Эдвард Бульвер-Литтон
Восход и закат
Водемон улыбнулся, но вяло.
– Как странно, продолжала Фанни, в раздумье: как странно, что так много может заключаться в клочке бумаги!.. Ведь это же не что иное как бумага, сказала она потрепав лист раскрытой книги: но тут есть жизнь!
– Да! сказал Водемон мрачно, вовсе не вникая в нежную и глубокую мысль девушки, – она была занята поэзий, а он делом, правами и законами: – да! знаешь ли ты, что от простого клочка бумаги, если я найду его, может зависеть все мое счастье, богатство, все, что мне мило в жизни!
– От клочка бумаги? О! как, бы я желала найти эту бумагу! Водемон тяжко вздохнул. Фанни робко подошла к нему.
– Не вздыхай, братец! сказала она тихо: мне больно, когда ты вздыхаешь. Ты что-то переменился… ты несчастлив?
– Нет, Фанни, нет! Я некогда был очень счастлив.
– Был?.. где же? А я?..
Она остановилась. Тон её был грустный, упрекающий. Она остановилась и сама не знала, почему. Она не знала, но чувствовала, что сердце её как будто упало. Она молча пропустила его мимо себя, и он пошел наверх, в свою комнату. Она уныло проводила его глазами. Он совершенно против обычая оставил ее так поспешно.
На утро Водемон долго не выходил. Фанни уже не пела: ее не занимали песни, которые она так полюбила-было: она не успела ими выманить у брата никакой похвалы, ни даже улыбки поощрительной! Она в бездействии, в рассеяния сидела подле дряхлого, слепого старика, который с каждым днем становился молчаливее. Когда вошел Филипп, она едва оглянулась и прекрасные губки её надулись. Он не заметил. Сердце у бедной девушки прошло, но на глазах навернулись слезы.
Филипп действительно переменился. Лицо его было сурово, пасмурно; обращение рассеянно. Он сказал несколько слов старику, потом сел к окну, склонил голову на руку и задумался. Через несколько времена пошел к себе, наверх, и не выходил до вечера. Фанни, видя, что он вовсе не расположен начать разговор, несколько раз украдкой посматривала на его неподвижную фигуру и задумчивое лицо и наконец решилась подойти.
– Ты не здоров, братец? спросила она тихим, трепещущем голосом.
– Здоров, моя милая.
– Отчего ж не говоришь с твоей Фанни? Не хочешь ли прогуляться? Может-быть, и дедушка пойдет с вами.
– Нет, сегодня я не пойду. А если и пойду, так один.
– Куда же? Разве ты не хочешь гулять с Фанни? Я ведь ни куда не выходила без тебя… даже на могилу не ходила. С цветами я посылала Сару… но…
Водемон вскочил. Воспоминание о могиле пробудило его от мечтательности. Фанни, детская привязанность которой прежде радовала и утешала его, теперь мешала ему; он чувствовал потребность совершенного уединения, которое составляет атмосферу зарождающейся страсти. Он пробормотал какую-то едва внятную отговорку, ушел и не возвращался до полуночи. Фанни не спала, пока не услышала последних шагов его по лестнице, последнего шороху в его комнате, и, когда уснула, грезы её были беспокойны, мучительны.
Утром, отправившись в город, Водемон получил записку от лорда Лильбурна, с повторением приглашения на дачу. Первое чувство Филиппа, по прочтении этой записки, было восхищение. «Я увижу ее! я буду под одного кровлей с ней… Под какою же кровлей? Я буду гостем там, где мог бы быть хозяином!.. буду гостем Роберта Бофора!» Эта мысль встревожила его еще больше, когда он вспомнил, что собирается повести войну, самую убийственную войну в жизни общественной, – войну судебную, войну за имя, честь и собственность, – против того самого Роберта Бофора. Мог ли же он пользоваться его гостеприимством? «Но как же! воскликнул он, поспешно ходя из угла в угол; неужто, потому, что я хочу доказать свои законные права… неужто потому я должен изгнать из своих мыслей, удалить от глаз такой прекрасный, милый образ… ее, которая, будучи ребенком, вмести со мною стояла на коленях перед этим жестоким человеком? Разве ненависть такая могучая страсть, что не может дать Места ни одному лучу любви?.. Любви!.. Какое слово! Мне должно остеречься.» В сильном волнении, в борьбе с самим собой, он отворял окно и жадно вдыхал воздух. И в эту минуту… судьба, видно, хотела разом покончить его борьбу, победят нерешимость… по улице, на которую выходили его окна, проехала открытая карета. в ней сидели мистрисс Бофор и Камилла. Дамы заметили его. Мистрисс Бофор кивнула головой с обыкновенною своей Флегматическою улыбкой. Камилла покраснела. Филипп, почти не переводя духу, смотрел вслед, пока карета не исчезла из виду; потом затворив окно сел, чтобы собраться с мыслями. Наконец он вскочил я благородное, торжественное выражение оживило его лицо. «Да! воскликнул он: если я вступлю в дом этого человека, если я отведаю его хлеба я вила, то должен буду отказаться… не от справедливости и законного достояния… ни от того, чего требует честь и доброе имя моей матери… но от всего, что касается ненависти и мести! Когда я вступлю в этот дом и если Провидение даст мне средства воротить мои права… тогда пусть она… невинная – будет ангелом хранителем стоять на границе, где правосудие переходит в кару! Притом, разве это обман отыскать брата Сиднея? А этого я могу достигнуть только посредством сближения с ними… И, наконец… Я видел ее и уже не могу ненавидеть за отца.»
Он тотчас же отправил к Лильбурну ответ, в котором принимал приглашение.
Быстрота, с какою зреет любовь, зависит не столько от времени, протекшего с посева, сколько от свежести почвы. Молодой человек, который живет обыкновенною светскою жизнью и больше измельчает нежели истощает свое чувство быстро сменяющимися минутными впечатлениями, не в состоянии понять страсти с первого взгляду. Молодость пылка только тогда, когда сердце молодо.
Водемон прожил целый месяц в Бофор-Куре. Это житье, – на коне, с ружьем в руках, день на скачке, другой на охоте, – было совершенно по его характеру. Тут он мог вполне показать себя. И действительно, самые опытные охотники, самые искусные наездники с изумлением пересказывали его невероятные подвиги почти при каждом возвращения из парка. В доме Водемон обыкновенно был молчалив и очень осторожен в обращении с Камиллой, так, что никто не замечал его чувствований. А Камилла?.. Достоверно не известно, что она чувствовала. Полковник кажется, больше ослеплял, пугал, нежели привлекал ее. Она не скрывала, что он интересует ее. Но если бы кто-нибудь спросил, меньше ли прежнего она любит нежного поэта Спенсера, сердце её с негодованием отвергло бы подозрение в легкомыслии. Приязнь лорда Лильбурна к Водемону скоро охладела. С-тех-пор как он был уже не нужен Филиппу, тот отказался от игры или ограничивался очень незначительными проигрышами. Потеряв надежду разорить приятеля, лорд Лильбурн уже не находил в нем нечего интересного и между ними, уже в первые две недели пребывания на даче, родилась принужденность и даже колкость в обращении.
– Месье Водемон! вы что-то не так храбры в висте как на охоте, сказал однажды лорд, подошедши к Филиппу, который стоял один у окна.
– В поле я охотник, а в картах – дичь, сухо отвечал Водемон.
– Что вы хотите этим сказать? довольно надменно спросил Лильбурн.
Водемон в ту минуту был в одном из тех неприятных состояний духа, когда чувство несообразного положения, вид похитителя в его собственном доме, в его имении, и воспоминание о претерпленных притеснениях поглощали более дружелюбные мысли, внушенные роковою страстью. Притом, тон лорда Лидьбурна оскорбил его и усилил и без того глубокое отвращение.
– Лорд Лильбурн! сказал он пасмурно: если б вы родились бедняком, вы составили бы себе порядочное имение. Вы так счастливо играете!
– Как мне понимать это, месье Водемон?
– Как хотите! отвечал Водемон холодно, но с пламенеющим взором, и отворотился.
Лильбурн призадумался. «Гм!.. он подозревайте меня!.. Поэтому я не могу привязаться к нему… Гласность одного подозрения уже опасна… Надобно поискать другого.»
На другой день лорд Лильбурн, который не мог принимать участия в охоте, по причине припадка подагры и боли в раненом боку, потребовал пистолетов и отправился в сад, чтобы для развлечения стрелять в цель. Он упражнялся в этом несколько дней, сряду, и, когда наметил руку, стал приглашать и других к этой потехе.
– Посмотрите, сэр Роберт, какие я делаю удивительные успехи! сказал он однажды обращаясь к тестю, в присутствии многих гостей, насадив третью пулю к-ряду в перчатку прибитую к дереву: посмотрите! прибавил он, попав в цель в четвертый раз и обратив холодные, блестящие глаза с улыбкой на Филиппа: вы, месье Водемон, говорят, искусно стреляете из ружья. Покажите-ка нам, каково вы владеете пистолетом?
– Извольте. Вы целитесь, милорд, а это ни к чему не ведет в английской дуэли. Позвольте.
Он подошел к дереву, оторвал от перчатки один палец, прикрепил его отдельно и, воротившись на место, мгновенно обернулся и, по-видимому, вовсе не глядя, выстрелил. Палец упал.
Лильбурн призадумался.
– Это удивительно! вскричали присутствующие хором: откуда у вас такая уловка?.. Потому что это не что иное как уловка! Как можно так стрелять!
– Я жил несколько лет в стране, где по необходимости упражнялся ежедневно… где искусство владеть оружием составляет необходимую потребность каждого… в стране, где человеку очень часто приходится бороться с дикими зверями. В образованных краях человек сам заменяет диких зверей, но за ним не охотятся. Лорд Лильбурн, прибавил он с презрительною улыбкой: вам надобно побольше упражняться.
Но Лильбурн не послушался совета. Он прекратил свои утренние занятия и уже не думал о дуэли с Водемоном. Воротившись в покои и ушедши с тестем в библиотеку, где тот обыкновенно занимался делами, Лильбурн бросился в кресла перед камином и с судорожными порывами стал ворочать щипцами в огне.
– Бофор! сказал он наконец с досадой: мне очень жаль, что я просил вас пригласить этого Водемона. Он очень неприятный, грубый человек.
Бофор уронил счетную книгу, которою занялся-было.
– Лильбурн! Я не видал спокойной минуты с-тех-пор как этот человек живет у меня в доме! Так как он ваш гость, то я ничего не говорил… однако ж… вы не заметили… неужто вы не заметили, как он похож на эти старые фамильные портреты? Чем больше я смотрю на него, тем больше мне кажется… Одним словом, прибавил он, едва переводя дух: если бы он был не Водемон, если бы история его не была так известна… я мог бы подумать… мог бы присягнуть, что под моей кровлей спит Филипп Мортон!
– Га! воскликнул Лильбурн с важностью, которой Бофор испугался, потому что ждал от зятя сарказмов насчет своих опасений: сходство его с портретами поразило и меня… и не только меня, даже Марсдена, который заметил и сказал это в присутствии Водемона. Теперь я вспомнил, что Водемон при этом изменился в лице и не отвечал. Стойте! стойте!.. молчите… дайте мне подумать!.. дайте мне подумать! Этот Филипп!.. да!.. да!.. я и Артур, мы видели его в Париже… с… с Гавтреем!
– С Гавтреем?…. Это имя того мошенника, с которым он, говорят…
– Да!.. да, да!.. теперь я понимаю значение тех взглядов… тех выражений, бормотал Лильбурн сквозь зубы: но, если этот человек действительно Филипп Мортон, то что же привело его сюда? Чего он хочет? Не затевает ли он чего? прибавил он вслух.
– Я его сегодня же выгоню из дому! вскричал сэр Роберт.
– Нет, нет… только наблюдайте за ним. Теперь я догадываюсь… его привлекает ваша дочь. Выведайте у неё, да только осторожно; скажите, чтобы она не отнимала у него надежды; узнайте, не говорил ли он с ней о Мортонах. Га!.. ведь он говорил об этих Мортонах и со мною, но только вообще… я уже не помню, что это было. Гм!.. Это человек умный и отважный!.. Наблюдайте за ним, стерегите его, говорю я вам. Когда воротится Артур?
– Он всё-еще жалуется на плохое здоровье. Теперь он должен быть в Париже и скоро может быть здесь… Боже мой! ему никак не должно встречаться с этим человеком.
– Делайте, что я вам говорю. Старайтесь посредством дочери выведать его намерения. Он покуда еще ничего не может сделать против вас, однако ж…
– Так вы думаете, что он намерен затеять тяжбу?.. Помилуйте! да как же это возможно?
– Мало ли что невозможно и становится возможным! Почему вы знаете, какими средствами он владеет? Остерегитесь! Впрочем, если Камилла ему понравилась…
– Как! Филиппу Мортону?.. этому бродяге… этому…
– Вы рассудите, что он ведь старший брат. Вы хотели же отдать Камиллу за младшего, с тем, чтобы некоторым образом подкупить его и заставить отказаться от дальнейших притязаний. Ну, подкупите старшего. Этот опаснее. Он может найти свидетелей, которых мать не умела отыскать; он, может-быть, уже нашел их; может-быть, нашел акты… почем знать?.. может не только затеять, но и выиграть тяжбу. Если же он полюбит Камиллу, то можно будет помириться.
У Бофора кровь застыла в жилах.
– Так вы думаете, что он может выиграть процесс? проговорил он с трепетом.
– Старайтесь предупредить эту возможность. Будьте уверены, что он не даром здесь. Он умен и решителен, проклятый. Если вы можете погубить эту собаку (Лильбурн, забыв подагру, топнул), сделайте это, повесьте его! (Тут он с болезненною гримасой потер ушибленную ногу.) Если же не можете… черт возьми! как режет!.. и если он может разорить вас, так примите его в свою семью, сделайте его тайну своей… Уф! не могу больше сидеть. Пойду, лягу. Ступайте к Камилле, узнайте, что он говорил ей.
Бофор, до крайности встревоженный, тотчас отправился к Камилле и хотя всячески старался казаться спокойным, однако ж перепугал ее своими расспросами, так, что она потом не только не могла исполнить отцовских советов, – обходиться с Водемоном ласковее, – но, напротив, стала холоднее и осторожнее, потому что ужаснулась перемены своих чувств к Спенсеру. Сэр Роберт не узнал от неё ничего положительного, кроме-того что между ней и Водемоном с самого начала знакомства, действительно бывали несколько раз разговоры о Мортонах, судьба которых по-видимому занимала его.
Во вторую или третью ночь после этого разговора с Бофором, Лильбурн, при раздевании, сказал своему камердинеру:
– Дикман! мое здоровье поправилось.
– В самом деле, милорд! Я никогда не имел удовольствия видеть вашу милость таким бодрым.
– Врешь. В прошлом году я был бодрее, в предпрошедшем бодрее нежели в прошлом, и так далее, до двадцать-первого году отроду. Но я говорю во о годах, а о неделях. Сегодня я здоровее нежели на прошедшей неделе. Я уже не чувствую подагры. Я теперь уже целый месяц отдыхал. Довольно. В мои года время дорого: надобно пользоваться каждою минутой. Притом, ты знаешь, я влюблен.
– Влюблены, милорд? Кажется, вы запретили мне говорить о…
– Болван! на мой черт было толковать об этом, когда я был весь закутан в фланель! Больной я никогда не бываю влюблен. Теперь же я здоров, или почти здоров. Завтра же едем в Лондон, а потом в Фернсид. Охоты не будет и гостей также никого, кроме той милашки… Молчи! Если ты так глуп, что не умеешь устроить такой безделицы, то я сам устрою.
На другой день лорд Лильбурн уехал. Это было сигналом к отъезду большей части гостей, потому что они были приглашены лордом. Водемон также собрался. Сэр Роберт, действуя по плану и совету зятя, упрашивал его остаться, осыпал ласками, вежливостями, так, что Водемон изумился, но не успел еще разгадать этой тайны, как с почты принесли несколько писем; между прочим, одно к сэру Роберту от Артура, который извещал, что вслед затем едет сам, а другое к Водемону, от адвоката. Водемон, объявив, что его призывает в Лондон важное дело, тотчас же уехал, несмотря на то, что даже Камилла, – конечно, по тайному приказанию отца, – просила его остаться.
– Мисс Бофор, сказал он на прощанье тихим, дрожащим голосом, когда она, просто для того, чтобы сказать что-нибудь, спросила его о причине поспешности: позвольте мне покуда умолчать об этом. После, быть-может, вы узнаете. Я оставляю вас и, как ни странно это кажется, не сожалею об этом, потому что предпринимаю путь, но которому быть-может скоро ворочусь, с правом высказать мысли и чувства, волнующие меня теперь.
Тут подошел сэр Роберт и разговор был прерван. Водемон раскланялся и уехал, но не прямо в Лондон, а на станцию, на половине дороги, где ожидал его адвокат с известиями о первых поисках. Из бумаг первого процесса он увидел, что просительница, жена сэр Филиппа Бофора, хотя постоянно настаивала на справедливости своих показаний и утверждала, что законный акт существует, однако ж признавалась, что никогда сама не видала этого акта и не знает, где он находится, и что она, вполне доверяя мужу, никогда об этом не спрашивала. Мистер Барлов рассудил, что этот акт должен был находится или у какого-нибудь доверенного лица, у какого-нибудь друга покойного, или хранится в доме, где он жил с женою. Надобно было узнать, нет ли в том доме каких-нибудь потаенных шкафов в стенах или нет ли какой-нибудь мебели с подобными ящиками. С этим намерением мистер Барлов отправился в Фернсид и, под видом любопытного путешественника, за несколько шиллингов, данных ключнице, осмотрел богатую дачу лорда. Он разведал, что павильон, в котором находился кабинет покойного, остался совершенно в том виде в каком был тогда, и что даже мебель вся тут, за исключением стульев и ковров, которые переменены недавно. Между прочей мебелью адвокату бросилось в глаза старинное бюро, с великолепною резьбой голландской работы, точно такое, какое ему самому недавно случилось купить с публичного торга, и в котором он нашел несколько потаенных ящиков. С этой минуты он был почти убежден, что акт должен храниться тут. Оставалось обдумать, каким образом завладеть этим бюро, или как обыскать его. Для советов этих он пригласил своего клиента. Филипп был так обрадован, что почти уже почитал дело решеным. Он сам вспоминал о существовании бюро и удивлялся, как это прежде никому не пришло в голову поискать там. Адвокат спросил также, может ли Филипп, в случае нужды, доказать подлинность собственного лица. Филипп отвечал, что это очень легко, потому что он может напомнить еще живым на мызе людям множество мелочных, но в подобном случае очень важных, обстоятельств своего детства. И это было принято в соображение. Наконец мистер Барлов объявил, что хочет сам съездить в Валлис, в то местечко, где, по показанию Катерины, она была венчана, с тем, чтобы лично удостовериться нет ли каких живых свидетелей. С этим они расстались. Адвокат уехал. Филипп также садился в карету, когда на станции остановился запряженный четверкою дормёз, в котором лежал на подушках и закрытый двумя теплыми плащами молодой человек, худой, бледной, изнуренный продолжительною болезнью. Приезжий как будто с завистью обратил впалые, мутные глаза на атлетическую, величественную, полную жизни и здоровья фигуру Филиппа, стоявшего подле скромного почтового экипажа. Тот, напротив, взглянул на больного с участием и прыгнул на свое место. Лошади тронулись, и карета исчезла в столбе пыли. Так, сами того не зная, еще раз встретились двоюродные братья, Артур и Филипп. Кто теперь смотрел на восход, кто на закат? У кого в жизни рассветало утро, у кого наступала ночь?
* * *
Эти дни и недели, которые приносили с собою столе важные перемены в судьбе Филиппа, не даром протекли и для Фанни. Она постоянно была занята мыслью о средствах к образованию себя, чтобы сделаться достойною внимания брата, чтобы заслужить его одобрение и заставить его говорить по больше. Она на другой же день по отъезде Фанни, отправилась в учительнице, у которой прежде, и распоряжению брата, и завещанию отца, брала уроки, но довольно безуспешно, вероятно, потому, что мудрые воспитатели, проницательные знатоки природы человеческой, с первого взгляду признали ее слабоумною и не хотели поискать средств к развитию незрелого ума, который, однако ж нередко изумлял их неожиданными проблесками, да только не тогда, когда они старались расшевелить его своей книжной ученостью. Теперь у неё самой родилась потребность знания; она по собственному побуждению начала учиться, стала проводить с учительницей, недалекою, но доброю женщиной, целые дни, и оказывала изумительно быстрые успехи. Она стала гораздо рассудительнее, спокойнее, перестала ребячиться, но сохранила всю прелесть невинности. Что пробудило её дремавший дух?..
Однажды вечером, на возвратном пути от учительницы, она была остановлена на том самом месте, где уже выдержала нападение с помощью неожиданно подоспевшего избавителя.
– Надеюсь, что вы не будете так жестоки ко мне как были к моему посланному, сказал незнакомец, схватив ее за руку: видите, как я люблю вас, я сам пришел за вами.
Фанни задрожала всем телом и отчаянно вскрикнула.
– Тише, тише! что вы кричите? Поедемте со мной. Здесь моя карета… я и вам подарю карету… дом прислугу. Вы будете знатною дамой.
– Пустите! пустите! кричала Фанни, стараясь вырваться.
– Берегитесь, милорд! шепнул кучер с козел кареты, стоявшей за углом: кто-то идет; не полицейский ли?..
Услышав это, Фанни пуще прежнего закричала: «Помогите!» И в туже минуту она была через голову завернута в плащ, поднята и посажена в карету, которая помчалась во всю лошадиную прыть. Похититель сел подле своей добычи и всячески старался утешить ее, успокаивал, улещал уверениями, обещаниями, клятвами, что он желает ей только добра, что она не понимает своего счастья, которому позавидовала бы половина девушек в городе. На все это Фанни отвечала только рыданиями и мольбами выпустить ее. Через час карета остановилась у загородного дому. Фанни была насильно вытащена из кареты и внесена в комнату. Тут, видя, что девушка ничего не хочет слушать, похититель сдал ее на руки молодой женщине и тайно отдал несколько приказаний, а сам ушел.
– Успокойтесь, мисс! говорила ключница; я вас уверяю, вы не будете раскаиваться, что приехали сюда. Лорд Лильбурн не обидит вас. Он ни к чему не станет принуждать вас против ваших желаний. Это не в его характере: он предобрейший и прекраснейший человек. А уж как богат!.. Он, просто, не знает, куда деньги девать.
Ключница с полчаса продолжала говорить в этом тоне. Фанни на все отвечала только слезами и просьбами выпустить ее на свободу. Принесли роскошный ужин. Она его не тронула. Видя, что упросить ключницу невозможно, она села в кресла и, от утомления, начала дремать. Ей указали особую комнату, в которую из той, где она сидела, вела узенькая деревянная лестница. Фанни испугалась и этого предложения. Насилу ключница уговорила ее, и то тем только, что в той комнате она может запереться одна, а сюда, в кабинет, может во всякое время войти милорд. Испуганная, измученная девушка ушла в указанную комнату и действительно, заперлась на замок и задвижку, потом подошла к окну и старалась отворять его, чтобы как-нибудь найти возможность к побегу. Но усилия эти были напрасны, тем больше, что окно было высоко от земли и соскочить никакой возможности. Наконец она невольно прилегла на великолепную постель и уснула.
На утро лорд Лильбурн пошел в кабинет и, чтобы умилостивить строптивую красавицу, хотел подарить ей кое-каких золотых вещиц, которых у него всегда был порядочный запас. Он послал ключницу на верх, к своей пленнице, а сам отворил бюро, чтобы отыскать топазовую брошку, которая, как он полагал, непременно должна ослепить девушку. Он забыл, куда положил ее, и долго выдвигал ящик за ящиком понапрасну. Одно из гнезд или отделений бюро было глубже других Лильбурн засунул туда руку, обшаривая все углы и наткнулся на что-то острое, металлическое, так, что оцарапал себе палец и невольно вскрикнул, дернув руку назад. В то же время он почувствовав, что дно отделения подалось вперед. Он вытащил дощечку и открыл потаенный ящик, которого прежде не видывал. В ящике лежала какая-то бумага. Он развернул ее. Это было свидетельство о бракосочетании Филиппа Бофора с Катериною Мортон, формально совершенном приходским священником Калебом Прайсом, в присутствии двух свидетелей, и по требованию Бофора, выписанное из книги, за болезнью Прайса, священником другого прихода, Джонсом. Документ был справлен по всем формам закона. Лорд Лильбурн оторопел и с изумлением смотрел на свою находку. В эту самую минуту тихонько, на цыпочках, подошла ключница и сказала:
– Милорд! она скоро придет. Она не знает, что вы здесь.
– Хорошо, хорошо… ступай!
Едва ключница успела выйти, как к крыльцу с громом подъехала карета и в кабинет вбежал сэр Роберт.
Уходя, ключница сказала Фанни, что внизу, в кабинете, никого нет, для того, чтобы успокоить ее и заставить выйти. Бедная девушка всё-еще не теряла надежды выбраться как-нибудь на свободу. Она, обождав с минуту и облегчив грудь глубоким вздохом, начала осторожно спускаться с лестницы. Только-что хотела отворить нижнюю дверь, как с противоположной стороны вошел Бофор. Фанни испугалась и отскочила. К этому испугу прибавилось еще, изумление, когда она вдруг услышала имя, с которым были связаны все её мысли. Лильбурн, увидев Бофора, бледного, расстроенного, запыхавшегося, догадался, что привести его в такое положение могло только что-нибудь необычайное, и, сам только-что озадаченный неожиданною находкой, встретил тестя восклицанием:
– Что с вами?.. Верно, вести о Водемоне… о Филипп? Что случилось? Говорите!
Услышав это имя Фанни невольно просунула голову в дверь, но тотчас же отдернула и, держась за ручку, с сильным напряжением стала прислушиваться.
– Да! да… Водемон… Филипп, говорил сэр Роберт, опускаясь в кресла и отирая пот со лба: я пришел посоветоваться с вами. Артур приехал.
– Ну, так что ж?
– Я имел неосторожность открыть ему свои подозрения насчет Водемона и его намерений. Артур, – больной, раздражительный, – с ума сошел, взбеленился: хочет это всего отказаться, чтобы не допустить до процесса; хочет, чтобы мы признали Филиппа наследником! Что мне делать? Я хотел посоветоваться с сыном, а он вооружается против меня же! Но это не главное. Сегодня я узнал, что Водемон, на прощанье, сказал Камилле несколько слов таких, в которых заключается явный намек, что он надеется доказать свои права, и которые пугают меня. Отправляясь сюда, я осведомлялся о его занятиях и узнал, что он несколько раз уже советовался с адвокатом Барловом о каком-то важном деле. Неужто он затеет тяжбу? И каким образом? на каком основании? Неужто он может выиграть ее? Я не хочу поступить на бесчестно, ни низко. Но я убежден, что брака не было… это невозможно!
– Был, Бофор, был брак! сказал лорд Лильбурн, почти радуясь мукам тестя: вот, у меня бумага, за которую Филипп Водемон отдал бы правую руку. Я сейчас только нашел ее в этом ящике. От этой бумаги, Роберт… от этой бумаги зависит будущая судьба, благосостояние, богатство, знатность Филиппа Водемона и ваше разорение.
Бофор вскочил, взглянул на бумагу, уронил ее и снова упал на стул. Лильбурн хладнокровно положил бумагу в бюро и, подошедши к тестю, сказал с улыбкой:
– Бумага эта покуда у меня. Я не уничтожу её, я не имею права уничтожить ее. Но если я отдам ее вам, вы можете сделать с ней, что хотите.
– О! Лильбурн! пощадите! пощадите!.. Я желал быть честным человеком… я… я…
Бофор зарыдал. Лильбурн посмотрел на него с презрением, с насмешкой и изумлением.
– Не бойтесь, что я после этого переменю свое мнение о вас, а другой ведь никто не узнает. Меня не опасайтесь: я сам имею основание ненавидеть и бояться этого Филиппа Водемона. Он знал человека, моего злейшего врага… он владеет тайною, которая касается моего прошедшего… быть-может, и настоящего… но я смеюсь над ним, покуда он безыменный, нищий бродяга… Я затрепетал бы, если б он мог заговорить со мною как Филипп Бофор. Видите, как я откровенен с вами! Слушайте же; вот мой совет. Возьмите эту бумагу, уничтожьте ее, потеряйте, сделайте, что хотите, лишь бы она не попала в руки Филиппу. А на него подайте донос, докажите, что он вор, мошенник, сообщник Виллиама Гавтрея, фальшивый монетчик. Это доказать не трудно. Он будет повешен, и дело с концом… Не хотите этого, ну, так просто оставьте его: пусть он будет тем, что есть, бродящим французом, Водемоном, а эту бумагу всё-таки возьмите, ступайте домой, потеряйте ее, или скажите мне, что вы никогда не видали, не получали её. Возьмите, говорят вам, потеряйте, потеряйте ее! Потом приходите посоветоваться со мной об остальном.
Цепенея от ужаса, пораженный словно громом, слабый человек вытаращил глаза на спокойное лицо совершенно полного злодея так, как, по словам старинной басни, мог бы смотреть на лукавого, который предлагал ему все мирские блага и вечную погибель души. До сих пор он еще не видывал Лильбурна в настоящем его свете. Он содрогнулся, увидев так неожиданно всю черноту ей сердца.
– Я не могу уничтожить… не могу! пробормотал Роберт: и если б я решился сделать это… из любви к Артуру… не говорите, пожалуйста, о доносах… мести… я… я…
– А доходы, которыми вы пользовались, покуда владели имением? Ведь вы должны будете возвратить истраченное. Откуда же вы возьмете? Их не мало было. Сгниете в долговой тюрьме. Нет, не уничтожайте этого документа, нет!
Бофор с отчаянным напряжением сил встал и подошел к бюро. Фанни притаила дыхание. Из всего разговора она удержала в ум только слова Лильбурна: «от этой бумаги зависит вся судьба Филиппа Водемона!» Судьба Филиппа!.. её Филиппа! Тут она вспомнила, что Филипп сам говорил: «от одного такого клочка бумаги, если бы я нашел его, зависит все мое состояние, мое счастье, все, что мне мило на свет!» Роберт Бофор открыл бюро, взял бумагу, поспешно еще-раз пробежал ее глазами, неровными шагами подошел к камину и, отвернувшись, бросил в огонь. В то же мгновение что-то белое, – Бофору показалось, будто это было привидение, – мелькнуло мимо его и схватило бумагу с горящих угольев. На полмгновения наступила тишина. Потом глухой стон ужасу и изумления вырвался из груди Бофора. Лильбурн также вскрикнул; Фанни захохотала. Она выпрямилась во весь рост и обращая блестящий, торжествующий взор то на-того, то на другого, прижала бумагу к груди. Оба слишком оторопели, для того чтоб принять какую-нибудь меру. Лильбурн первый опомнился и поспешил к девушке. Она уклонилась и бросилась к главной двери. Он за ней и схватил ее за руку;
– Глупенькая! отдай бумагу!
– Нет! не отдам иначе как с жизнью!
И крик Фанни огласил весь дом.
– О! тогда…
И слово замерло на губах Лильбурна, потому что в передней послышались поспешные шаги, громкий спор, борьба, и вдруг дверь с треском распахнулась; камердинер кувырком полетел к ногам Лильбурна. На пороге стоял Филипп Водемон.
Лильбурн попятился. Фанни бросилась на шею к Филиппу.
– На! на! возьми… возьми! говорила она всовывая ему в руку бумагу: не отдавай им… ради Бога, не отдавай! Прочти… посмотри! Не заботься обо мне.
