Элеанор Каттон
Светила
Растущая Луна в Тельце
Глава, в которой у Чарли Фроста зарождаются подозрения; Дик Мэннеринг пристегивает кобуры, а мы отправляемся в рискованное путешествие вверх по реке к каньерским участкам.
Утренние расспросы Томаса Балфура в Новозеландском резервном банке разбередили любопытство банковского служащего в плане того, и другого, и третьего, и, как только грузоперевозчик покинул здание, мистер Фрост тотчас же вознамерился в свою очередь навести кое-какие справки. Он все еще держал в руках реестр акционеров золотого рудника «Аврора», владельцем и разработчиком которого являлся пропавший старатель Эмери Стейнз. «Аврора», размышлял про себя Фрост, постукивая по документу тощим пальцем. «Аврора». Он помнил, что совсем недавно где-то сталкивался с этим названием – но где? Спустя мгновение он отложил документ в сторону, слез с табуретки и неслышным шагом направился к шкафчику напротив своей кабинки, где ряды кожаных корешков были помечены словами «Квартальные отчеты». Он выбрал подшивки за третий и четвертый квартал прошлого года и вернулся за рабочий стол просмотреть документацию по руднику.
Чарли Фрост широкой известностью не пользовался: ведь на известность нужно претендовать, а он был человеком тихим, одевался скромно, выглядел безобидно и спокойствие возмущать не любил, уж каков бы ни был повод. Говорил он неспешно, тщательно подбирая слова. На людях смеялся редко. И хотя в его манере держаться ощущалась некая расслабленная томность, он всегда был словно бы настороже, как будто постоянно помнил о некоем правиле этикета, что другие давно уже не соблюдали. Он предпочитал не заявлять о своих предпочтениях, не ораторствовать на публику; более того, в беседе он крайне неохотно провозглашал какую-либо повестку дня. Не то чтобы Фрост не строил никаких планов или что предпочтений за ним не водилось, на самом деле многие ритуалы его частной жизни были упорядочены до крайности, а амбиции весьма и весьма специфичны. Скорее, Фрост усвоил, как выгодно изображать непритязательность. Он по достоинству оценил тайное могущество неизвестности (ведь неизвестность так будоражит любопытство!) и умело ею пользовался, но тщательно скрывал свой талант. Тем самым при первой встрече у людей посторонних о нем складывалось одно и то же впечатление: он – человек не столько действия, сколько противодействия; в бизнесе он довольствуется ролью подчиненного, в любви – соблазняемого и во всех своих развлечениях неизменно смирен и кроток.
Фросту исполнилось всего-то-навсего двадцать четыре; родился он в Новой Зеландии. Его отец занимал высокий пост в ныне не существующей Новозеландской компании. Высадившись в устье реки Хатт и обнаружив там изобилие равнинных земель под размежевание и на продажу, он тотчас же послал домой за женой. Местом своего рождения Фрост не то чтобы гордился; для белого человека такое гражданство было редкостью, и сам он видел в нем нечто унизительное. Он не рассказывал никаких историй о своем детстве, проведенном в заболоченной низине долины Хатт, где он читал и перечитывал захватанный отцовский экземпляр «Потерянного рая» – единственную книгу в семье, не считая Библии. (К восьми годам Фрост мог продекламировать наизусть любой монолог Бога Отца, и Сына, и Адама, но не Сатаны – его Фрост находил неуживчивым драчуном – и не Евы – она казалась ему безвольной занудой.) Не то чтобы это было несчастливое детство, но, вспоминая о нем, Фрост чувствовал себя несчастным. Когда он заговаривал об Англии, казалось, он очень по ней скучает и дождаться не может возвращения.
С ликвидацией Новозеландской компании мистер Фрост-старший практически обанкротился, и репутация его погибла безвозвратно. Он обратился за помощью к единственному сыну. Чарли Фрост подыскал себе канцелярскую работу в Веллингтоне, а вскоре ему предложили место в одном из банков квартала Лэмбтон; теперь он зарабатывал достаточно, чтобы при его поддержке родители жили в добром здравии и относительном комфорте. Когда в Отаго обнаружили золото, Фрост перешел в один из банков Лоренса, обещая бóльшую часть заработков пересылать домой всякий месяц частной почтовой службой, – и обещания своего ни разу не нарушил. Однако ж он больше не возвращался домой в долину реки Хатт – и возвращаться не собирался. Чарли Фрост был склонен воспринимать все свои взаимоотношения с другими людьми в терминах прибыли и оборота и, единожды решив, что долг свой исполнил, больше о других людях не вспоминал. Здесь, в Хокитике (а он последовал за золотой лихорадкой из Лоренса на побережье), он о своих родителях вообще не думал, кроме как раз в месяц, когда им писал. Задача была не из простых: краткие, отрывистые письма отца дышали обидой, а материнские, исполненные смятенных умолчаний, полнились чувствами, что удручали Чарли Фроста, хотя и ненадолго. Написав и отослав ответные послания, он рвал родительские эпистолы на жгуты для раскуривания сигар – по всей длине, чтобы изничтожить самую их суть и смысл, – а жгуты равнодушно сжигал.
Фрост пролистал папку с отчетами, пока не дошел до раздела по Каньеру и Хокитикскому ущелью. Документация подшивалась в алфавитном порядке, «Аврора» шла второй, сразу под заявкой на участок, названный, на диво уместно для Уэст-Коста, «Авантюрой». Фрост наклонился совсем близко, разбирая цифры, а в следующий момент изумленно хмыкнул.
В течение первого месяца после первичной покупки участок «Аврора» разрабатывался весьма успешно, давая почти сто фунтов прибыли; с августа, однако, доход с участка резко упал и наконец – Фрост поднял брови – практически иссяк. Совокупная прибыль с «Авроры» за последний квартал составила всего-навсего двенадцать фунтов. По фунту в неделю! Очень странно для перспективного рудника такой глубины! Один фунт в неделю – да этого на покрытие издержек едва хватит, подумал Фрост. Он приблизил страницу к самым глазам. Согласно учетной записи на руднике работал только один старатель. Имя было китайским, дешевая рабочая сила, стало быть… но даже так, отметил про себя Фрост, старателю причитается поденная оплата.
Чарли Фрост нахмурился. Согласно реестру акционеров Эмери Стейнз принял во владение «Аврору» в конце осени прошлого года. По-видимому, несколько недель спустя после оформления покупки Стейнз продал пятьдесят процентов акций пресловутому Фрэнсису Карверу, однако сразу после заключения этой сделки, как явствует из учетных записей, рудник внезапно истощился. Либо «Аврора» нежданно-негаданно превратилась в выработанную шахту, не представляющую ровно никакой ценности, либо кто-то очень ловко создает такую видимость. Фрост закрыл папку и постоял мгновение, размышляя про себя. Обвел взглядом толпу: старатели в фетровых шляпах с широкими опущенными полями; инвесторы; охранники с украшенными галуном эполетами. Внезапно Фрост вспомнил, где видел это название прежде.
Он повесил на кабинку табличку «Закрыто».
– Ты насовсем уходишь? – спросил один из сотрудников.
– Не исключено, – отозвался Фрост, сощурясь. – Не думал, что придется; собирался вернуться после ланча.
– Мы в два закроемся; сегодня больше никаких закупок не предвидится, как только с этой партией закончим, – отозвался банковский служащий. Он потянулся, похлопал себя по животу. – Так что до понедельника, Чарли, ты совершенно свободен.
– Что ж! – пробормотал Фрост, во все глаза глядя на тулью шляпы, как если бы не на шутку удивился, обнаружив сей предмет у себя в руках. – Очень любезно с твоей стороны. Премного обязан.
* * *
Дик Мэннеринг сидел один в своем кабинете, когда в дверь постучал Фрост. Заслышав этот стук, колли Мэннеринга вылетела из-под стола сгустком ликующего энтузиазма и радостно напрыгнула на Фроста, колотя хвостом по полу и разевая алую пасть.
– Чарли Фрост! Вот уж кого не ждал! – воскликнул Мэннеринг, отодвигая кресло от стола. – Заходи, заходи же – и дверь прикрой. Есть у меня подозрение, что, о чем бы уж ты ни пришел мне рассказать, для чужих ушей оно не предназначено.
– Лежать, девочка! – приказал Фрост собаке, стискивая ей морду, заглядывая ей в глаза, трепля уши; очень довольная, колли прянула назад, приземлившись на все четыре лапы, затрусила обратно к хозяину, развернулась, плюхнулась на пол, прикрыла нос лапами и скорбно воззрилась на Фроста из-под мохнатых бровей.
Фрост, как было велено, закрыл дверь.
– Как поживаешь, Дик?
– Как поживаю? – Мэннеринг развел руками. – Изнываю от любопытства, Чарли. Представляешь? В последнее время я только и делаю, что любопытствую. Насчет всего на свете. Ты ведь знаешь, Стейнз так и не объявился – исчез, как в воду канул. Мы с Холли ущелье обшарили из конца в конец, хотя какая из нее ищейка. Дали ей платок понюхать, она пулей прочь – и тут же обратно, ничего не нашла. Да-да, мне крайне любопытно. От души надеюсь, ты принес какие-никакие новости или, может, скандальную сплетню-другую, если новостей не случилось. Право слово, эти две недели ужас что такое! Давай снимай пальто – да-да, – ох, забудь ты про дождь! Ну, подумаешь, водичка – Бог свидетель, нам пора бы уже к ней привыкнуть.
Невзирая на ободряющие слова, Фрост осторожно повесил пальто так, чтобы не задеть одежды хозяина и чтобы с него не капало на Мэннеринговы галоши, выставленные под вешалкой; каждая была снабжена распоркой для обуви и сияла глянцевой чернотой. Затем гость не без робости снял шляпу.
– Гнусный денек выдался, – промолвил он.
– Да ты присаживайся, присаживайся, – пригласил Мэннеринг. – Плеснуть тебе бренди?
– Если сам будешь, то и я выпью, – отозвался Фрост: такова была его неизменная стратегия в вопросах еды и питья. Он присел, уперся ладонями в колени, огляделся по сторонам.
Кабинет Мэннеринга располагался над фойе оперного театра «Принц Уэльский»; оттуда открывался роскошный вид поверх полосатого навеса на Ревелл-стрит, и дальше за нею – на открытый океан, что просматривался между фасадами переднего ряда домов как сине-серая лента, порою отливающая зеленью, а сегодня, сквозь дождь, бело-желтая, – вода вобрала в себя цвета неба. Дизайн помещения задумывался как зримое свидетельство богатства хозяина, ведь Мэннеринг, будучи директором оперы, имел еще несколько источников дохода: как сутенер, и как шулер, и как акционер, и как магнат-золотопромышленник. Во всех этих «профессиях» он демонстрировал поразительную способность к извлечению прибыли – особенно же той, что плохо лежит, – мастерски наживаясь на чужих грешках. Об этом недвусмысленно возвещала меблировка кабинета. Стены были оклеены обоями, все комоды и шкафчики натерты маслом; на полу лежал плотный турецкий ковер; хмурый керамический бюст в римском стиле служил книгодержателем; под окном в стеклянном ящичке были выставлены три черные бабочки, каждая – размером с раскрытую ладонь ребенка.
За рабочим столом Мэннеринга висел роскошный акварельный пейзаж в золоченой раме: на картине были изображены высокий утес, косые лучи солнца, силуэт листвы лиловатого оттенка и, в туманной дали, бледный, размытый изгиб радуги из-за облака. Чарли Фрост считал картину превосходным произведением искусства, несомненно делающим честь вкусу Мэннеринга. Он любил измыслить предлог зайти к старшему приятелю, чтобы посидеть в этом самом кресле, глядя на пейзаж снизу вверх и силою воображения переносясь в дальние, исполненные великолепия дали.
– Да уж, эти две недели выдались – врагу не пожелаешь, – сетовал между тем Мэннеринг. – А теперь еще моя лучшая шлюха взяла да и объявила, что у нее-де траур! Сплошная нервотрепка, говорю тебе. Начинаю думать, что она умом тронулась. Что за удар судьбы! Когда это твоя лучшая шлюха. Что за удар! А знаешь, она ведь была с Эмери в ту ночь, когда он исчез.
– Мисс Уэдерелл – и мистер Стейнз? – Фрост, накрыв ладонями резные подлокотники кресла, кончиками пальцев водил по углублениям узора.
Красота для Чарли Фроста была более или менее синонимична утонченности. В его представлении идеальная женщина посвящает себя самоусовершенствованию, она преуспела в женских искусствах вышивания, игры на фортепиано, высушивании цветов и листьев и тому подобном; она чудесно поет, тихо читает, от констатации какого бы то ни было мнения воздерживается, она – очаровательный, бесценный коллекционный экземпляр, а превыше всего она любит быть любимой. Анна Уэдерелл не обладала ни одним из этих качеств, но признать, что Анна совершенно не походила на фантастический образ Фростова воображаемого идеала, отнюдь не означало утверждать, будто служащий банка не питал к ней никаких теплых чувств или не услаждал естество, подобно всем прочим. Теперь, вообразив Анну и Стейнза вместе, он почувствовал некоторую неловкость – почти отвращение.
– О да, – подтвердил Мэннеринг, извлекая хрустальную пробку из графина и взбалтывая жидкость. – Он купил ее на всю ночь – и еще не хватало, чтоб нагрянул констебль или еще кто-нибудь постучался! Он ее к себе домой забрал! Отели-бордели – это не для него, сами понимаете! А уж разборчив-то – подавайте ему только эту, и никакую другую, ни Кейт, ни Лиззи; Анну, говорит, и точка! А на следующее утро она – на пороге смерти, а он пропал бесследно. Прямо не знаю, что и думать, Чарли. От нее, понятное дело, никакой помощи. Говорит, ни черта не помнит до того момента, как пришла в себя в тюряге, и, судя по ее одурелому виду, я склонен ей поверить. Она моя лучшая шлюха, Чарли, – вот только дьявол бы побрал этот ее дурман: вот право, побрал бы в собственное пользование! Сигару хочешь?
Фрост взял из ящика сигару, Мэннеринг, наклонившись, поднес бумажный жгут к углям, но жгут оказался коротким и вспыхнул слишком быстро: Мэннеринг обжег себе пальцы. Он с проклятьем выронил бумагу в камин. Пришлось скрутить еще один жгут из промокашки; лишь несколько мгновений спустя обе сигары были зажжены.
– И это не говоря уже о тех неприятностях, что выпали на твою долю, – добавил Мэннеринг, усаживаясь обратно в кресло.
Фрост страдальчески поморщился.
– Мои неприятности, как ты говоришь, под контролем, – заверил он.
– А я бы сказал, что нет, – покачал головой Мэннеринг. – Взять хоть эту вдовицу, что заявилась в четверг, – и теперь весь город гудит как пчелиный улей! Я тебе скажу, на что это все похоже с моей колокольни. Чертовски похоже на то, что ты знал о подброшенном в отшельникову хижину золоте и, как только он помер, сделал все, чтобы оформить сделку купли-продажи как можно скорее.
– Это неправда, – возразил банковский служащий.
– Похоже на то, что вы тут оба вместе замешаны, – продолжал Мэннеринг. – Ты и Клинч; вы ж вроде как партнеры не разлей вода. Теперь небось судью пригласят. Кого-нибудь из Высокого суда. Такие проблемы сами собою не рассасываются. И мы все окажемся втянуты: где мы были в ночь на четырнадцатое января, все такое. И надо бы с нашими показаниями разобраться еще до того, как это случится. Я тебя не обвиняю. Я просто описываю ситуацию со своей колокольни.
В Мэннеринговой манере изъясняться зачастую проскальзывали диктаторские ноты: его самовосприятие было непоколебимо, авторитарно и абсолютно. Мир он воспринимал лишь с позиций командования им, а еще он любил пафосные речи. В этом он составлял полную противоположность своему гостю: это различие у Мэннеринга вызывало некоторое раздражение, ибо, хотя он ценил почтительность в собеседнике, его нервировали те, кого он почитал недостойными своего внимания. К Чарли Фросту он всегда был щедр, угощал юношу дорогими напитками и сигарами, дарил ему билеты на балкон на все последние представления, но молчаливая сдержанность Фроста действовала ему на нервы. Мэннеринг имел обыкновение присваивать своему окружению определенные роли, вешать ярлыки – так людей маркируют по профессии, обозначая «доктор» или «капрал»; его ярлыки, составленные про себя и никогда не озвучиваемые вслух, характеризовали людей исключительно по их с ним взаимоотношениям: именно так он и воспринимал всех своих знакомых – как отражения или даже частицу себя самого.
Мэннеринг, как уже отмечалось, был весьма тучен. В двадцать лет он отличался дородностью, в тридцать отрастил живот, а к сорока годам его торс приобрел почти сферические пропорции, и, к вящему своему ужасу, он уже не мог без посторонней помощи ни взгромоздиться верхом на лошадь, ни спешиться. Чем признать, что этакие габариты стали для него помехой в повседневной деятельности, Мэннеринг все списывал на подагру: этим заболеванием он никогда не страдал, зато звучало это солидно и аристократично. А ему очень хотелось сойти за аристократа; нередко даже и удавалось благодаря светлому цвету лица, бачкам и дорогой одежде. В тот день его шейный платок был сколот золотой булавкой, а жилет (пуговицы которого явно держались из последних сил) дополняли лацканы с разрезом.
– Мы ни в чем таком вместе не замешаны, – возразил Фрост. – Понятия не имею, о чем ты.
Мэннеринг покачал головой:
– Я вижу, ты угодил в переплет, Чарли, – невооруженным глазом вижу! Вы с Клинчем оба. Если дело дойдет до суда – а очень может быть, что и дойдет, – тебе придется объяснять, почему сделка купли-продажи на дом была проведена так быстро. И это – самый важный момент, насчет которого вам неплохо бы договориться. Я не предлагаю давать ложные показания – я лишь намекаю, что ваши истории должны сойтись. Зачем ты пришел – за помощью? Тебе нужно алиби?
– Алиби? – удивился Фрост. – Для чего бы?
– Да ладно тебе! – Мэннеринг отечески погрозил ему пальцем. – Только не говори, что ты на голубом глазу все это провернул. Сделку-то оформил со свистом!
Фрост пригубил бренди и сказал:
– Не следует обсуждать это дело в такой легкомысленной манере. Ведь в него вовлечены и другие люди.
(Такова была одна из его стратагем – неизменно давать понять, что ему не хотелось бы разглашать чужие тайны.)
– Да пропади они пропадом, эти другие люди! – рявкнул Мэннеринг. – Пропади они пропадом, эти твои «следует» и «не следует»! Ты мне расскажи всю подноготную! Ну, давай выкладывай!
– Хорошо, расскажу, но ничего криминального в том нет, – заверил Фрост не без удовольствия: ему, пожалуй, нравилось заявлять о собственной невиновности. – Сделка была абсолютно законна и совершенно правомерна.
– Тогда чем ты это объясняешь?
– Объясняю что?
– Как все вышло.
– Все легко объяснимо, – спокойно отозвался Фрост. – Когда Кросби Уэллс умер, Бен Левенталь узнал о том почти сразу же, так как взял интервью у приезжего политика, едва тот объявился в городе, – чтобы следующим же утром дать спецматериал в газету. А политик – Лодербек его фамилия, Алистер Лодербек, – так вот он только что побывал в хижине Уэллса, он-то и нашел труп. Естественно, он обо всем рассказал Левенталю.
– Ишь пронырливый иудей! – с наслаждением откомментировал Мэннеринг. – Этот всегда окажется в нужном месте в нужное время, так?
– Наверное, – отозвался Фрост; он предпочитал держать свое мнение при себе. – Но, как я уже говорил, Левенталь узнал о смерти Уэллса раньше всех прочих. Еще до прихода в хижину коронера.
– Но ему-то не пришло в голову тотчас же купить эту землю, – напомнил Мэннеринг.
– Нет. Но он знал, что Клинч как раз ищет, во что бы вложить деньги, так что он оказал Клинчу добрую услугу и поделился с ним новостью: сообщил, что собственность Уэллса очень скоро выставят на продажу. Следующим же утром Клинч пришел ко мне с задатком, готовый совершить покупку. Вот, собственно, и все.
– О нет, не все, – возразил Мэннеринг.
– Уверяю тебя, все, – стоял на своем Фрост.
– Я умею читать между строк, Чарли, – заверил Мэннеринг. – «Оказал добрую услугу»? Уж не по доброте ли сердечной? Только не он – только не Левенталь! Это называется наводка – наводка насчет того треклятого клада! Они спелись – Левенталь и Клинч! Ставлю мою шляпу, что спелись!
– Если и так, – пожал плечами Фрост, – то мне о том ровным счетом ничего не известно. Я говорю тебе, что продажа дома абсолютно законна.
– Законна, говорит мне работник банка! Но ты все еще не ответил на мой вопрос. Отчего все произошло так чертовски скоропалительно?
– Да просто потому, что никакой бюрократической возни с документами не потребовалось, – невозмутимо ответствовал Фрост. – У Кросби Уэллса не было ничего: ни долгов, ни страховки; никаких проблем не возникло. И никаких бумаг.
– Никаких бумаг?
– Во всяком случае, в его хижине ничего не нашли. Ни свидетельства о рождении, ни билета, ни лицензии. Вообще ничего.
Мэннеринг покатал в пальцах сигару.
– Никаких бумаг, – повторил он. – Что ты об этом думаешь?
– Не знаю. Может, он их потерял.
– А как теряют бумаги?
– Не знаю, – повторил Фрост. Ему не нравилось, когда его принуждали высказать свою точку зрения.
– Может, их сожгли? Кто-то решил от них избавиться?
– Кто бы? – слегка нахмурился Фрост.
– Ну, этот политик, например, – предположил Мэннеринг. – Лодербек. Он же первым оказался на месте событий. Может, как раз он в этом деле и замешан. Может, он и сообщил Левенталю про спрятанный в хижине клад. Может, он его обнаружил и рассказал Левенталю, а Левенталь рассказал Клинчу! Нет, глупость какая-то, – добавил он, опровергая собственную гипотезу. – Ему-то с того никакой выгоды, верно? И для иудея никакой. Разве что всем по ходу дела перепадет какой-никакой откат…
– Никому никакой откат не перепадет, – возразил Фрост. – Золото помещено на хранение в банк. Никто не может на него посягнуть. По крайней мере, до тех пор, пока не решится вопрос со вдовой.
– О да – вдова! – с наслаждением протянул Мэннеринг. – Ишь ты, какой поворот событий-то! Что ты думаешь о ней? Я с ней знаком, знаешь ли, – да, знаком. В девичестве она звалась Гринуэй. Я никогда не знал ее как миссис Уэллс – для меня она всегда была мистрис Гринуэй. Как она тебе, Чарли?
Фрост пожал плечами:
– Документы на ее стороне. Если брачное свидетельство окажется подлинным, продажу аннулируют и состояние достанется ей. На данный момент оно в руках чиновников.
– Но как она сама тебе, я спрашиваю?
Фрост раздраженно поморщился.
– Видная женщина, – проговорил он. – Я нахожу, что она очень красива. – Он сдвинул сигару в уголок рта и сжал ее зубами, – казалось, он слегка морщится от боли.
– Еще бы не красива! – радостно подхватил Мэннеринг. – Красива, а то ж! Играет мужчиной, как иная на фортепьяно играет, – а репертуар-то каков! Думаю, именно это и случилось со стариной Кросби Уэллсом: им поиграли, как всеми прочими.
– Этот их брак у меня вообще в голове не укладывается, – признал Фрост. – Что мог предложить старик вроде Кросби Уэллса – хотя бы и дурнушке, не говоря уже о красавице? Не понимаю, что ее привлекло; хотя что привлекло его – могу себе вообразить.
– Ты забываешь о его состоянии, – погрозил пальцем Мэннеринг. – Сильнейший афродизиак, между прочим! Разумеется, она вышла замуж за старика Кросби ради его денег. Он же накопил целое состояние на черный день, а ей оставалось только дождаться, чтобы он помер. Какие еще тут возможны объяснения? Она ж объявилась сразу после его смерти – как если б сама ее спланировала, тебе не кажется? О, Лидия Уэллс себе на уме! Высматривает пенни, нащупывает фунты. Такая если уж руку приложит, то к вящей своей выгоде.
Фрост ответил не сразу: рассуждения Мэннеринга заставили его вспомнить, зачем он пришел, и ему хотелось сперва собраться с мыслями, а потом уже объявлять о своем деле. Однако спустя мгновение Мэннеринг отрывисто рассмеялся и ударил кулаком по столу.
– Вот оно что! – воскликнул он в восторге. – Я так и знал! Знал, что ты во что-то да влип, знал, что выведу тебя на чистую воду! Ну, выкладывай, что там такое? В чем твое преступление? В чем загвоздка-то? Ты себя выдал, Чарли, – у тебя на лице все написано. Это что-то связанное с пресловутым кладом, да? Что-то насчет Кросби Уэллса?
Фрост потягивал бренди. Никакого преступления в прямом смысле слова он не совершал, но загвоздка действительно возникла, и да, связанная с кладом, и да, имеющая отношение до Кросби Уэллса. Его взгляд скользнул поверх плеча Мэннеринга к окну, и Фрост помешкал минуту, любуясь видом и подбирая нужную формулировку.
После того как обнаруженное в хижине Уэллса состояние было оценено банком, Эдгар Клинч сделал Фросту роскошный подарок, в благодарность за то, что банковский служащий поспособствовал сделке, – вручил ему банковский билет в тридцать фунтов. Эта сумма произвела на Чарли Фроста мгновенный опьяняющий эффект, ведь доходы его шли главным образом на содержание родителей, с которыми он не виделся и которых не любил. В восторженном угаре, впервые за всю свою жизнь, Фрост твердо вознамерился промотать всю сумму, причем немедленно. О своей нежданной удаче он родителям не скажет, решил он, и потратит на себя все до последнего пенни. Он поменял билет на тридцать блестящих соверенов и купил на них шелковый жилет, ящик виски, комплект переплетенных в кожу исторических сочинений, рубиновую булавку на лацкан, коробку дорогих привозных сладостей и набор носовых платков с монограммой – с его собственными инициалами на фоне розы.
А несколько дней спустя после этого приступа мотовства в Хокитику явилась Лидия Уэллс. Сразу по прибытии она посетила Резервный банк, объявив о своем намерении аннулировать продажу дома и имущества своего покойного мужа. И если сделка в самом деле будет признана утратившей силу, Фрост знал: ему придется вернуть пресловутые тридцать фунтов. Но перепродать жилет он уже не мог иначе как подержанную одежду; книги и булавку он сумел бы заложить, но за лишь ничтожную часть их стоимости; ящик виски он уже вскрыл; сласти были съедены; и какому олуху понадобятся платки с вышитыми чужими инициалами? В конечном счете ему очень повезет, если он вернет хотя бы половину потраченных денег. Он будет вынужден пойти к какому-нибудь из многих ростовщиков Хокитики и умолять его о ссуде; ему придется выплачивать этот долг в течение многих месяцев, а может быть, и лет; а хуже всего вот что: придется обо всем рассказать родителям. От такой перспективы его затошнило.
Но Фрост пришел к Мэннерингу не затем, чтобы признаваться, в какое унизительное положение попал.
– Ни во что я не влип, – коротко отрезал он, вновь обращая взгляд на хозяина, – но подозреваю, что здорово влип кто-то другой. Видишь ли, я не верю, что этот клад вообще принадлежал Кросби Уэллсу. Я подозреваю, что золото краденое. – Фрост нагнулся стряхнуть пепел с сигары и обнаружил, что она потухла.
– Так у кого же оно украдено? – осведомился Мэннеринг.
– Вот об этом мне и хотелось с тобою поговорить, – промолвил молодой служащий банка. В кармане его жилета были шведские спички; чтобы их достать, он переложил сигару в правую руку. – Мне не далее как нынче днем пришла в голову идея, и я решил с тобой посоветоваться. Насчет Эмери Стейнза.
– О, вот кто и впрямь во всем этом замешан, – согласился Мэннеринг, плюхаясь обратно в кресло; Фрост принялся снова зажигать сигару. – Он же исчез в тот же самый день! Вне всякого сомнения, он причастен к событиям. Не питаю я особых надежд насчет нашего друга Эмери, честно скажу. У нас на приисках поговорка есть: если слишком долго везет – не к добру это. Слыхал, нет? Так вот, Эмери Стейнзу везло, как никому другому на моей памяти. Из грязи в князи поднялся, причем без чьей-либо помощи. Бьюсь об заклад, его убили, Чарли. Убили на реке или на взморье – и тело вода унесла. Кому приятно видеть, как мальчишка нажил целое состояние! А ведь ему еще и тридцати нет! А уж тем более, если богатство добыто честным путем. Бьюсь об заклад, уж кто бы его ни грохнул, он на двадцать лет его старше душой. По меньшей мере на двадцать лет. Хочешь пари?
– Прошу меня простить, – чуть качнул головой Фрост.
– Ах да, – разочарованно протянул Мэннеринг. – Ты ведь на деньги не споришь! Ты – человек благоразумный. Деньгами если и бросаешься, то только в кошелек.
На это Фрост отвечать не стал, пристыженно вспомнив о тридцати фунтах, выкинутых на ветер совсем недавно. Спустя мгновение Мэннеринг воскликнул:
– Да ну же, не томи! – сконфуженный тем, что последнее его замечание прозвучало оскорбительнее, нежели ему бы хотелось. – Выкладывай все как есть! Что еще за идея?
Чарли Фрост рассказал обо всем, что узнал тем утром: что Фрэнк Карвер владеет половиной акций золотого рудника «Аврора» и что они с Эмери Стейнзом, в сущности, были компаньонами.
– Да, сдается мне, я что-то такое слышал, – туманно отозвался Мэннеринг. – Однако ж это долгая история; и это личное дело самого Стейнза. А почему ты об этом заговорил?
– Потому что заявка на «Аврору» связана с проблемой Кросби Уэллса.
– Это как еще? – нахмурился Мэннеринг.
– Сейчас расскажу.
– Рассказывай.
Фрост запыхтел сигарой.
– Клад Уэллса передан на хранение в банк, – сообщил он наконец. – И прошел через мои руки.
– И что?
Дик Мэннеринг не терпел, чтобы кто-то другой долго оставался в центре внимания, и имел привычку часто перебивать рассказчика, как правило, чтобы сподвигнуть его сделать собственный вывод сколь можно более быстро и точно.
Фрост, однако, торопиться не собирался.
– Так вот, – промолвил он, – есть одна любопытная подробность. Золото уже переплавили, причем не силами представителя компании. Судя по всему, это было сделано в частном порядке, негласно.
– Переплавили – уже! – воскликнул Мэннеринг. – Я об этом не слышал.
– Разумеется, не слышал, – кивнул Фрост. – Все золото, что оказывается у нас на прилавке, должно быть спрессовано, даже если это уже делалось. Это нужно для того, чтобы внутрь не попало никаких добавок и чтобы обеспечить однородное качество. Так что Килларни все проделал заново. Он расплавил Уэллсов клад, прежде чем его оценить, и к тому времени, как кто-либо его увидел, тот уже превратился в слитки с печатью Резервного банка. Никто из посторонних банку людей не может знать, что золото ранее уже прошло переплавку, – понятное дело, за исключением того, кто его спрятал. Ах да, и еще за исключением комиссионера, который обнаружил в доме клад и доставил его в банк.
– А кто это был – Кохран?
– Харальд Нильссен. Из «Нильссен и К°».
– Почему не Кохран? – нахмурился Мэннеринг.
Фрост помолчал, затянулся сигарой.
– Не знаю, – произнес наконец он.
– Зачем Клинчу вообще понадобилось втягивать кого-то в это дело? – недоумевал Мэннеринг. – Мог бы и сам имущество распродать. Зачем он еще и Харальда Нильссена впутал?
– Да говорю ж тебе, Клинч понятия не имел, что в доме есть что-то ценное, – настаивал Фрост. – Он был прямо фраппирован, когда обнаружился этот самый клад.
– Ах, фраппирован, значит?
– Да.
– Это твое словечко или его?
– Его.
– Фраппирован, ишь ты, – еще раз повторил Мэннеринг.
– Что ж, для Нильссена все сложилось лучше некуда. По условиям договора ему причитались десять процентов от общей стоимости движимого имущества, находящегося в доме. Удачный денек ему выпал. Ему перепало четыре сотни фунтов!