Элеанор Каттон
Светила
– Отравлен, значит. – Анна покосилась на гостя. – И кем же?
(Возможно, это сработала сенсорная память – всего-то-навсего случайное эхо, что вдруг растекается по всему телу, а затем так же мгновенно гаснет. Притчард прогнал докучную мысль.)
– Тебе наверняка приходила в голову такая возможность, – нахмурился он.
– Наверное. Ничего не помню.
– Вообще ничего?
– Помню, села с трубкой. Нагрела булавку. После – ничего.
– Я-то верил, что ты не самоубийца, что ты ничего дурного не замышляла. Я ни на минуту в этом не сомневался.
– Ну что ж поделаешь, – отозвалась Анна, – если некоторые от этой мысли отделаться никак не могут.
– Да, действительно – никак не могут, – быстро откликнулся Притчард. Он чувствовал, что над ним взяли верх, и на всякий случай отступил на полшага назад.
– Я ничего не знаю про яд, – заверила Анна.
– Если бы я мог подвергнуть проверке то, что осталось от порции, я бы сказал тебе, подмешано ли к веществу что-то еще, – объяснил Притчард. – За этим я и пришел. Хотел узнать, нельзя ли откупить у тебя обратно небольшое количество, чтоб глянуть, в чем там дело. А-Су со мной даже не здоровается.
Анна сощурилась:
– Ты хочешь подвергнуть его проверке – или подменить вещество?
– Ты это о чем еще?
– Может, ты следы заметаешь.
Притчард негодующе вспыхнул:
– Какие еще следы? – Анна промолчала, и он повторил вопрос: – Какие еще следы?
– А-Су считает, это ты подмешал туда яду, – наконец выговорила Анна, не сводя с гостя глаз.
– Ах, он так считает? Чертовски сложный обходной способ, признаться, если бы мне и впрямь хотелось лишить тебя жизни.
– Может, ты его хотел убить?
– И потерять клиента? – Притчард понизил голос. – Послушай, на братские чувства и все такое я не претендую, но с азиатами я не ссорился и ссориться не собираюсь. Ты слышишь? У меня нет причин желать кому-либо из них зла. Вообще никаких.
– Палатку на его участке снова изрезали. В прошлом месяце. И все его снадобья погибли.
– Уж не думаешь ли ты, что это сделал я?
– Нет, не думаю.
– Тогда в чем фокус? – не отступался Притчард. – Анна, выкладывай! Что происходит?
– Он думает, ты занимаешься рэкетом.
– Травлю узкоглазых? – фыркнул Притчард.
– Да, – кивнула Анна. – И это не такая уж глупая мысль, знаешь ли.
– Ах вот как! И ты с ним согласна, да?
– Я этого не говорила, – возразила девушка. – Это не я так считаю…
– Ты считаешь меня сварливым старым пнем, – отозвался Притчард. – Я знаю. Анна, я и впрямь сварливый старый пень. Но я не убийца.
Убежденность проститутки развеялась так же быстро, как подчинила ее себе. Анна вновь отпрянула, шагнула в сторону, к окну, рука ее потянулась к плетеному кружеву воротника, затеребила его. Притчард тут же смягчился. Он узнал этот жест: это характерное движение, свойственное не ей одной, но любой девушке.
– Ну как бы то ни было, – проговорил он примирительно. – Как бы то ни было.
– Ты не так уж и стар, – сказала Анна.
Ему отчаянно хотелось к ней прикоснуться.
– А потом еще эта проблема лауданума – несчастный случай с Кросби Уэллсом, – промолвил он. – У меня эта история из головы не идет.
– Что еще за проблема лауданума?
– Под кроватью отшельника нашли флакон с лауданумом. Мой.
– Закупоренный или открытый?
– Закупоренный. Но наполовину пустой.
Анна явно заинтересовалась:
– Твой – в смысле, он принадлежал тебе лично или просто был куплен в твоей аптеке?
– Куплен, – объяснил Притчард. – И куплен не Кросби. Я этому человеку в жизни ни драхмы не продал.
Анна задумчиво прижала ладонь к щеке:
– Очень странно.
– Эх, старина Кросби Уэллс. – Притчард делано рассмеялся. – При его жизни никто и никогда о нем вообще не задумывался, а теперь вон как вышло.
– Кросби… – проговорила Анна и вдруг, нежданно-негаданно, расплакалась.
Причарду захотелось шагнуть к ней, раскрыть объятия, утешить девушку. Она пошарила в рукаве в поисках платка; Притчард ждал, сцепив за спиною руки. Она плакала не о Кросби Уэллсе. Она ж его даже не знала. Плакала она о себе.
Разумеется, думал Притчард, это неприятно – когда тебя судят за попытку самоубийства в суде по мелким искам, и травят все кто попало, и обсуждают в «Таймс» как какую-то диковину, и сплетничают о тебе за завтраком и между партиями в бильярд, словно душа человеческая – это общее достояние и база для судебного разбирательства. Притчард не сводил с Анны глаз: вот она высморкалась, тонкими пальцами неловко затолкала платок обратно в рукав. Нет, это не просто усталость – это горе совсем иного рода. Она, похоже, не столько измотана и затравлена, сколько разрывается надвое.
– Ничего, пустяки, – наконец проговорила Анна, взяв себя в руки. – Не обращай на меня внимания.
– Если бы я только мог взглянуть хоть на кусочек, – гнул свое Притчард.
– Что?
– Ну, дурман – я б его у тебя откупил. Я вовсе не собираюсь ничего подменять; ты можешь дать мне совсем чуть-чуть, вся порция мне не нужна.
Девушка резко качнула головой, и Притчард внезапно понял, что в ней изменилось. Он шагнул вперед, за три стремительных шага преодолев разделяющее их расстояние, и схватил ее за рукав.
– Где вещество? – потребовал он. – Где смола?
Анна отдернула руку.
– Я ее съела, – заявила девушка. – Последние остатки доела вчера вечером, если хочешь знать.
– Нет, быть того не может!
Притчард последовал за ней, развернул ее за плечи лицом к себе. Большим пальцем приподнял ей подбородок, запрокинув голову, и вгляделся в ее глаза.
– Ты врешь, – объявил он. – Ты чиста.
– Я его съела, – повторила Анна, рывком высвобождаясь.
– Ты опиум обратно А-Су отдала? Он его забрал?
– Еще раз повторяю: я его съела.
– Да брось ты! Анна, не лги мне!
– Я не лгу.
– Ты съела порцию отравленной смолы – и глаза у тебя ясные, как рассвет?
– А кто говорит, что опиум был отравлен? – сощурилась девушка.
– И даже если не был…
– Ты знаешь доподлинно, что опиум был отравлен? Ты уверен?
– Я ни черта не знаю об этом треклятом деле и тон твой мне не нравится! – рявкнул Притчард. – Да ради бога, я всего-навсего хочу получить назад кусочек той порции, чтобы ее проверить!
Анна вновь встрепенулась:
– И кто же, интересно, его отравил, а, Джо? Кто пытался меня убить? Твои предположения?
– А-Су, может статься, – взмахнул рукой Притчард.
– Обвинить обвинителя? – Анна рассмеялась. – Именно такую игру преступник и ведет!
– Я пытаюсь помочь тебе! – в бешенстве рявкнул Притчард. – Я помочь пытаюсь!
– Нечего тут помогать! – закричала Анна. – Помогать тут некому! В последний раз: это не попытка самоубийства, Джозеф, и – никакого – чертова – яда!
– Тогда объясни мне, как ты, полумертвая, оказалась посреди Крайстчерчской дороги?
– Я не могу этого объяснить!
Впервые за этот день Притчард прочел в ее лице подлинные чувства: страх и ярость.
– Ты тем вечером курила трубку – как всегда?
– Как всякий день после того, как внесла залог.
– А сегодня?
– Нет. Говорю же: вчера вечером я съела все, что осталось.
– В котором часу?
– Поздно. Может, в полночь.
Притчарду захотелось сплюнуть.
– Не делай из меня дурака. Я сколько раз видел тебя и под кайфом, и под отходняком. Прямо сейчас ты трезва, как монахиня.
Ее лицо исказилось.
– Если ты мне не веришь, уходи.
– Нет. Не уйду.
– Черт тебя подери, Джо Притчард.
– Черт подери тебя.
Анна снова расплакалась. Притчард отвернулся. Где она его прячет? Он шагнул к гардеробу, открыл, стал перетряхивать содержимое. Платья на вешалках. Нижние юбки. Кальсоны, по большей части изодранные и замызганные. Платки, шали, корсеты, чулки, ботинки на пуговках. Ничего! Он отошел к комоду, где на треснувшей фарфоровой тарелке стояла спиртовая лампа, – ее опиумная лампа, надо думать, и тут же – скомканная пара перчаток, расческа, подушечка для булавок, вскрытая упаковка мыла, разнообразные склянки с кремами и пудрой. Эти предметы он поочередно брал в руки и ставил на место; он задался целью перевернуть комнату вверх дном.
– Что ты делаешь? – вознегодовала Анна.
– Ты его прячешь и не говоришь мне почему!
– Это мои вещи.
Притчард расхохотался:
– Памятные подарочки, да? Ценные сувениры? Антиквариат?
Он рывком выдвинул ящик из комода и перевернул его на пол. С грохотом посыпались мелочи и безделушки. Монеты, деревянные катушки ниток, ленты, обтянутые тканью пуговицы, портновские ножницы. Выкатились три пробки от шампанского. Мужская кисточка для бритья – она, верно, где-то ее стибрила. Спички, косточки для корсета. Билет, по которому она приехала в Новую Зеландию. Смятые клочки ткани. Зеркальце в посеребренной оправе. Притчард разгреб кучу. Вот Аннина трубка, и где-то должна быть от нее коробочка или, может, мешочек, а внутри – в вощеную бумагу завернута смола, точно магазинная ириска. Он выругался.
– Скотина, – произнесла Анна. – Ты омерзителен.
Не обращая на нее внимания, Притчард подобрал трубку.
Трубка оказалась китайской работы; сделанная из бамбука, она была длиной с Притчардово предплечье. Чашка располагалась дюймах в трех от конца, выдавалась вперед, как дверная ручка, и крепилась к дереву с помощью металлической скобы. Притчард взвесил трубку в руках, держа ее, как флейтист – флейту. Затем принюхался. По краю чашки загустел темный нагар, как если бы к трубке прикладывались, причем недавно.
– Ну, доволен? – спросила она.
– Придержи язык. Игла где?
– Здесь. – Она указала на кусок ткани среди жалкого мусора на полу, с воткнутой в него длинной шляпной булавкой, почерневшей на конце.
Притчард обнюхал и булавку. Затем вставил ее в отверстие в чашке и повращал, держась за кончик.
– Ты ее сломаешь.
– Значит, окажу тебе услугу.
(Притчарда удручало и шокировало Аннино пристрастие к наркотику – но почему бы? Он и сам частенько покуривал опиум. Обычно в Каньере, у А-Су, в маленькой хижине: Су завесил ее восточными тканями, обеспечивая неподвижность воздуха, чтобы его драгоценные лампы не мигали на сквозняке.)
Наконец Притчард отшвырнул трубку – небрежно, так что чашка со звоном ударилась о половицу.
– Скотина, – повторила Анна.
– Ах, скотина, значит?
Притчард бросился на нее, не то чтобы собираясь причинить ей боль, но просто схватить за плечи и потрясти хорошенько, пока не скажет правду. Но он был неуклюж, Анна вывернулась, и в третий раз за день ноздри Притчарду защекотал густой солоноватый запах океана и, как ни странно, металлический привкус холода – как будто в лицо ему ударил ветер, как будто над его головой лопнул парус, как будто в воздухе повеяло штормом. Он дрогнул.
– Отвали! – приказала она. Она заслоняла лицо руками, неплотно сжав пальцы в кулаки. – Я серьезно, Джозеф. Я не потерплю, чтобы меня называли лгуньей. Отвали и убирайся.
– Я буду называть тебя лгуньей, если ты, черт тебя побери, лжешь.
– Отвали.
– Говори, где ты прячешь опиум.
– Отвали!
– И не подумаю, пока не скажешь! – заорал Притчард. – А ну говори, ты, шлюха непутевая!
В отчаянии он снова бросился на нее; глаза ее полыхнули огнем, и в следующее мгновение она запустила руку под корсаж и достала однозарядный дамский пистолет. Совсем крохотный, не длиннее Притчардова пальца, но с расстояния двух шагов такой вполне смог бы разнести ему грудь. Притчард инстинктивно вскинул руки. Оружие смотрело назад, дуло торчало вверх, едва не упираясь в Аннин подбородок, так что ей пришлось развернуть пистолет, чтобы он лег ей в руку, – но тут одновременно произошло три события. Притчард отпрянул назад и споткнулся о край ротангового коврика; за его спиной распахнулась дверь и кто-то вскрикнул; и Анна, полуобернувшись на голос, подалась вперед – и выстрелила себе в грудь.
Выстрел из миниатюрного пистолета прозвучал глухо и даже неприметно, словно высоко над палубой топсель лопнул. Звук казался эхом самого себя: как если бы настоящий выстрел прогремел где-то очень далеко, а этот шум – не более чем отголосок. Притчард сдуру крутнулся на месте и развернулся к Анне спиной, чтобы оказаться лицом к лицу с новым участником событий. В голове у него помутилось; он отстраненно отметил, что вошедший – это Обер Гаскуан, новый секретарь магистратского суда. Притчард знал Гаскуана довольно поверхностно. Недели три назад клерк пришел к нему в лабораторию и попросил отпустить ему по рецепту лекарство от расстройства кишечника; как ни смешно, Притчард задумался об этом сейчас. Интересно, помогла ли его настойка пациенту, как он обещал?
На краткую долю секунды все застыли… а может, времени не прошло вовсе. Гаскуан громко выругался, метнулся вперед, накинулся на проститутку, оттянул назад ее голову, пистолет со стуком отлетел в сторону, но на белизне шеи не обнаружилось ни царапины, крови не было – девушка дышала. Ладони ее взметнулись к горлу.
– Дура – что ты за дура! – заорал Гаскуан. В голосе его зазвенело рыдание. Он вцепился в ее истрепанный воротник обеими руками и рывком разорвал на ней платье. – Холостой заряд, да? Восковая пулька? Решила еще раз нас напугать? Да что за игру, черт тебя дери, ты затеяла?
Анна ощупывала грудь, пальцы ее смятенно теребили и мяли плоть. Глаза девушки расширились.
– Холостой, думаешь? – Притчард нагнулся и подобрал пистолет.
Ствол был горячим на ощупь, в воздухе висел запах пороха. Но стреляной гильзы нигде видно не было, равно как и отверстия. Стена за спиною Анны, ровно оштукатуренная, выглядела такой же, как секунду назад. Мужчины озирались по сторонам, переводя глаза со стен на пол, с пола на Анну. Проститутка смотрела вниз, на собственную грудь. Притчард протянул Гаскуану пистолет – тот нелепо покачивался, вися на указательном пальце. Гаскуан взял оружие в руки. Ловко отщелкнул ствол, заглянул в патронник. Затем обернулся к Анне:
– Кто заряжал пистолет?
– Я сама, – недоуменно отозвалась Анна. – Могу показать запасные патроны.
– Покажи. Давай их сюда.
Девушка с трудом поднялась на ноги и отошла к этажерке рядом с кроватью; спустя мгновение она вернулась с жестяной коробкой, в которой на клочке оберточной бумаги перекатывались семь патронов. Гаскуан потрогал их пальцем. Затем вручил пистолет проститутке:
– Заряди так, как заряжала прежде. Точно так же.
Анна безмолвно кивнула. Откинула ствол вбок, вложила патрон в патронник. Со щелчком аккуратно вернула ствол на прежнее место, взвела курок на полувзвод, передала заряженный пистолет обратно. Да она, похоже, перепугана до смерти, подумал про себя Притчард, – словно остолбенела, и двигается машинально. Гаскуан взял у нее пистолет, отошел на несколько шагов, прицелился и выстрелил в изголовье кровати. Выстрел прозвучал так же тихо, как и прежде, но на сей раз Притчард расслышал встревоженный шум голосов этажом ниже и торопливые шаги. Все пригляделись к тому месту, куда он стрелял. В центре подушки зияла аккуратная дырочка, чуть потемневшая по краям от жара; от набивки взметнулись клубы пылевидного пуха и медленно осели туманной дымкой. Гаскуан шагнул вперед, отбросил подушку. Ощупал спинку кровати – точно так же как Анна ощупывала шею, ища рану, – и спустя мгновение удовлетворенно крякнул.
– Что, есть? – спросил Притчард.
– Да пустячная царапина, – отозвался Гаскуан, проверяя глубину отверстия пальцем. – От этих дамских пукалок толку чуть.
– Но где… – в замешательстве начал было Притчард. Его язык с трудом поворачивался во рту.
– Что случилось с первым? – эхом подхватил Гаскуан.
Оба уставились на второй патрон в его руке, вполне себе зримый и деформированный. Затем Гаскуан вскинул глаза на Анну, Анна – на Гаскуана, и Притчарду померещилось, будто эти двое обменялись понимающими взглядами.
До чего же это мерзко – когда твоя же девка переглядывается с другим мужчиной! Притчарду хотелось презирать ее, но не получалось; накатила апатия, а вместе с нею – растерянность. В ушах звенело.
Анна повернулась к нему.
– Ты не сходишь вниз? – попросила она. – Скажи Эдгару, я играла с пистолетом или его чистила и он случайно выстрелил.
– Его нет за стойкой, – отозвался Притчард.
– Ну, слуге скажи. Сообщи об этом, так или иначе. Не хочу, чтобы кто-нибудь сюда поднимался, и шумихи никакой не хочу. Пожалуйста, сделай это.
– Хорошо, сделаю, – произнес Притчард. – А потом…
– А потом ты уйдешь, – отрезала Анна.
– Мне нужно то, за чем я пришел, – тихо проговорил Притчард, искоса глянув на Гаскуана, но тот тактично опустил глаза.
– Джозеф, я ничем не могу тебе помочь. У меня нет того, что тебе нужно. Пожалуйста, уходи.
Он вновь заглянул ей в глаза: зеленые, с широкой темной каймой по краю радужки, а вокруг зрачка лучиками поблескивали галечно-серые блики. Вот уже много месяцев он не видел цвета этих глаз, не видел этого зрачка как точку, как зернышко, а видел лишь размытый черный диск, одурманенный сном. Теперь она была трезва – ни малейшего в том сомнения. Выходит, она лгунья, а может, еще и воровка; выходит, она его обманывает. А «деловая встреча» у нее назначена с этим Гаскуаном. Еще один секрет. Еще одна ложь. С дамой она идет шляпки посмотреть!
Но Притчард вдруг осознал, что гнев его иссяк. Ему было стыдно. Ему казалось, будто это он бесцеремонно ворвался без приглашения, это он нарушил интимное уединение Анны с Гаскуаном в ее же собственном номере. Устыдился же Притчард как-то безыскусно, по-детски: накатила горечь обиды и в горле застрял комок.
Наконец он повернулся на каблуках и направился к выходу. В дверях он взялся за ручку, чтобы закрыть за собою дверь, но потянул ее на себя очень неспешно, наблюдая за оставшимися сквозь сужающуюся щель.
Гаскуан стронулся с места еще до того, как дверь захлопнулась. Он кинулся к Анне, распахнул объятия, Анна рухнула ему на грудь, ее бледная щека легла в изгиб его шеи. Гаскуан крепко обнял ее за талию; тело девушки обмякло; он подхватил ее на руки, так что, тесно прильнув к нему, пола она чуть касалась пальцами ног; он наклонил голову и прижался щекой к ее волосам. Гаскуан стиснул зубы, глаз не закрывал и шумно дышал через нос. Притчарда, подглядывавшего у двери, захлестнуло одиночество. Ему казалось, будто он никогда в жизни не любил и ни одна живая душа не любила его. Он как можно тише закрыл дверь и неслышно зашагал вниз по лестнице.
* * *
– Можно, я перебью? У меня есть вопрос.
– Да, пожалуйста.
– Вы не могли бы продемонстрировать мне в точности, как именно мисс Уэдерелл держала пистолет?
– Безусловно. Вот так – ее ладонь упиралась вот сюда. Я стоял к ней под углом, примерно так, как сейчас мистер Мэннеринг сидит по отношению ко мне, а она развернулась вполоборота, вот так.
– А если бы пистолет выстрелил, как ожидалось, какого типа ранение, скорее всего, получила бы мисс Уэдерелл?
– Если бы ей посчастливилось, то поверхностную рану в плечо. Если бы не посчастливилось, то, наверное, чуть ниже. Вероятно, в сердце. Левая часть тела, сами понимаете… Любопытное дело: даже будь это холостой заряд, она все равно пострадала бы от стреляной гильзы или от порохового ожога, ну или ее хоть сколько-то бы опалило. Мы просто не знаем, что и думать.
– Большое спасибо. Прошу прощения, что прервал.
– Вы хотите чем-то с нами поделиться, мистер Мади?
– Поделюсь вскорости, как только дослушаю историю до конца.
– Не могу не отметить, сэр, вид у вас какой-то нездоровый.
– Со мной все в порядке. Пожалуйста, продолжайте.
* * *
Когда Притчард возвратился к себе в аптеку на Коллингвуд-стрит, полдень не так давно миновал, но самому ему казалось, что уже гораздо позже – что уже сгущаются сумерки, – иначе отчего бы он с ног валился от усталости? Он вошел через лавку и какое-то время занимался совсем уж дурацким делом: выравнивал ремни для правки бритв строго в уголках полок, а пузырьки расставлял в ряд один к другому по краю прилавка, но внезапно понял, что больше не выдержит. Он поставил в витрине табличку, оповещающую покупателей, что до понедельника лавка закрыта, запер двери и уединился в лаборатории.
На столе лежало несколько рецептов на приготовление лекарства, но Притчард глядел на бланки, толком их не видя. Он снял куртку, повесил ее на крюк рядом со стеллажом. По привычке завязал на поясе фартук. И застыл на месте, глядя в никуда.
Фраза Мэри Мензис навеки определила его судьбу – стала его пророчеством и его проклятием. «Ты с добром всегда в разладе», – Притчард запомнил эти слова, записал их и тем самым заставил их сбыться. Он стал мужчиной, которого она отвергла, – потому что она его таки отвергла, потому что она уехала. А теперь ему тридцать восемь, и он никогда не влюблялся, а у других мужчин есть любовницы и жены. Длинным пальцем Притчард коснулся упаковки для рецептурного препарата, что стояла на столе перед ним. В его памяти эта девушка так и осталась Мэри Мензис. Ей по-прежнему девятнадцать.
Ему пришла на ум поговорка отца: дашь псу дурную кличку, таким он и вырастет. («Помни, Джозеф». Одной рукой он потрепал сына по плечу, другой – прижал к груди новорожденного щенка; на следующий день Притчард нарек звереныша Кромвелем, и отец коротко кивнул.) Вспоминая те слова, Притчард думал: «Вот, значит, что я сделал с самим собою и со своей судьбой? Я – неудачно названный пес из отцовского афоризма?» Но это не было вопросом.
Он сел, положил руки ладонями вниз на лабораторный стол. Мысли его вновь обратились к Анне. По ее собственным заверениям, она вовсе не пыталась лишить себя жизни, и Притчард был склонен ей поверить. Жизнь Анне досталась тяжкая, но не вовсе лишенная удовольствий, и она была не из тех, кто бросается в крайности. Притчарду казалось, он хорошо ее знает. Он даже вообразить не мог, что девушка попытается покончить с собой. И однако ж – как она там сказала? Некоторые от этой мысли отделаться никак не могут. Да уж, тяжело вздохнул Притчард. Действительно, никак не могут.
Анна была опиофагом с большим стажем. Она принимала снадобье едва ли не каждый день и давно привыкла к его воздействию на тело и разум. На памяти Притчарда она никогда не теряла сознание так, чтобы ее невозможно было привести в чувство на протяжении более двенадцати часов. Он очень сомневался, что так вышло по чистой случайности. И если она действительно не пыталась покончить с собой, как уверяет, остается лишь два варианта: либо ее одурманил кто-то другой, воспользовался ею в каких-то гнусных целях, а потом бросил на Крайстчерчской дороге, либо (Притчард медленно кивнул) она врет. Да. Она солгала насчет смолы; она вполне могла солгать и насчет передоза. Но чего ради? Кого она выгораживает? И зачем?
Хокитикский врач подтвердил, что Анна действительно приняла большую дозу опиума ночью 14 января; его свидетельство было напечатано в «Уэст-Кост таймс» на следующий день после суда над Анной. Могла Анна ввести врача в заблуждение или как-то убедить его поставить ложный диагноз? Притчард задумался. Анна провела в тюрьме больше двенадцати часов, и за это время ее кто только не щупал и не тыкал, да и просто свидетелей набралось бы в количестве. Вряд ли она сумела бы одурачить их всех. Подлинное беспамятство не сымитируешь, думал Притчард. Даже из шлюхи такой хорошей актрисы не получится.
Хорошо же; предположим, что дурман все-таки был отравлен. Притчард перевернул руки ладонями вверх и долго изучал узоры на подушечках пальцев: каждая рука казалась зеркальным отображением второй. Когда он прижимал пальцы один к другому, получалось идеальное удвоенное отражение – так бывает, когда прижимаешься лбом к зеркалу. Сам он, разумеется, в снадобье ничего не добавлял и китайца в этом с трудом мог заподозрить. Су был к Анне очень привязан. Нет, невозможно, чтобы Су попытался причинить ей вред. Получается, что в опиум подмешали яд либо до того, как Притчард закупил оптовую партию, либо после того, как Анна купила небольшую порцию у А-Су для домашнего употребления.
Всевозможные опиаты Притчарду поставлял некто Фрэнсис Карвер. Кстати, а как насчет Карвера? В прошлом – каторжник, он, как следствие, пользовался дурной славой, однако с Притчардом всегда был вежлив и честен, и у Притчарда не было оснований полагать, будто Карвер желает повредить ему самому или его бизнесу. Не питает ли он неприязни к китайцам, Притчард понятия не имел, но напрямую Карвер с ними не торговал. Он продавал товар Притчарду, и никому другому.
Притчард впервые познакомился с Карвером в игорном доме на Ревелл-стрит. Притчард был азартным игроком и как раз подкреплялся в перерыве между партиями в крэпс, подсчитывая в уме свои потери, когда к нему подсел незнакомец со шрамом на щеке. Притчард в порядке обмена любезностями осведомился, привержен ли тот к картам и что привело его в Хокитику; вскоре они разговорились. Когда в ходе беседы Притчард назвал свою профессию, Карвер явно насторожился. Отставил бокал и объяснил, что у него установлены давние деловые связи с бывшим представителем Ост-Индской компании, который владеет плантацией опиумного мака в Бенгалии. Карвер мог гарантировать неограниченную поставку продукта превосходного качества. На тот момент у Притчарда опиума в наличии не было, если не считать разбавленных настоек лауданума, купленных у знахаря; так что, недолго думая, Притчард поблагодарил Карвера, пожал ему руку и обещал вернуться на следующее утро, обсудить условия торгового договора.
С тех пор Карвер поставил ему в совокупности три фунта опиума. Однако он привозил лишь по одному фунту зараз, потому что (как он со всей откровенностью объяснил) предпочитал жестко контролировать свои поставки и не дать Притчарду возможности перепродавать товар оптом другим торговцам и получать тем самым посредническую прибыль. (Сбывая опиум А-Су, Притчард, конечно же, именно это и делал, но Карвер оставался в неведении касательно сей дополнительной договоренности, поскольку в Хокитике бывал редко, а сознаваться Притчард, понятное дело, не собирался.) Смола поступала обернутой в бумагу, в жестяной коробке, что изрядно смахивала на чайницу.
Притчард взял со стола гвоздь и принялся вычищать грязь из-под ногтей, попутно отметив, что пора бы их уже и подстричь.
Дерзнет ли Карвер подмешать яду в наркотик, который продает оптом в аптечную лавку? Притчард вполне мог размельчить вещество в порошок и использовать для приготовления лауданума; мог продать его по частям любому количеству покупателей; мог, в конце концов, сам им воспользоваться. Правда и то, что у Карвера вышла неприятная история с Анной: он ей некогда причинил большое зло. Но даже если он рассчитывал убить ее с помощью передоза, никак нельзя было гарантировать, что порция отравленного опиума попадет именно в ее руки. Притчард скатал в пальцах комочек грязи. Нет, нелепо думать, будто кто-то затеет интригу, в которой столько всего неопределенного; Карвер, может, и скотина, но не дурак.
Отказавшись от этой своей теории, аптекарь принялся обдумывать вторую возможность: что, если опиум был отравлен уже после того, как Анна Уэдерелл взяла кусочек у А-Су и унесла домой? Возможно, кто-то тайком проник в ее номер в «Гридироне» и подмешал яду в смолу. Но опять-таки – зачем? Зачем вообще такие сложности? Отчего бы не убить шлюху более привычными средствами – скажем, удушить руками или подушкой или избить до смерти?
Обескураженный, Притчард обратился мыслями к тому, что инстинктивно почитал за истину. Он знал, что Анна Уэдерелл не рассказала всей правды о событиях 14 января. Он знал, что кто-то курил опиум из трубки, которую Анна прятала в своей комнате. Он знал, что Анна сама перестала принимать опиум; по ее глазам и ее движениям он мог с уверенностью сказать: она чиста – трезва как стеклышко. Эти несомненные факты, на взгляд Притчарда, позволяли сделать лишь один вывод.
– Черт подери, – прошептал он. – Она лжет… причем лжет в интересах кого-то другого.
День тянулся бесконечно.
Наконец Притчард собрал не готовые еще заказы и, за неимением более увлекательного занятия, принялся за работу. Он совсем забыл о времени, но вот в дверь лаборатории тихо постучали, вернув его к действительности. Он обернулся, с легким удивлением отметив, что свет потускнел и уже сгущаются сумерки, и увидел, что в дверях топчется Альберт, Нильссенов младший клерк, – запыхавшийся и явно сконфуженный. Он принес записку.
– О, да это от Нильссена, – промолвил Притчард, выходя ему навстречу.
Он уже напрочь позабыл свой полуденный разговор с Нильссеном, равно как и свою к нему просьбу отыскать Цю и расспросить златокузнеца касательно спеченного золота, обнаруженного в доме у Кросби Уэллса. Он и Кросби Уэллса давно выбросил из головы, равно как и его состояние, и его вдову, и пропавшего мистера Стейнза. Как беззвучно вращается мир, если ты погружен в раздумья и одинок.
Притчард пошарил в переднике, ища шестипенсовик, но Альберт, вспыхнув до корней волос, пробормотал: «Нет, сэр» – и выставил напоказ ладони, давая понять, что ему вполне довольно высокой чести доставить послание.
На самом-то деле Альберт полагал, что такого волнующего дня ему за всю жизнь не выпадало. За полчаса до того его наниматель вернулся из каньерского Чайнатауна в таких смятенных чувствах, что едва дверь с петель не сорвал. Он набросал записку, ныне доставленную Альбертом, с пылом и страстью композитора, творящего симфонию в союзе со своей музой. Он неловко запечатал письмо, капнул на себя воском, выругался и наконец сунул сложенный измятый листок Альберту, хрипло приказав: «Притчарду – отнеси Притчарду, да побыстрее». В уединении аптекарской приемной, перед тем как войти в лабораторию, Альберт совместил уголки письма, так что сложенный листок образовал что-то вроде трубки, и, вглядевшись в нее по всей длине, разобрал несколько слов, что, на его взгляд, отдавали самым что ни на есть махровым криминалом. У юнца просто дух захватило при мысли, что работодатель затевает недоброе.
– Хорошо, спасибо, – промолвил Притчард, забирая письмо из его рук. – Ответ нужен?
– Нет, сэр, ответ не требуется, – ответствовал юнец. – Но мне велено дождаться и пронаблюдать, чтобы вы его сожгли, дочитав до конца.
Притчард не сдержал смеха. Это было настолько в духе Нильссена: сперва он дуется, потом жалуется, что, дескать, не по нутру ему все это, потом тянет время, потом пытается снять с себя всякую ответственность, но, как только он сделался участником, как только ощутил собственную значимость и важность, тут-то и начинается пантомима, роман плаща и шпаги; он просто-таки упивается происходящим. Притчард отошел на несколько шагов (юнец остался разочарован), сорвал печать пальцами, разгладил лист на лабораторном столе. Письмо гласило:
Джо!
Я зашел к Цю согласно твоей просьбе. Ты был прав насчет золота – это его работа, хотя он клянется, что понятия не имеет, как оно оказалось у Уэллса. Во всем замешана шлюха – возможно, ты уже знаешь, – хотя докопаться до сути никак не удается – «до инициатора», пользуясь твоим же выражением. Похоже, тут все затронуты так или иначе. Писать слишком долго. Предлагаю созвать совет. И азиатов тоже пригласить. Встречаемся в задней комнате «КОРОНЫ» на ЗАКАТЕ. Приму меры, чтоб нас не потревожили. Никому не говори, даже если им доверяешь и они тоже в это дело впутаны и в один прекрасный день того и гляди встанут с нами в один ряд как обвиняемые. Пожалуйста, уничтожь это письмо.
Х. Н.