Элизабет Эбботт
История целибата
Другим изменившим вид и обратившимся в монахов женщинам везло меньше. Приключения Марины[199] начались после смерти матери, когда ее горевавший отец Евгений ушел в монастырь и тем самым лишил ее близких людей. Но недавно ставший монахом отец очень беспокоился о судьбе маленькой дочери и в конце концов решил обо всем рассказать настоятелю, в рассказе своем изменив лишь одну деталь – дочь Марину поменяв на сына Марина. Так Марина стала жить в монастыре со своим отцом как маленький мальчик.
Шли годы. Евгений скончался, а Марина оставалась в монастыре. Одна из ее обязанностей состояла в том, чтобы ездить за припасами в гавань, где ей приходилось проводить ночь. Как-то раз беременная женщина указала на Марина как на соблазнившего ее мужчину. Марин отрицал обвинения, но отказывался предъявить неопровержимые доказательства своей невиновности, а именно тот факт, что он был женщиной.
Монахи изгнали Марину из монастыря. После этого в течение пяти лет она с младенцем «сыном», забота о котором лежала на ее плечах, просила подаяние у монастырских ворот и умоляла монахов вновь принять ее в монастырь. В конце концов настоятель уступил просьбам монахов и вновь распахнул перед Мариной и ребенком ворота обители. Но тяжкие испытания, выпавшие на ее долю, не прошли даром. Вскоре она скончалась, и, как случалось с другими ее сестрами, переодетыми монахами, тот факт, что она была женщиной, выяснился при подготовке к похоронам. Настоятель, с холодным безразличием наблюдавший за ее страданиями, горячо раскаивался, чувствуя свою вину. В женщину, оклеветавшую ее, вселилась нечистая сила, от которой та смогла избавиться лишь тогда, когда призналась, что оклеветала Марину.
Более романтичная судьба выпала на долю Афанасии Антиохийской и ее мужа Андроника после того, как их двое детей умерли в один день. Потерявшая детей женщина непрестанно их оплакивала, пока ей не было ниспослано видение о том, что ее малыши счастливо играют на небесах. Это оказало на Афанасию сильнейшее воздействие. Они с Андроником долго обсуждали, что бы это могло означать, и решили, что им был дан знак отказаться от земных благ. Они вместе оставили свой дом и направились в Египет служить Даниилу, уже снискавшему известность за совершенные им чудеса, а позже ставшему святым.
В Египте они разлучились, и Афанасия провела в пустыне двенадцать лет под именем отшельника Афанасия. Обстоятельства вновь свели ее с Андроником, но, как и в случаях с другими женщинами, переодетыми в одеяния монахов, аскетизм так сильно изменил ее внешность, что Афанасию не узнал даже собственный муж. Тем не менее его очень влекло к ней духовно, и двое монахов стали неразлучны. Они вместе поселились в монастыре, Афанасий и Андроник преданно служили Господу, вели целомудренный образ жизни; теперь их сближала глубокая духовность, сменившая супружескую любовь, которую они когда-то испытывали друг к другу. Афанасия лишь на смертном одре призналась сначала нескольким монахам, а потом и Андронику в том, что на самом деле была его женой[200]. Скрывая свою истинную личность до самого конца жизни, Афанасия тем самым исключала возможность плотского, супружеского вожделения, грозившего поставить под вопрос совершенную непорочность ее «замужества».
Евфросиния, Пелагия, Марина и Афанасия были самыми известными женщинами, скрывавшими свои личности под одеяниями монахов. Нет сомнений в том, что тысячи других женщин таким же образом проникали в религиозные общины. Многие искали там убежище от оскорблявших их или нелюбимых мужей и женихов, и, как мы видели, такое убежище, обретенное в мужской монашеской общине, было наиболее надежным, особенно если черты сходства скрывавшихся с женщинами объяснялись кастрацией. Другие обманом проникали в монастыри, чтобы освободиться от ограничений, налагавшихся женственностью на относительную свободу, дозволенную в жизни мужчинам. Очевидно, все эти женщины соблюдали целибат, порой доводивший их до одержимости. Они были глубоко религиозными людьми, либо рожденными христианками, либо обращенными в восхитительную и требовательную христианскую веру, и потому монастырь привлекал их как сочетание того, что представляло для них особую ценность: соблюдение целибата и преданность Господу. Иначе говоря, они делали то же самое, что и другие переодетые в мужское платье искательницы приключений, уходившие служить в армию или становившиеся профессионалами, стремясь к достижению большей степени личной свободы.
Другой значительной группой женщин, переодевавшихся мужчинами и пробиравшихся как в монастыри, так и в другие места, были не соблюдавшие целибат любовницы, преследовавшие возлюбленных, ставших монахами, которые либо тоже не соблюдали безбрачие, либо были нетвердыми в своих убеждениях служителями Господа. Наибольшую известность среди них получила папесса Иоанна[201], сумевшая озадачить Церковь на несколько столетий, пока в XVI в. церковные власти и богословы не отнесли ее к недостоверной области апокрифов.
Иоанна под именем Иоанна Англикуса, видимо, в IX в. стала выполнять функции Папы после того, как монашеская деятельность снискала ей репутацию всестороннего образованного человека. Она переоделась в монашескую одежду, чтобы тайно встречаться с монахом, в которого была влюблена. Как повествуется в рассказе о ней, ко времени избрания Папой Иоанна, она же Иоанн Англикус, была беременна от другого любовника. Во время прохождения папской процессии по улице она внезапно опустилась на корточки и родила ребенка. Рассказ этот имеет две версии завершения – либо Иоанн / Иоанна и ее сын вскоре умерли, либо он вырос и стал Папой Адрианом III.
У этой легенды есть и древнее продолжение. Как из него явствует, из-за двуличности Иоанны / Иоанна, все последующие папы должны были, спустив штаны, садиться на предназначенный для них стул, в сиденье которого было вырезано отверстие, или, как его иногда называли, «проверочное кресло», чтобы, глядя через это отверстие, специальные священнослужители могли определить, не был ли новый Папа женщиной или евнухом. Однако в XV в. префект ватиканской библиотеки обоснованно сделал вывод о том, что на деле эти существовавшие в действительности кресла с отверстиями служили просто-напросто для того, чтобы, сидя на них, верховные понтифики могли удовлетворять свои вызывающие неудобство естественные потребности.
В числе многочисленных женщин, переодетых в одежду мужчин-монахов, были и выдающиеся, почитаемые Церковью несмотря на то, что они нарушали церковный устав и библейский закон, обманывая настоятелей и других монахов. Их главной целью была спокойная жизнь при соблюдении целибата, поэтому именно безбрачие становилось основной причиной, привлекавшей их в религиозные общины. За исключением Евфросинии, отец которой, скорее всего, нашел бы ее, если бы она попыталась укрыться в женском монастыре, все эти женщины могли поселиться в женских обителях. Но вместо этого они осмеливались бросать вызов обществу и своим семьям, отваживаясь оставаться в мужских монастырях.
В качестве монахов эти переодетые мужчинами женщины отрекались не только от своего пола, но и от половых отношений как таковых. Их стремление к целибату оказывалось настолько сильным, что они удовлетворяли его, подавляя свое женское естество. В любом случае их целибат был плодом религиозного фанатизма. Этим женщинам было недостаточно просто обеспечить себе защиту от сексуального общения с мужчинами и замужества. Они стремились целиком – душой и телом – отдаться служению Господу, причем делать это они стремились с максимально возможным рвением. Они сознательно шли на самые жестокие лишения, претерпевали такую нужду, что подрывалось их здоровье, а внешность целиком изменялась. Нередко они сами придумывали кары и наказания, которым подвергали себя при покаянии.
В отличие от многих монахов-мужчин, ни одна из переодетых в монашескую рясу женщин не жаловалась на трудности при соблюдении обета безбрачия. Ведь именно целибат составлял основную причину, увлекавшую их в монастыри, целибат лежал в основе их религиозного рвения. Единожды выдав себя за монаха, они рисковали бы всем, позволив себе хоть раз отдаться мужчине. Иначе говоря, целибат был для них одновременно и целью, и средством ее достижения.
Для таких умных и ярких женщин, как Евфросиния, Пелагия, Марина и Афанасия, мужское обличье и личность помимо целибата имели и другие преимущества, которые они должны были высоко ценить. В мужской ипостаси они избавлялись не только от женских обязанностей, но и от приниженного положения женщины. Самый ничтожный монах был, тем не менее, мужчиной и в качестве такового пользовался свободами и уважением, немыслимыми ни для одной женщины.
К числу этих свобод относилось неограниченное стремление к обретению духовности. Однако наши четыре женщины, переодетые монахами, не ставили знак равенства между духовностью и смирением. Никто из них не страдал ложной скромностью; все они были честолюбивы, быстро приспосабливались к монастырской жизни и так же стремительно начинали превосходить своих коллег, завоевывая репутацию святости, мудрости и любви к учению. Например, Евфросиния, происходившая из привилегированного сословия, уже в самом начале своей монастырской жизни поставила высокую планку, назвавшись дворцовым евнухом, поскольку положение такого человека было престижным и подразумевало не только грамотность, но и более разностороннее образование, наличие хороших манер и достаточную эрудицию. Даже Пелагия вскоре достигла в своей новой профессии таких же высот, каких ей удалось достичь в бытность ее блудницей, причем с самого начала на новом поприще ее поддерживал такой известный священнослужитель, как епископ Нонн. Для этих женщин жизнь соблюдавших целибат монахов открывала новые возможности, обеспечивая им уважение и почитание, которыми обычно пользовались мужчины[202]. Их целибат был самым прекрасным из всех его возможных разновидностей – преобразующим и освобождающим, служившим инструментом для достижения собственного успеха.
Бородатые святые женщины
Другим типом женщин, представлявшихся мужчинами и соблюдавших целибат, были бородатые святые женщины. Анкамбер[203] – дочь матери-христианки и отца-язычника, который правил в Португалии, – была одним из семерых или даже девятерых близнецов. Анкамбер, также известная под именем Вильгефортис, мечтала остаться девственницей и посвятить жизнь служению Господу, но отец проигнорировал ее стремления и обручил дочь с королем Сицилии.
Анкамбер молила отца изменить решение, но он оставался непреклонен. Тогда она стала просить о спасении Господа. Господь даровал ей избавление, ниспослав длинные свисавшие усы и волнистую шелковистую бороду. Несмотря на это, разгневанный отец покрыл голову внезапно обросшей усами и бородой дочери вуалью. В отместку Анкамбер сорвала вуаль с головы, чтобы ее сицилийский жених увидел невесту во всей красе. Тот вздохнул и тут же отменил бракосочетание. Отец, взбешенный тем, что его планы были сорваны, велел распять Анкамбер. Она приняла крестную смерть, претерпев мучения за девственность, которую Господь помог ей сохранить, избрав для этого средством мягкие волосы, выросшие у нее на лице.
Двумя другими бородатыми святыми женщинами были Галла – вдова, твердо решившая повторно не выходить замуж, и Паула из Авилы – девственница, испытывавшая такое отвращение к своему поклоннику, что убежала от него и попросила Иисуса ее искалечить. Он не отверг ее просьбу, и у нее тут же отросла густая уродливая борода, настолько изменившая ее облик, что обожатель ее даже не узнал.
Бородатые святые женщины уникальны в том смысле, что все они были избавлены от половых отношений с мужчинами внезапным появлением на лицах отталкивающего волосяного покрова, свойственного представителям противоположного пола. В каждом отдельном случае они были бессильны отстоять свою непорочность и в отчаянии обращались к Господу, даровавшему им то средство, в котором они нуждались. Интересно отметить, что святая Анкамбер стала святой покровительницей женщин, стремившихся «освободиться» от своих мужей (и этимологического происхождения уникального в своем роде глагола unencumber[204]). Помолвка Анкамбер отражала их собственное отчаяние и безысходность, и без всякого глумления над ее судьбой – отросшей бородой и распятием на кресте – они испытывали к ней теплые чувства и подносили в дар овсяные лепешки, обращаясь с просьбой вступиться за них пред Господом, чтобы Он помог им в противостоянии супругам.
Некоторые, а может быть, многие из этих несчастных в браке женщин скорее всего просто ненавидели собственных мужей. Других, таких как Анкамбер, видимо, принуждали выходить замуж за нелюбимых, когда сами они стремились посвятить себя безбрачию и благочестивым делам. Они рассматривали несвойственную женщинам растительность на лице Анкамбер – так же, как Галлы и Паулы – в качестве подходящего средства, позволявшего защитить им свою непорочность.
Целибат в пустыне
Новая азбука сердца отцов-пустынников
В Древнем Египте слово «пустыня» использовалось для передачи образа тяжелой жизни впроголодь и непосильного труда на Ближнем Востоке. Она напирала на околицы деревень и окраины городов своей мрачной дикостью. Даже Александрию – самый красивый и развитый в культурном отношении город – от этого необузданного, дикого запустения отделяло всего пятьдесят километров.
Человек оказывался в пустыне внезапно. Он выходил из деревни, проходил мимо загонов для скота, миновал полосу земли, протянувшуюся между равниной, затоплявшейся водами реки, и крутым береговым откосом. Было видно, что это последняя пядь орошаемой и обрабатываемой земли, на которой жили люди. Дальше, за крутым, холмистым склоном простиралась беспредельная пустынная территория, открытая всем ветрам.
Пустыня была жутким местом – и в этом отчасти крылась ее огромная притягательная сила. Илья Пустынник прожил там семьдесят лет, и в современном ему источнике с восхищением говорилось:
обитель его находилась на вершине суровой, дикой, пустынной горы… Тропинка, которая туда вела, была такой узкой, что ступать по ней можно было только по его следам, потому что она была проложена среди острых камней, возвышающихся по обе ее стороны. Там у него было место в пещере под скалой[206].
Даже сегодня бескрайнее пустынное пространство ужасает деревенских жителей; они боятся лая гиен и бурчания демонов, их очень трудно уговорить провести там ночь.
К пустыне вполне можно относиться как к грозному миру, внушающему людям страх. Но можно смотреть на нее и другими глазами, так, как видели ее многие христиане в ранний период развития христианства – как царство свободы, границы которого определяли внешние пределы вероломного мира цивилизации. Мужчина или женщина – такая, как Мария Египетская, – если не очень боялись кочевников, голода и холода, могли рискнуть туда уйти в поисках ответов для своей ищущей души и в надежде обрести там Господа, если им очень повезет.
Для двадцатичетырехлетнего Антония[207], чей богатый отец владел процветающим хозяйством на окраине селения в Фаюмском оазисе, пустыня всегда простиралась до горизонта. Со временем она стала для него убежищем, спасавшим его от мира, от которого он отрекся, передав все владения совету своего селения и определив младшей сестре статус «глубоко верующей девственницы». Но сначала его смущала, тяготила и приводила в замешательство ужасная проблема – половое влечение, постоянно требовавшее удовлетворения по наущению дьявола. Антоний с таким исступлением и неистовством стремился противостоять дьявольским козням, что даже проходившим мимо людям было видно, как его терзала внутренняя борьба.
Сначала Антоний стремился лишь к одиночеству и спокойствию, чтобы охладить свой пыл чтением Священного Писания и молитвой о том, чтобы познать Христа. Место, где он мог себе в этом не отказывать, находилось неподалеку от селения, там он мог спокойно размышлять, и ему не мешали проходившие мимо люди.
Тем не менее юношу продолжала донимать неуемная плотская похоть, лишая его надежды на безмятежное подвижническое существование. Позже он писал о том, что «злые помыслы – козни дьявола». Он боролся с демонами всеми доступными ему средствами, укрепляя тело бессонницей, отказываясь от всех удобств, даже от самого необходимого. Он питался лишь хлебом с солью, иногда раз в день, иногда раз в два, а то и в четыре дня, и запивал его водой. Однако такое подвижническое воздержание не унимало его «юношеский зуд», иными словами, «демона похотливости».
Делая все возможное, чтобы его одолеть, Антоний заточил себя в гробовой пещере и плел корзины, чтобы заработать денег. Единственным человеком, с которым он продолжал встречаться, был один из его друзей, время от времени приносивший ему еду. Больше пятнадцати лет он упорно продолжал борьбу лишь для того, чтобы прийти к следующему выводу: «Кто в пустыне в своей келье предается тишине, тот неуязвим для трех искушений: слуховых, речевых и зрительных; одна лишь борьба предстоит ему: борьба с чувственностью»[208].
(На знаменитой картине Иеронима Босха «Искушение святого Антония» изображена фигура полностью одетого Антония, сидящего с Библией в руках на скале. Он с отвращением смотрит на омерзительные создания, многие из которых обезображены шипами. Голая женщина, стоящая к нему вполоборота, бесстыдно делает ему прозрачные скабрезные намеки. Повсюду суетятся мерзкие твари, голые женщины и горбун, бесстыдные гоблины, рыбы, олицетворяющие порок, и злые искусители, в то время как объятый тревогой монах, один из нескольких сторонников Антония, сжимает Библию.)
Из мрачного склепа, составлявшего его мир, Антоний перебрался в заброшенную крепость. Спустя двадцать лет (в 305 г.) он решил искать себе последователей среди бродивших в округе христианских отшельников, также оставивших мирскую суету в стремлении избавиться от ее безжалостных требований и непреклонности, ее преследований, долгов, а заодно и от ее злопамятных и опасных единоверцев. Антоний со своими приверженцами направился в восточную пустыню, единственными обитателями которой были кочевники, и обосновался там в пещере на горе Кол-зим. Он жил в этой убогой обители анахорета на горе Святого Антония до самой своей кончины в 356 г.
Антоний получил известность как отец-пустынник, основавший монашество, но в его дни в качестве «отрекшегося» он примыкал к распространенному тогда течению. Отрекшиеся, сначала бродившие по египетским городам и селениям, позже объявили своими владениями пустыню. Другой отец-пустынник, Аммон из Нитрии[209], соблюдавший целибат, сразу же после вступления в брак убедил жену отказаться от половой жизни. Прожив восемнадцать лет в целомудренном брачном союзе, жена Аммона убедила его уйти в пустыню. «Негоже тебе скрывать такую добродетель, как твоя», – говорила она[210]. После такого лестного довода Аммон отправился в пустыню, где его высокая духовность привлекла к нему нескольких отрекшихся, ставших его учениками и последователями. Позже они пошли дальше вглубь пустыни, в Келлию[211], создавая себе «кельи» в пространствах между дюнами. Каждый человек выкапывал собственный колодец с солоноватой водой, и так возникли несколько небольших оазисов.
Но Келлия, тем не менее, была расположена слишком близко от центров цивилизации с ее страданиями и искушениями. Дальше, на расстоянии дневного и ночного перехода от нее, раскинулась Скитская пустыня, теперь называемая Вади-Натрун, где было проще добывать воду, потому что там, где проходила граница с заболоченными землями, богатыми содой, было много источников. «Скитская пустыня, – писал Питер Браун, – была героическим форпостом египетского отшельничества… тем фоном, на котором развивалось действие во многих литературных произведениях последующих веков, героями которых были отцы-пустынники»[212]. К 400 г. эта пустыня стала домом для тысяч монахов. Антоний, Аммон и их ученики преобразили пустыню, построив небольшое поселение.
Освободившись от превратностей и неурядиц общества, отцы-пустынники сталкивались с двумя могучими соперниками: дьявольскими искушениями и грозной природой. Их главной целью было использование Божьего дара свободного выбора для искупления грехов и возврата к «совершенной жизни», развращенной грехопадением. Иероним, с юности ставший отцом-пустынником, любил вспоминать свои похождения. Он, бывало, сидел в одиночестве, «скрыв руки и ноги под безобразной власяницей… с кожей черной, как у эфиопа», и боролся со сном. Когда сон его одолевал, он без сил валился на землю. Питание его было поистине жалким: холодная вода и ничтожное количество сырой пищи. И несмотря на эти ужасные лишения, на которые он шел сознательно, чтобы преодолеть страх ада, сидя голодным в лихорадке в пустыне, мысленным взором он видел кружившихся вокруг него девушек. Он был «скорее мертв, чем жив», по его собственным воспоминаниям, однако его «продолжала одолевать неуемная похоть»[213].
Жизнь в пустыне шла своим чередом с присущими ей драмами, возможностями и принципами. Со временем монах-пустынник Иоанн Кассиан Массалийский[214] и другие монахи разработали свод правил о том, как преуспеть в таком образе жизни. Как и в предшествовавшем их существовании главной проблемой были еда и вода: сначала проблема состояла в том, как их получить, а потом, что было в чем-то сложнее, – как распределить их таким образом, чтобы скорее поститься, чем питаться. Добыча пропитания там всегда была насущной проблемой, поскольку Египет был неизменно прожорлив и над ним постоянно витал призрак голода. Если илистые воды Нила несли людям изобилие, то пустыню можно было сравнить с пустым корытом. По этой причине общественное мнение приветствовало победы святых отцов над голодом и собственным аппетитом с еще большим энтузиазмом, чем стремление к обузданию ими похотливого зова плоти. Пост воспроизводил самое непреодолимое искушение Адама, но результат был совсем иным, поскольку в отличие от первого человека, который питался фруктами, святые отцы должны были сами добывать себе пропитание.
Они собирали скудные дары своей земли: клубни, корни, растения, ягоды, носили воду из ближних и дальних источников. На протяжении пятнадцати лет один отшельник прожил в двадцати шести километрах от колодца. Моисей Эфиоп, глубоко раскаивавшийся бывший разбойник, возможно даже убийца, ночи напролет ходил от одного источника к другому и наполнял водой кувшины других святых отцов.
Несмотря на скудость их припасов, случалось, что монахов грабили голодные странники. Один из отшельников держал в пещере для охраны своих нищенских пожитков двух змей. Нередко у святых отцов были значительные запасы хлеба – известны случаи, когда у них хранился запас на шесть и даже на двенадцать месяцев. Они накапливали его в таких количествах из-за того, что редко бывали среди людей.
Иоанн Кассиан оставил пространные и подробные описания повседневной жизни святых отцов, в частности их питания, на основании чего Алин Руссель подсчитала калорийность потреблявшейся ими пищи. Во время праздничной трапезы, устраивавшейся, когда встречались два одиноких монаха, на каждого из них приходились следующие продукты: два куска хлеба весом в один римский фунт (327 граммов), капля масла, пять печеных горошин, три оливки, две сливы и один сушеный инжир. Вместе это составляло около 1000 калорий, и крестьяне, включая тех, кто становился отшельником, считали такую трапезу кулинарным излишеством. Обычная трапеза могла составлять такое же количество хлеба, соль и разные корни или дикие травы, которых едва ли было достаточно, чтобы поддержать взрослых мужчин, несмотря на их малоподвижный образ жизни, проводимой за плетением корзин или выполнением других однообразных задач, медитацией, сбором продуктов питания и воды, но, прежде всего, – в молитве.
Логическим следствием такого образа жизни являлся вопрос о сексуальности и ее подавлении – великой цели, которую ставили перед собой святые отцы. Кассиан полагал, что при двух кусках хлеба в день для достижения сексуальной непорочности потребуется шесть месяцев. Руссель с этим согласилась, сопоставив утверждение Кассиана с проводившимся в Соединенных Штатах во время войны экспериментом, связанным с влиянием недоедания на мужскую сексуальность. Тридцать два мужчины сознательно снизили калорийность дневного питания с 1700 до 1400 калорий и сохраняли этот уровень на протяжении шести месяцев. К концу этого периода они сильно похудели, а их сексуальность значительно снизилась: они больше не испытывали полового влечения, не видели эротических снов, у них прекратились ночные семяизвержения. Таким образом, результаты эксперимента подтвердили правоту Кассиана[215]. Оказалось, что голод питает целомудрие.
Самым страшным врагом святых отцов была похоть, насылаемая дьяволом, а аскетизм, в частности недоедание в сочетании с бессонницей, составлял самое страшное оружие для борьбы с зовом плоти. Эротические видения с женщинами были не единственным проявлением сексуальной греховности. Другим очевидным грехом была мастурбация, а для многих и ночные семяизвержения. Как предупреждал один из святых отцов, монахи должны были «преодолевать пределы законов природы», укрощая плоть и тем самым предотвращая скопление избыточного семени. Суть проблемы заключалась в том, чтобы соблюдать продолжительный пост, иначе вполне могли возникать эротические порывы[216]. Однако не все считали, что ночные семяизвержения являются грехом. Некоторые мыслители говорили, что они происходят без участия воображения, бессознательно, и потому представляют собой естественное явление.
И аскеты, и врачи полагали, что сперма возникает вследствие переизбытка пищи, а средством, способствующим ее уменьшению, являются пост и усыхание тела. Чем более истощенным становится тело, тем это лучше для души. К продуктам, помогавшим его иссушать, относились чечевица, соленые оливки, инжир, виноград и сливы, соль, соленая рыба, рассол и уксус, лук-порей и печеный горох. Еда должна была быть сырой и холодной, чтобы охлаждать жар тела, приводивший к возбуждению чувственности. Излишество жидкости тоже составляло проблему, поскольку наполнение мочевого пузыря стимулировало другие органы. Здесь умеренность тоже была лучше изобилия.
Поэтому в борьбе за существование святой отец должен был хранить в своей примитивной келье продукты питания для духовных потребностей, которые налагали на него определенные ограничения. В углу был сложен запас сухих, потерявших вкус буханок хлеба, поддерживавших его существование, полученных в награду за тяжелую ручную работу. И, поскольку он всегда испытывал голод, этот сухой и твердый хлеб должен был время от времени вызывать в нем такое же искушение, как грезы о нагих, манящих женщинах.
Иногда случалось так, что долгие годы укрощения плоти и плотских стремлений – пост, молитвы, еда, бессонница – доводили святых отцов до срыва, который получил название адиафория[217]. Они уходили из своих тесных келий и бродили по пустыне, искали и собирали сочные травы, ели их, жадно высасывая соки, пытаясь избавиться от приступов боли, вызванной постоянным чувством голода, упорной и однообразной работой, а также медленным течением их одинокой жизни. На самом деле состояние адиафории беспокоило святых отцов даже больше, чем эротические фантазии, больше сексуальных прегрешений, которые они порой подмечали у других, а иногда сами не могли от них удержаться.
Порой эти искушения и прегрешения бывали весьма значительными. Мы не знаем, сколько святых отцов терзались из-за непроизвольных ночных семяизвержений или не могли устоять против искушения мастурбации[218]. Но из-за того, что страсть была такой сильной, а возможности для ее удовлетворения такими редкими, грехи были тяжкими. Женщины в тех краях иногда появлялись: они приходили с кочевниками или группами, искавшими своих братьев, отцов, мужей, ставших монахами, бывали там семьи, скрывавшиеся от налогов, а также авантюристки-куртизанки, спорившие на деньги, что смогут совратить святых отцов. Но шлюхи в этом плане переусердствовали. Для некоторых отшельников сам вид женщин после двадцати лет отсутствия общения с ними подавлял их моральные устои настолько, что они отчаивались в вечной любви к одному лишь Господу.
Некоторые из них шли дальше пустых мечтаний. Одну молодую девушку соблазнили на берегу реки в зарослях тростника, где несколько святых отцов не устояли перед folie а deux[219] и решили, что им надо заняться любовью[220]. Другой хворый и старый человек ушел от святых отцов, с которыми был связан, чтобы не быть им обузой. Они предупреждали его об опасности искушений, но он заверил их в том, что тело его уже умерло. Однако в селении оно вдруг ожило, и он обрюхатил дочь приютившего его доброго человека. Позже она отдала ему их ребенка, чтобы он заботился о младенце в пустыне. На самом деле так много святых отцов блудило с доступными женщинами, что их нередко делали козлами отпущения, обвиняя в нежелательных беременностях.
Отец Макарий[221] рассказал поучительную историю о деревенской девушке. Обнаружив, что забеременела, она обвинила в этом его, а не своего любовника. Разгневанные жители селения взяли отшельника под стражу, подвесили ему на шею закопченные горшки и, избивая, провели по селению с криками: «Этот монах обесчестил нашу девственницу, ловите его, хватайте»[222]. Такие обвинения – иногда ложные, иногда правдивые – стали настолько обычным делом, что святые отцы прекращали торговать с сельскими тружениками, женщины которых одновременно были и соблазнительницами, и жертвами.
Похоть была плохим товарищем и еще худшим врагом. Один старый монах по имени Пахон признался пришельцу, что за сорок лет, проведенных в пустыне, он не излечился от зова плоти, и каждую ночь в возрасте от пятидесяти до семидесяти лет его изводили непристойные мысли. Другой старец также признался в том, что каждый день его обуревали «одни и те же отвратительные чувства и желания»[223].
Большая часть святых отцов претерпевала муки от похотливых мыслей и желаний, но противилась им любыми средствами, вплоть до нанесения себе увечий и умерщвления плоти. Ради сохранения целибата некоторые отваживались на отчаянные поступки. Аммоний[224] прижигал свою плоть докрасна раскаленным железом, чтобы избавиться от плотских страстей. Старец Пахон не побоялся пойти к логову гиены, где ждал смерти, а рядом с половыми органами помещал ядовитую змею. Монах Евагрий[225], влюбленный в знатную женщину, пытался заморозить свои желания, погружаясь в колодец с ледяной водой. Святой отец, одержимый воспоминаниями о прекрасной даме, изобретал самые изуверские методы борьбы с похотью, какие только можно себе представить. После того как кто-то сказал ему, что эта женщина умерла, он отправился к месту ее смерти и коснулся своим плащом ее разлагавшегося тела. Он бережно хранил этот плащ, чтобы смрад гниения подавлял его навязчивые мысли о красоте возлюбленной. Евагрий скончался в возрасте пятидесяти четырех лет, причем последние три года зов плоти его больше не мучил.
