Элеонора Гранде
Кобра
4
Как птица, что мчится в ветреном, в сумасшедшем небе и вдруг с перебитыми крыльями падает клубком на землю, так вся жизнь Норы Брониславовны, страстная любовь оборвалась, разбилась, и потянулись ей ненужные, тяжёлые и смутные дни.
Долгое время она не могла найти работу, деньги закончились, она голодала и выла от одиночества в подаренной Лазаревым квартире. Тяжело заболела на нервной почве. Жить было тошно и мрачно, и всё же смерть не взяла её.
Когда выписалась из больницы, худая до того, что пальто и голенища сапог болтались на ней, как на скелете, – пошла на вокзал, где маялись в ожидании поездов какие-то люди, и спали на холодном полу бомжи. Куда было ехать? Весь мир – как дикое поле. Вернулась в город, в кадровом агентстве предъявила документы, заполнила анкету и вскоре уехала в Сибирь – работать.
Стук вагонных колёс, железный жар титана, звон подстаканников, долгие, как путь, разговоры попутчиков, орущие буквы рекламы и чёрт знает каких афиш и извещений – клочья бумаги, шелестящие на морозе, – и опять снега, сосны, стужа и многие километры дорог, заносимые позёмкой… Всё это путалось в её воспоминаниях, сливалось в один долгий свиток нескончаемых бедствий.
Нора Брониславовна была худа и черна; могла пить чистый спирт, курила и, когда надо, ругалась не хуже других. За женщину её мало кто признавал, была уж очень тоща и шипела, как кобра. Был один случай, когда к ней в очередной компании подкатил какой-то бывший браток с большими губами – «Губан» – и попросил у неё побаловаться, но она с внезапным остервенением так ударила его в переносье, что того увели в травмпункт останавливать хлещущую кровь и вправлять сломанный нос. Этот случай отбил охоту даже и думать о «Кобре».
Весной занесло её в Омск. По Иртышу бежали, стремились к берегу, поднимались волны и, добежав, бились о пристань, взлетали жидким облаком. Нора Брониславовна захотела уйти на теплоходе в навигацию. Ожили в воспоминаниях картинки, над которыми мечтала в детстве: берега с невиданными деревьями, бесконечную тайгу, луч солнца из необъятных облаков и тихий путь корабля. Увидеть слияние двух рек, Иртыша и Оби, где Обь, как бы соглашаясь на соединение, послушно следует за Иртышом в одном потоке, словно близость мужчины и женщины, что нашли компромисс и сомкнулись в вечных объятиях. Всё это был, конечно, вздор. Никто не принял её на теплоход. Только старый антиквар за дельную консультацию подарил Норе Брониславовне винтажное пресс-папье с ручкой в виде золотой кобры, развернувшей свой капюшон, со словами: «Помни – это надежда на спасение…»
Потом был миллениум. И народ вздохнул свободно. Нора Брониславовна прикупила пару серых офисных юбок и пошла служить по разным фирмам: офис-менеджером, бухгалтером, экономисточкой, переезжающей вместе с письменным столом из этажа в этаж.
На месте долго не засиживалась и стремилась вернуться в Свердловск, теперь уж ставший Екатеринбургом или, на московский манер, Ёбургом. Думалось: проехать бы над тем берегом, где, зачерпнув в реке котелок, в последний раз сидел с ней Павел Петрович… нашла бы и тот куст ракитовый, и место примятое…
Прошлое не забывалось. Жила одиноко, сурово. Семью так и не завела, родить для себя не могла. Но жёсткость девяностых понемногу сходила с неё, – Нора Брониславовна с возрастом раздобрела, отрастила волосы до плеч и снова становилась женщиной…
5
В двухтысячные нужно было начинать третью жизнь. То, что теперь происходило, она представляла как усилие запрячь в рабочий хомут боевых коней. Потрясённая страна ещё вся щетинилась, но уже появлялись новые законы, призывающие модернизировать, инвестировать, строить.
Она читала и слышала об этом, и ей казалось, что это труднее периода, когда страна жила по принципу «купи-продай». Производственные мощности были разрушены и разграблены, всё покривилось и повалилось, крапивой заросли многие цеха. Творчество выражалось в производстве банных веников, шапок-ушанок для продажи иностранным туристам и свистулек – таких же, как в пращуровские времена. Вместо качественной литературы издавались романы-однодневки.
Новое законодательство призывало восстанавливать и творить. Чьими руками? Своими же, вот этими – всё ещё скрюченными, как лапа хищной птицы. Нора Брониславовна в часы заката любила бродить по городу, – вглядывалась в недоверчивые, мрачные лица людей с неразглаженными морщинами гнева, ужаса и ненависти, в глаза, вечно ищущие, что плохо лежит. Все они из девяностых – от мальчика до старика… Все бродят по загаженному городу в спортивных костюмах, взъерошенные, готовые ежеминутно к самообороне.
А новые законы настойчиво требуют – творчества, творчества, творчества… Да, это потруднее рэкета и бездумного обнала. Нора Брониславовна останавливалась у рекламных плакатов, на которых кто-то дорисовал усы и написал похабное слово. Она рассматривала лица и тела, каких не бывает, и пляшущие буквы, что транслируют в подсознание: «купи». Она была девственно впечатлительна и мечтала у нарядного дашборда, – её волновало величие этой новой борьбы.
Закат мрачнел; последнее неистовство его красок, пробившись из-под свинцовой тучи, зажигало окна-глаза новостроек. Нора Брониславовна сжимала кулачки – она должна много работать.
И она работала. Вновь в разных конторах. Моталась по командировкам, часто в Москву, в серых юбках, полная решимости и самоотвержения. Много лет.
***
К житейским лишениям Нора Брониславовна относилась спокойно: бывало с ней и похуже. Как-то на сайте поиска персонала она увидала объявление о вакансии бухгалтера в известную редакцию. После заполнения анкет и прохождения многочисленных собеседований, сразу притихшая от величайшей сложности рассмотрения её кандидатуры, от тишины бизнес-центра, она оформилась на работу в финансовую службу редакции. У неё было чувство воробья, залетевшего в тысячеколёсный механизм башенных курантов. Она поджала хвост. Минута в минуту приходила на службу. Присматривалась и робела, потому что никакими усилиями ума не могла определить степень пользы, которую приносила, оформляя первичные документы и считая бесконечно длинные экселевские простыни. Здесь ни к чему были её знания и навыки, её методологические наработки, её хватка кобры. Здесь только постукивали клавиатуры, как молоточки в ушах при высоком давлении, шелестели бумаги, бормотали в телефонные трубки хозяйственные голоса. То ли было раньше: ясно, отчётливо, как пение пуль – всегда к видимой цели.
После она попривыкла, «разгладила шёрстку». Побежали дни рабочие, однообразные, спокойные. Чтобы не утонуть с головой в рутине, она начала проявлять инициативу. Её пришлось удерживать от излишней резкости.
Первый щелчок она получила от заведующего типографией. Произошло это по случаю рассмотрения проектов. Майский сказал:
– Удивляюсь вам, Пугачёва: такая, в общем, интересная женщина, и – лезете со своими инициативами. Сидели бы да молчали, зарплату ведь исправно платят… Женственности, что ли, в вас нет…
Должно быть, это пустячное замечание пришлось как раз вовремя. Норе Брониславовне стало неприятно, потом больно до слёз. Она пересмотрела все свои расчёты и впервые за много лет стала рассуждать по-женски: «Чёрт знает, что такое – нужно делать, как велят, и не высовываться». Не нужны здесь новые идеи. И она спокойно воспринимала этот факт. Как же это случилось?
Две подружки особо недолюбливали Нору Брониславовну: то откровенно игнорировали, то фыркали прилюдно. Она и не понимала, чем же так насолила этой парочке. Но кровь приливала к прекрасному татарскому лицу Норы Брониславовны, и она огрызалась в ответ, шипела, как потревоженная кобра… Одна из этих женщин была не кто иная, как Таточка Киселёва.
***
Спустя некоторое время сотрудники офиса были изумлены странной выходкой Норы Брониславовны. Она вызвала Тату Киселёву на откровенный разговор, уставилась блестящими глазами, как раскрывшая капюшон кобра, и выложила всё, что думает. И говорила со злобой, словно рубила клинком.
Таточка, нежная от природы, испугалась её резких движений. И отвечала, что она не намерена впредь общаться с Норой, и пусть Пугачёва идёт, работает, как той вздумается.
Валерий Валерьевич Белов, зайдя в комнату приёма пищи, прислушался и отмочил, как всегда, самодовольно ухмыляясь:
– А к чему это всё было сказано, Нора Брониславовна? Поздненько вы делаете переход от военного коммунизма…
Она стремительно обернулась к нему (впоследствии он рассказал, что у неё даже лязгнули зубы и вырвалось змеиное шипение) и проговорила негромко, но внятно:
– А может, заметку про вас написать в стенгазету?
***
На корпоративе редакции все растерялись в первую минуту, куда Пугачёва явилась в элегантном тёмно-зелёном платье, телесных чулках и лакированных туфельках; каштановые волосы её были уложены в замысловатую причёску и блестели, как чёрно-бурый мех. Она присела к столу и взяла бокал с шампанским.
Помзав, немолодой и грузный мужчина, ужасно вылупился, сидя напротив неё.
– Ёлки-палки, – сказал он, – это откуда же взялось?
Действительно, Пугачёва до жути была хороша: белая кожа, глаза как ночь, длинные ресницы… руки отмыла от чернил – одним словом, красота.
Глазели на неё и сидящие за другими столиками. Только и было разговоров про удивительное превращение Пугачёвой.
Когда первое смущение прошло, она почувствовала на себе эту новую кожу, как змея после линьки. Но уж если слишком пялились мужчины, она, проходя, опускала ресницы, словно прикрывала душу.
***
На третий день после корпоратива, когда Пугачёва собиралась домой, к ней подошёл помзав Викентий Вениаминович Быстров и сказал, что им «нужно поговорить крайне серьёзно». Нора Брониславовна подняла красивые полоски бровей, и они вышли.
Быстров сказал:
– Пройдёмте ко мне в кабинет, там никто не помешает.
Пугачёва пожала плечиком. Пошли. Доехали на лифте до четырнадцатого этажа, Нора Брониславовна вошла в его кабинет, села на стул.
– Ну? – спросила она. – О чём вы хотели со мной поговорить?
Он опёрся на стол и начал гвоздить кулаком непроветренный воздух в комнате.
– Пугачёва, мы всегда подходим к делу в лоб, прямо… В ударном порядке… Половое влечение есть реальный факт и естественная потребность… Мы с вами люди немолодые, романтику всякую там давно пора выбросить за борт… Ну вот… Предварительно я всё объяснил… Вам всё понятно…
Он обхватил Нору Брониславовну под мышки и потащил к себе на грудь. Не смутившись, почти спокойно, Нора Брониславовна сжала обе его руки у запястий и так их свернула, что он громко охнул, рванулся и, поскольку она продолжала мучительство, закричал:
– Больно же, пустите, ну вас к дьяволу!..
– Вперёд не лезь, не спросившись, дурак, – сказала она.
Отпустила Быстрова и ушла, хлопнув дверью.
***
Всю ночь и всю первую половину рабочего дня Нора Брониславовна прокручивала мысли… Припомнилась вся жизнь; всё, что казалось навек задремавшим, ожило, затосковало… Зачем, зачем? Можно ведь жить и так, как живут многие, с прохладцей и долей здорового пофигизма. И чувствовала, содрогаясь: уж, кажется, жизнь била её и толкла в ступе, а дури не выбила…
Идя на обеденный перерыв, Нора Брониславовна услышала смех в комнате приёма пищи и голос Таты Киселёвой:
