Эдвард Бульвер-Литтон
Восход и закат
Пока Филипп был счастливь, кипел надеждами, Фанни была несчастна. Он пламенно, красноречиво благодарил ее за это счастье, называл благодетельницей, которая возвратила ему богатство, имя, честь матери; которая наконец дает ему прекрасную супругу, соединяет его с той, кого он любит пуще всего на свете. Фанни радовалась его счастью, улыбалась, потом уходила и проплакивала ночи напролет. Счастливый Филипп не замечал этого. Когда же он воротился, страждущий, больной, лежал в беспамятстве, она совершенно забыла о себе и посвятила ему исключительно все попечения, всю нежную заботливость, к каким способна бывает женщина. И когда Филипп очувствовался, первое лицо, которое увидел он, было её лицо; первое имя, которое выговорил – было её имя. Начав поправляться и переселившись с постели на диван, он гораздо охотнее прежнего слушал, как она читала и пела с чувством, которого не может дать никакой учитель. И однажды он откровенно заговорил с ней, рассказал всю свою историю и последнюю жертву. И Фанни, проливая слезы узнала, что он уже не принадлежит другой.
В этом тихом, дружественном сожительстве, постепенно, с минуты на минуту, наступали те драгоценные эпохи, которые означают переворот в чувствах. Невыразимая благодарность, братская нежность и соединенные силы сострадания и уважения, которые Филипп чувствовал к Фанни, по мере выздоровления его, сливалось в одно еще более нежное чувство. Он уже не мог обманывать себя ничтожным, горделивым мнением, будто принял под свое покровительство слабую, несовершенную душу, существо, обиженное природой; он снова начал замечать редкую красоту этого нежного лица, которое, быть-может, стало еще милее, когда легкая бледность заменила прежний пышный цвет.
Однажды вечером, полагая, что был один, он погрузился в глубокое раздумье и, мгновенно пробудившись от него, громко сказал:
– Истинную ли любовь чувствовала я к Камилле? Не была ли это только страсть, безумие, заблуждение?
Отзывом на это восклицание был звук, который обнаруживал вместе и страдание, и радость. Он взглянул… перед ним стоила Фанни. Только-что взошедшая луна обливала ее серебристым светом. Она закрыла лицо руками. Филипп слышал, как она плакала.
– Фанни! милая Фанни! вскричал он, вскочив и простирая к ней объятия.
Но Фанни уклонилась и исчезла ив комнаты как сон.
Филипп, еще слабо держась на ногах, в первый раз начал прохаживаться по комнате. Как противоположны были в эту минуту чувства его с теми, от которых он в последний раз метался в этой же тесной комнате! Прошла болезнь; прошла и зима. Он подошел к окну, отворил его, и с наслаждением впивал весенний, ароматический воздух, освежавший его голову. Все, и тихая ночь, и ясное небо, и снова зеленеющее кладбище, представлялось ему в новом, прекраснейшем виде. Воспоминание о матери слилось у него с мыслью о Фанни.
– Я исполнил завет твой… Сидней счастлив! шептал он: благодари ее!
Долго стоял он у окна с веселыми мыслями, с сладостными надеждами, и забыл об опасности.
На другой день врач нашел его опять в беспамятстве, которое продолжалось несколько дней. Наконец Филипп пробудился, как от долгого, тяжелого сна, оживленный, укрепленный, так, что чувствовал сам, что тягостный кризис миновался, чувствовал, что наконец пробился к светлому, озаренному солнцем берегу жизни.
У постели его сидел Лианкур, который долго беспокоился об участи друга и, наконец, с помощью мастера Барлова, отыскал его и разделял с Фанни попечения об нем. Черев несколько дней больной был в состояния выйти из комнаты и свежий воздух уже стал необходим к совершенному его выздоровлению. Тут Лианкур, который уже дня два горел каким-то нетерпением, на прогулке завел разговор, серьезно.
– Любезный друг, я узнал теперь всю вашу историю от Барлова, который во время вторичной вашей болезни приходил несколько раз и нетерпеливо желает видеться с вами, потому что процесс ваш скоро должен кончиться. Вам надобно оставить этот дом, чем скорей, тем лучше.
– Оставить этот дом? Зачем же? Не здесь ли та, которой я обязан не только имением, но и жизнью!
– Да! Поэтому-то я и говорю вам: удалитесь. Это единственное удовлетворение, которое вы можете дать ей.
– Говорите яснее!
– Я вместе с ней сидел у вашей постели, продолжал Лианкур: я знаю то, о чем вы уже должны догадываться. Даже старая служанка уже осмелилась говорить мне об этом. Вы внушили бедной девушке такие чувства, которые навсегда могут нарушить её спокойствие.
– А! вскричал Филипп с такою радостью, что Лианкур нахмурился.
– Доселе я считал вас слишком честным, чтобы…
– Так вы полагаете, что она любит меня! прервал его Филипп.
– Да; но что ж из итого? Вы, наследник знатного имени и двадцати тысяч фунтов доходу, можете ли вы жениться на этой бедной девушке?
– Я подумаю об этом. Во всяком случае я оставлю этот дом, покуда, до окончания процесса. Перестанем говорить об этом.
У Филиппа было довольно проницательности на то, чтобы заметить, что Лианкур, тронутый красотою, невинностью и сиротством Фанни, не удовольствовался предостережением друга, но, по праву пожилого человека, с благонамеренною суровостью подал добрый совет и самой Фанни. Она, по-видимому, избегала встречи с ним; глаза её пухли; обращение было принужденно. Филипп видел эту перемену и радовался ей.
Наконец он уехал с Лианкуром в Лондон я пробыл там три недели. Тем временем окончился полюбовный разбор юридического вопроса, и публика была вне себя от восхищения, когда узнала о великодушном поступке сэр Роберта Бофора, который найдя документ, не только не уничтожил его, но тотчас же добровольно решился дать ему законную силу и отказаться от огромного имения, потому что неволе спокойствие совести выше всякого богатства. Некоторые заметили мимоходом, что и Филипп Бофор поступил довольно великодушно, согласившись оставить дяде владение имением по смерть и выговорив себе на это время только четвертую часть доходов. Но это было очень естественно: мог ли он поступить иначе?
Брак Сиднея и Камиллы был совершен в той церкви где желал Филипп. По окончании церемонии Филипп взял брата за руку и, пока другие садилась в экипажи, вывел на кладбище, к могиле матери украшенной свежими цветами. Старая надпись была стерта с камня и вместо неё выставлено имя «Катерина Бофор».
– Брат! сказал Филипп: не забудь этой могилы… не забудь и тогда, когда дети будут резвиться вокруг тебя. Заметь, имя это свежее чисел рождения и смерти… Это имя иссечено сегодня, в день твоей свадьбы. Брат! эта могила наконец истинно соединяет нас снова!
– О, Филипп! вскричал Сидней, с глубоким чувством схватив и сжимая руку, которую тот ему подал: я чувствую… я чувствую, как благороден, как велик ты!.. Ты принес больше жертв, нежели я когда-либо был в состоянии вообразить!
– Полно! полно об этом, перебил Филипп с улыбкой: я счастливее нежели ты думаешь. Ступай; она ждет тебя.
– А ты?.. оставить тебя?.. одного?
– Я не один! отвечал Филипп, указывая на могилу.
Едва он выговорил это, как у ворот раздался звонкий голос лорда Лильбурна:
– Мистер Сидней Бофор! мы вас ждем!
Сидней провел рукою по глазам, еще раз сжал руку брата и через минуту был подле Камиллы.
Филипп, в раздумье, простоял с четверть часа, не трогаясь с места. Наконец он почувствовал, что кто-то тихонько тащит его за рукав. Он обернулся, и увидел Фанни.
– Ты не хотела быть при обряде? спросил он.
– Нет. Но я думала, что ты здесь один… печален.
– И ты не хотела даже надеть платья, которое я подарил тебе?
– В другой раз надену. Скажи мне, ты несчастлив?
– Несчастлив, Фанни! Нет! оглянись, посмотри! даже кладбище как будто улыбается. Посмотри на цветущий вьюнок, как он вьется и лепится по забору; послушай, как щебечут птички, качаясь в ветвях ивы… Посмотри, какой прекрасный мотылек сядет на могиле! Нет! я не несчастлив! сказал он, нежно взяв ее за руки. Фанни! здесь я увидел тебя впервые, по возвращении на родину. Я пришел навестить мертвую, и с-тех-пор всегда думал, что дух моей матери привел меня с там, чтобы я нашел тебя, живую! И-часто потом, Фанни, ты со мной ходила сюда, когда я слепо и глухо предавался мрачным, печальным думам и не видел драгоценных сокровищ, которые были подле меня! Но так было нужно. Испытание, которое я выдержал, сделало меня более благодарным и научило лучше ценить то, что теперь надеюсь приобрести. Эту могилу твоя рука ежедневно украшала цветами. У этой могилы, у этого звена между временем и вечностью, я спрашиваю тебя: хочешь ли ты навсегда связать свою судьбу с моей? Фанни! милая! добрая! неоцененная! я люблю тебя… люблю наконец так, как ты должна быть любима! Будь моей женой! Будь моей навсегда… не только на всю жизнь, но и тогда, когда эти могилы вскроются и мир будет свернут как исписанный свиток. Понимаешь ты меня?.. Слышишь?.. Или я видел сон… когда… когда…
Он остановился. Безответность девушки поразила его. Неужто он ошибся в своем пламенном веровании? Но страх его был непродолжителен. Фанни отступила, пока он говорил, и теперь, обеими руками сжав себе виски, едва дыша открытыми устами, как будто скромный ум её действительно не мог, при всем напряжении, обнять огромности неожиданного счастья, – облитая ярким румянцем, робко приближалась и, пристально глядя Филиппу в глаза, как будто желая прочитать самую сокровенную тайну его сердца, спросила таким голосом, который ясно показывал, что от его ответа зависит вся её судьба:
– Но не сострадание ли это? Вам сказали, что я… Вы великодушны!.. вы… о! не обманывайте меня! Неужто вы еще любите… неужто вы можете любить бедную, глупенькую Фанни?
– Клянусь Богом, милая, я говорю откровенно! Я пережил страсть, которая никогда не была такою сладостною, нежною, полною, как та, которую теперь чувствую к тебе. О, Фанни! выслушай это истинное признание. Ты… ты… к тебе было обращено мое сердце прежде нежели я увидел Камиллу. В гордом ослеплении я боролся с этою страстью, и теперь только вполне вижу мое заблуждение.
Фанни испустила слабый, полу-подавленный крик радости. Филипп страстно продолжал:
– Фанни! осчастливь жизнь, которую ты спасла. Судьба назначила нас одного для другого. Судьба для меня развила и взлелеяла твой разум. Судьба для тебя укротила мой строптивый нрав. Нам, может-быть, еще много придется перевести в жизни. Будем друг другу помогать, друг друга научать и утешать!
Говоря это, он привлек ее к себе на грудь. Она трепетала, плакала, но уже не уклонялась от его объятий.
