит к посту и просит медсестру накапать ей успокоительного. Выпивает. И только потом заходит ко мне. Я всё это вижу в её воспоминаниях. Читаю несказанные слова поддержки в мыслях. Она хочет начать говорить, но боится расплакаться передо мной. Поэтому нервно перебирает мои пальцы, холод которых её пугает, и молчит.
Свекрови лучше удавалось подавлять эмоции, когда она навещала меня. Она не плакала при мне, и я не видела следов от слёз на её щеках. Каждый раз, когда приходила, держалась отстранённо у окна. Смотрела на больничный парк, немного отодвинув плотную занавеску в сторону, и думала, что лучше бы воспоминания о дне аварии никогда не вернулись ко мне. Я видела бледные лица мужа и сына её глазами каждый раз, когда она заходила в палату. Свёкор всегда тенью держался около двери и первым выходил, когда их время посещения заканчивалось. Изредка бросал на меня печальный взгляд. В этом взгляде читалось: «Почему ты не умерла вместе с сыном и внуком?»
А действительно, почему?! Что теперь меня тут держит…
Мой психотерапевт догадывался, что я лгала и память ко мне вернулась полностью. Но каждый раз держал этот вопрос в мыслях, не имея смелости задать его вслух.
Мои родные были не готовы услышать правду, которую я скрывала: что я читаю мысли людей и помню свои прошлые жизни.
Мне поставили ложный диагноз – диссоциативная амнезия.
Я не хотела покидать стены лечебницы: за ними не было жизни для меня. Поэтому играла выгодную мне роль: притворялась, что диагноз верный. О том, что вспомнила о дне аварии, я молчала. Никто из родственников не задавал вопросов вслух, но я слышала их мысли. Глотала их вместе с немыми слезами, которым не позволяла вытекать из глаз. Терпела не только свою боль, но и боль всех, кто навещал меня. Рыдала навзрыд, когда оставалась одна.
Если каждый из них начнёт меня жалеть, когда поймёт, что я всё вспомнила, – я не выдержу. Чужая скорбь растворит меня как кислота.
Как только голова касалась подушки и опускались веки, в моё сознание врывались воспоминания, опережая сны.
Я так мечтала о сыне. Чувствовала, будто это моё предназначение – родить сына любимому мужчине. Муж повторял, что ему всё равно, кто это будет, он будет любить одинаково и мальчика, и девочку, потому что этот малыш – продолжение нашей любви.
Неземной любви, добавлял он и улыбался.
Моя беременность протекала хорошо. Почти не было токсикоза. Все девять месяцев я провела на ногах и впустила нашего малыша в мир без страданий. Когда мне на грудь положили сына, я почувствовала, что уже держала на руках этого ребёнка. Его запах был таким знакомым.
В то мгновение сердце болезненно сжалось, как будто должно было произойти что-то страшное, что изменит мою жизнь навсегда.
– Он такой большой! – Я смотрела на сына, которого мне положили на грудь спустя пять часов родов. – Не могу поверить, что он помещался во мне.
Муж сам настоял на своём присутствии в родильном отделении, хотя я считала это неправильным, боялась, что это повлияет на его чувства ко мне. Он держал меня за руку, вытирал пот со лба и висков от начала схваток и до рождения сына.
– Я горжусь тобой, Ангел мой!
– У меня какое-то странное предчувствие, – я оторвала взгляд от сына и посмотрела мужу в глаза. Мне нужно было убедиться, что я одна чувствую привкус беды на нашем общем счастье.
– Всё будет хорошо, – улыбнулся муж и быстро перевёл тему: – Как назовём сына?
Такие живые воспоминания о нашей счастливой жизни. Казалось, что можно дотронуться до них кончиками пальцев, нужно лишь протянуть руку. Но как только я открывала глаза, видела палату психиатрического отделения, в которой сама себя заперла.
Жизнь Давида
Ирландия, Бушмилс
1918 год
Освобождение
Два года бесконечных попыток зачать первенца.
Айрин не была бесплодна. Ей удавалось забеременеть, но на ранних сроках случался выкидыш.
Три раза за два года.
Айрин была гораздо сильнее меня, и когда я уже на третий раз отговаривал её, она не сдавалась.
Что я мог сделать? Я чувствовал себя бесполезным. Я уже осознал, что это моя ошибка. Вот только не понимал, почему на её плечи легло бремя тяжелее моего. И мне понадобилось время, чтобы принять, что нет бремени тяжелее, чем наблюдать, как страдает твой любимый человек, а ты ничем не можешь ему помочь.
На четвёртой попытке страх выкидыша на раннем сроке миновал, Айрин смогла выносить ребёнка. Но я смотрел на её осунувшееся лицо и не верил, что Вселенная решила пощадить нас и даровать нам искупление.
Мне казалось, что я недостаточно страдал, чтобы искупить свою вину. Что эта крохотная надежда всего лишь попытка сделать ещё больнее. Посмеяться мне в лицо: мол, посмотри, как могло бы быть. Но не будет.
Конечно же, я гнал от себя все эти мысли и предчувствия. Айрин ежесекундно нуждалась в моей поддержке, я должен быть сильным за нас двоих. Но опять она справлялась с этим лучше меня. Исхудавшая так, что кожа её казалась прозрачной, серая как мрамор могильной плиты, едва стоявшая на тоненьких ножках с огромным животом, она выглядела гораздо сильнее меня – сильнее мужчины, который должен стать ей опорой, стеной, защитой.
– Даже не умея читать твои мысли, я чувствую, о чём ты думаешь, – Айрин прижалась к моей спине.
– Зачем поднялась? – Я повернулся к ней лицом.
– Я не больная, – насупилась она.
– Тебе положено лежать, – настаивал я.
– Вот увидишь, – я знал, что она верила в свои слова, – всё будет хорошо, – каждый раз верила, – у нас родится здоровый малыш. Мы всё исправим!
Я должен был всё исправить сам. Не делить это бремя с ней, не взваливать на её худенькие плечики столько боли.
Мы жили у тётушки Лулы. Даже во время беременности Айрин собирала травы для Лулы, а я всё чаще стал помогать с больными, которые приходили к тётушке за помощью.
Так мы и жили – как отшельники. Как будто были одни на всей земле.
Мой мир и моя жизнь сфокусировались вокруг Айрин и нашего ребёнка, который вот-вот должен был появиться на свет. Тётушка ходила за Айрин и постоянно что-то шептала, я не мог разобрать слов.
Однажды, когда мы остались с ней наедине, а Айрин спала в соседней комнате, я спросил:
– Что это вы постоянно шепчете?
Тётушка Лула подняла на меня глаза, и я впервые прочитал её мысли, как будто до этого она выстроила защиту, а сейчас намеренно опустила её.
«Ты же знаешь, что её мне не спасти. Я надеюсь спасти хотя бы младенца».
– Не думайте так! – ответил на её мысли я, сцепив зубы.
– А ты думаешь, Вселенная так просто дарует тебе искупление?
– Вы ничего не знаете!
– Зато я чувствую, какую ношу ты пытаешься тащить один, только вместе с любовью ты разделил с ней и свою боль. Нельзя делить с тем, кого любишь и кто любит тебя, только счастье!
– Она сама так захотела! – затолкав ком боли подальше, выдохнул я.
– Она имеет на это право, ведь так?
Я молчал.
– Она тоже причастна к той ошибке, ты же знаешь.
– Нет, это только моя вина!
– Это не так, – вздохнула тётушка. – В этом виноваты вы оба.
– Давид? – Нас прервал встревоженный шёпот Айрин.
Я пошёл к ней.
– Кажется, началось! – Она смотрела на меня испуганно.
– Что? Теперь? – Я присел возле неё, схватив её руку. – Какая холодная! – Прислонил её к губам, пытаясь согреть горячим дыханием. – Позову тётушку.
– Постой! – Я заметил, как из уголков её глаз начали вытекать струйки слёз, оставляя на бледных щеках розовые дорожки. – Пообещай…
Я потянулся свободной рукой к её щекам, вытирая их.
– Мир мой, ты сама убеждала меня, что всё будет хорошо. Я обещаю тебе…
– Что никогда не оставишь нашего малыша! – перебила меня Айрин и, стиснув зубы, приглушила болезненный стон.
– Обещаю! – бросил я и, отпустив её ладонь, выбежал в другую комнату.
Но тётушка уже знала, что началось. Она, сжимая таз с водой и закидывая тряпки на плечо, зашла в комнату, откуда слышался стон Айрин. Я ринулся за тётушкой, но она закрыла дверь перед моим носом.
– Всевышний, – шептал я, прижимая обе ладони к солнечному сплетению, – это я должен страдать, не она! Даруй нам прощение, забери её боль, верни Айрин мне!
Он забрал её боль. Вот только не вернул Айрин мне.
Я не знаю, сколько времени Лула провела в комнате. Все эти долгие минуты я сидел у двери. Когда тётушка вышла ко мне с младенцем на руках, я поднялся. Она улыбалась, а по её щекам катились слёзы.
«Это мальчик!» – прочитал в её мыслях я.
Вот только я уже знал, чего стоил этот ребёнок. Стоны и крики Айрин прекратились. Моё сердце будто взорвалось внутри. Я ещё не вошёл в комнату, но уже знал, что потерял её.
Она лежала на большой кровати такая маленькая. Беспомощная. Я не смог защитить её. Рыжие пряди прилипли к бледным щекам. Веки были закрыты, я не видел своего отражения в васильковых глазах. Она как будто уснула. Но кровавое пятно на простыне, которой она была прикрыта до груди, говорило о том, что она уже не проснётся. Будто бы из её тела вытекла вся кровь.
Я опустился перед ней на колени, схватив ладонь.
– Боже, какая холодная! – простонал я, прижимая её к своим губам.
Я не сдерживал слёз, оплакивая свою потерю.
На моё плечо опустилась тёплая ладошка Лулы, а потом она прошептала:
– Её тело надо отпустить, там больше нет души.
– Как я без неё…
– У тебя есть этот мальчик, он нуждается в тебе. Он очень слаб, и если ты не позаботишься о нём, то и его потеряешь.
Слова тётушки были как пощёчины, от которых я должен был прийти в себя, услышать, взять себя в руки и принять новую роль. Роль, в которую окунул меня Всевышний, как в таз со святой водой во время крещения. Но я запирался в своём горе.
– Попрощайся и позаботься о её теле, – Лула похлопала меня по плечу и оставила, забрав с собой ребёнка.
Прижимая к груди холодную ладонь Айрин, я зажмурился, представляя, что сейчас проснусь и наткнусь на взгляд любимых васильковых глаз.
Но когда я открыл свои – ничего не изменилось.
– Можно, я полежу с тобой, – всхлипнул я, забираясь в нашу постель, которая была так же холодна, как и остывающее тело Айрин.
Я почувствовал, что засыпаю, прижимая к себе любимую.
– Я всегда знал, что твоё имя означает «мир», – сквозь сон прошептал я. – Ты была моим миром.
Оскар
Я должен был отпустить это тело, ведь в нём больше не было её души.
Тётушка Лула осталась с ребёнком, а я вымыл Айрин, переодел в белое длинное платье, заплёл одну косу набок, как она часто носила при жизни. А потом отпустил ей все грехи.
«Я всё равно придумаю, как напомнить тебе о себе», – вспомнил её слова.
– Я никогда не забуду тебя, – прошептал ей на ушко, прежде чем позволить отправить тело в печь, а мысленно добавил: «Мы ещё встретимся».
Когда вернулся к ребёнку, я не знал, что мне делать с ним, как подступиться, как смотреть. Как можно полюбить того, кто всегда будет напоминать мне о потере моей родственной души?
– Хотя бы возьми его на руки! – недовольно закатила глаза тётушка, подогревая для малыша козье молоко.
– Мне страшно, Лула, – честно признался я.
– Ему страшнее. Он один, у него есть только ты. А у тебя – только он.
Я вздохнул.
– Ты хочешь, чтобы жертва Айрин была напрасной? – упрекнула меня Лула.
Я ничего не ответил ей, медленно подошёл к колыбельной. Ребёнок перестал капризничать, внимательно рассматривая меня.
– У тебя мамины глаза, – улыбнулся я, осторожно беря его на руки. – И мои кудряшки.
Малыш протянул ручонку и коснулся моих губ.
– Пора бы уже придумать тебе имя, что скажешь?
Конечно же, он ничего не отвечал, но так смотрел мне в глаза, будто понимал, что я ему говорю.
– Какое имя бы тебе подошло? – вслух размышлял я. – Может быть, Оскар?
Сын улыбнулся мне, дотянувшись до отросших кудрей.
– Я пообещал твоей маме позаботиться о тебе, Оскар, – я прижал сына к себе, вдохнув его запах. Он пах корицей и козьим молоком.
– Как думаешь, мы справимся?
Оскар улыбался в ответ, накручивая мои кудри на маленький пальчик.
– Я думаю, справимся, – поцеловал его в макушку, прикрывая глаза.
– Его пора кормить, – услышал голос тётушки, – я разогрела молоко.
Я открыл глаза и, прижимая Оскара к себе ещё крепче, прошептал:
– Я выполню своё обещание, любовь моя.
В бездну
Я должен был отпустить это тело, ведь в нём больше не было её души. Тётушка Лула осталась с ребёнком, а я вымыл Айрин, переодел в белое длинное платье, заплёл одну косу набок, как она часто носила при жизни. А потом отпустил ей все грехи.
«Я всё равно придумаю, как напомнить тебе о себе», – вспомнил её слова.
– Я никогда не забуду тебя, – прошептал ей на ушко, прежде чем позволить отправить тело в печь, а мысленно добавил: «Мы ещё встретимся».
Когда вернулся к ребёнку, я не знал, что мне делать с ним, как подступиться, как смотреть. Как можно полюбить того, кто всегда будет напоминать мне о потере моей родственной души?
– Хотя бы возьми его на руки! – недовольно закатила глаза тётушка, подогревая для ребёнка козье молоко.
– Я не могу! – честно признался я. – Каждый его крик напоминает мне о том, что она пожертвовала собой ради него.
– И ты хочешь, чтобы её жертва была напрасной? – упрекнула меня Лула. – Он совсем один!
– Я не могу любить его! – прорычал я.
– Какой же ты болван! – фыркнула она, отталкивая меня и проходя в комнату, из которой был слышен плач.
Я подошёл к двери и заглянул туда. Лула баюкала ребёнка, прижимая к груди.
«Вероятно, у него болит животик, ведь вместо лёгкого молока матери ему подсовывают тяжёлое молоко козы! – Я читал её мысли. – А его папаша не может прижать его и дать понять, что он любим».
Я прикрыл глаза и вздохнул:
– Дайте его мне!
– То-то же, – проворчала она, передавая ребёнка мне. – И придумай ему уже имя!
Впервые за трое суток я взглянул на своего сына. Он был таким крохотным… Почему же у Айрин был такой огромный живот? Я подумал об Айрин, и моё сердце сжалось. Точнее, то, что осталось от моего взорвавшегося сердца.
– Видишь, он перестал плакать, – прошептала Лула.
– Что мне с ним делать?
– Что же?! – фыркнула тётушка. – Любить и заботиться.
– Он такой крошечный…
– Недохоженный, – пожала плечами она.
– Они вообще выживают?
– Вот что за язык! – закатила глаза она. – В любви и заботе выживают!
– Я любил её! Почему Всевышний забрал её, а его оставил?
Тётушка Лула выхватила ребёнка у меня из рук и прошипела:
– Болван!
Малыш снова заплакал.
Я закрыл уши ладонями, чтобы не слышать его крик. Если бы я знал в эту минуту, что сам оттолкнул свой шанс на искупление, я бы переубедил себя. Вот только моя интуиция как будто была оглушена болью.
Плач ребёнка затих. В моём подсознании вспыхнули последние слова Айрин: пообещай, что никогда не оставишь нашего малыша…
Я вбежал в комнату, куда ушла тётушка с ребёнком.
– Всевышний услышал тебя! – она вытерла сбежавшую по щеке слезу.
– Что… что случилось?
– Я покормила его и отвернулась, оставив его в люльке…
– И? – я затаил дыхание.
Лула молчала, потом я прочёл в её мыслях: «Он перевернулся на животик, отрыгнул и захлебнулся».
Всевышний услышал меня, и в ту самую минуту, когда я понял и принял, что этот ребёнок – мой шанс на искупление, когда я уже решил, как назову сына, – забрал его.
У меня уже не осталось сил на страдания. Я пришёл в то место, где Айрин рисовала.
«А если бы я упала в реку, утонула бы?» – вспомнил мысли Айрин, когда она сидела так же на этом берегу и смотрела в воду.
– Тебе бы повезло, если бы ты сразу захлебнулась. Удар по воде подобен тысяче ножей, вонзённых в тело. На несколько мгновений ты полностью потеряешь контроль над собой, – вслух повторил свой ответ я.
Я поднялся с корточек, предчувствуя конец своей третьей жизни. Я знал, что это тоже ошибка, но я не мог – не хотел – жить даже минуту без неё.
Прежде чем шагнуть в бездну, я поднял глаза к небу и проговорил вслух:
– Прости меня, моя любовь! Я обещаю всё исправить в следующей жизни.
Жизнь Ангелины
Россия, Санкт-Петербург
наши дни
Авария
Я проживала каждое воспоминание до аварии, которая унесла жизни мужа и сына, но отталкивала те минуты, когда видела их живыми в последний раз.
Каждое утро, открывая глаза, я искала ответ на волнующие меня вопросы: «Почему я не умерла вместе с любимыми? Если бы я умерла вместо них, искупила бы свою ошибку сполна?»
Потом вспоминала обещание из прошлой реинкарнации: всё исправить в следующей жизни. Значит, не имею права сдаться.
– Ангелина, доброе утро.
Я подняла глаза и посмотрела на психотерапевта.
– Зачем вы скрываете от родственников, что всё вспомнили? – без церемоний начал он. – Я не понимаю ваших мотивов, – снял очки и потёр глаза.
– Чтобы избавить себя от их жалости, – призналась я.
– Честно? – Он вздохнул. – У меня нет возможности держать психически здорового человека в отделении.
– А у меня нет желания покидать это отделение.
– Кхм, – он вернул очки на прежнее место и посмотрел на меня, – я могу приставить к вам практиканта. Я долго думал… – Он опять снял очки и прикрыл глаза. – Думал, что я могу ещё сделать, чтобы помочь вам? Но тут я бессилен, – он резко открыл глаза и посмотрел на меня. – Нельзя помочь тому, кто не хочет, чтобы ему помогали. Вы не хотите помощи. Единственная ваша психическая проблема – это принятие.
– Хватит! – перебила его я. – Приставляйте своего практиканта и отвяжитесь от меня со своей помощью. Я действительно не нуждаюсь в ней.
– Так случается, – тихо произнёс психотерапевт.
Я зажмурилась и сцепила зубы, почувствовала, как свело челюсти, а на закрытых веках изнутри появились красные точки.
«Любимые покидают нас раньше, чем мы успеваем к этому приготовиться…» – добавил он мысленно.
Громко хлопнула дверь моей темницы. Я открыла глаза.
Если я и выйду из этой двери, то только к эшафоту. Пусть меня накажут плетьми, пусть на виду у всего мира снесут голову или повесят. Пусть казнят меня. За ошибку, которую я никогда не прощу себе.
Вот только я живу во времена, когда страшнее самонаказания уже ничего нет. Когда засыпать ночью и просыпаться утром, отравляя своё сознание воспоминаниями, как будто ядом, о том будущем, которого я сама себя лишила, – единственное из доступных способов причинить себе боль. Любую телесную боль можно вытерпеть. Но та моральная боль, которую я тащу за собой с прошлых реинкарнаций, перекрывает всё.
Муж пристегнул сына на заднем сидении и поцеловал в лоб.
– И только попробуй опять отстегнуться! – усмехнулся он, потрепав сына по кудрявой голове. Тот показал ему язык и с довольной улыбкой стал играться с застёжкой – это было его любимое занятие.
Я любовалась ими, усаживаясь на пассажирское сиденье.
Мы назвали сына Оскаром. Я сказала, что мне приснилось это имя. Теперь я вспомнила, почему выбрала именно его.
– Ничего не забыла выключить? – подмигнул мне муж, залезая на водительское сидение. – А то у тебя такое лицо, будто ты вспоминаешь, вытащила ли утюг из розетки.
С самого утра мне было тревожно. Я как будто предчувствовала что-то страшное, чего нельзя избежать. И как муж не пытался меня отвлечь, я всё равно была погружена в свои переживания.
– Может, это лишнее? – снова настаивала на своём я, оставляя замечание без ответа.
– Что лишнее? – удивлённо уставился на меня он.
– Давай поедем туда в другой раз.
– Нет, – муж похлопал по карманам в поисках ключей. – Лина? – сощурился он.
Я протянула ему навстречу кулак, в котором сжимала их.
– Что за детские выходки?
– Я не хочу, – стиснула зубы.
Муж забрал ключи и завёл машину.
– Врёшь.
– Хорошо! – прошипела я. – У меня плохое предчувствие. Нам лучше остаться сегодня дома.
– И завтра, и послезавтра. И через неделю, – он отпустил руль и закрыл ладонями глаза. – Лина, сколько раз ты уже откладывала этот приём? – Муж медленно убрал ладони с лица и посмотрел на меня.
– Давай я съезжу одна, а вы с Оскаром останетесь дома? – я предприняла последнюю попытку отговорить его от поездки.
– Я не пущу тебя за руль!
– Я возьму такси…
– Нет, – выдохнул муж. И последнее слово было за ним.
Когда машина выезжала из ворот, мы молчали. На заднем сидении сын пытался расстегнуть ремень.
– Оскар, прекрати! – Я убрала его ручонки от застёжки.
Я то и дело оборачивалась назад, чтобы убедиться, что он всё ещё пристёгнут.
– Давай остановимся на том, что я снова пропью курс успокоительных, – тихо сказала я, надеясь, что муж согласится и развернёт машину.
– Нет, Лина, не остановимся, – он смотрел на дорогу. – Твои панические атаки и истерики среди ночи это уже не то, что можно купировать успокоительными, затолкать в долгий ящик и оставить там.
– Их стало меньше, – попыталась возразить я, но взгляд мужа был красноречивее слов. Я замолчала и уставилась на дорогу, которую застилал сильный туман.
– Чёртов туман, – выругался он.
Я обернулась назад в ту минуту, когда сын уже расстегнул ремень безопасности и собрался вылезать из кресла. Я расстегнула свой и ринулась к нему:
– Оскар!
Муж схватил меня за локоть:
– Лина! Что ты творишь?!
Краем глаза я заметила, как он отпустил руль и тот стал быстро крутиться. Я упала на пол между сидениями, придерживая сына: от толчка он вылетел из кресла.
– Фура! – услышала голос мужа.
Моё сердце замерло, а тело будто налилось свинцом. Я не могла пошевелиться, прижимая Оскара к полу. Яркий свет ударил в глаза. Удар. Переворот. Опять удар. Противный звон в ушах. Плач сына. Я прижала его к себе. Крик Соломона. Ещё один удар. Я закрыла тело сына собой. Переворот. Я ударилась спиной о верх кабины.
Противный звон в ушах не прекращался. Пыль. Туман. Я ничего не видела. И не ощущала под собой сына, не слышала его плач. И не слышала голоса мужа. Я уплывала в бездну. Медленно…
Это воспоминание всё-таки настигло меня, застало врасплох уставшее сознание, пробило защиту, которую я так долго и тщательно по кирпичику выстраивала.
Я подскочила в кровати, вцепившись в простыню под собой, сжимая ладони в кулаки вместе с ней. Почувствовала, как по щекам катились обжигающие дорожки, а вместо соли на губах оставался вкус меди, будто из глаз вытекала кровь, а не слёзы.
У меня не было жалости к себе – я знала, что заслужила каждую секунду страданий. Но мне так хотелось опустить голову на колени любимого человека, снова почувствовать спокойствие и умиротворение в своей жизни.
Мы закрылись в гостиничном номере от всего мира. Хоть эта ночь была уже далеко не первая совместная, но первая в ролях мужа и жены.
Я присела на огромную кровать, потянулась к макушке. Почувствовала, как его тёплые ладони накрыли мои, помогая им вытаскивать шпильки, которые держали фату.
– Я люблю тебя, – в тысячный раз за сегодня повторила я, – и буду любить каждую жизнь.
– Всю жизнь, ты хотела сказать? – Муж присел рядом.
Я положила освободившуюся от фаты и аксессуаров голову ему на колени, волосы, которые были скручены на затылке, рассыпались по его ногам, он стал пропускать длинные пряди сквозь пальцы. Фата сползла на пол.
– Мне посчастливилось встретить свою любовь в этой жизни. Я чувствую, что уже любила тебя. И я пойду за тобой в следующую жизнь, найду тебя и буду любить так же сильно, – я повторила свою клятву, понизив голос до шёпота.
Муж продолжал гладить мои волосы.
– Я хочу состариться вместе с тобой, – ответил мне он.
