Элизабет Эбботт
История целибата
Членам таких общин предписывался аскетический образ жизни, при котором они ежедневно постились, скудно питаясь пресной пищей, неприправленными овощами и неострыми травами, запивая их водой и никогда не употребляя вина. Цель этого, как писал Иероним, состояла в том, чтобы создать непорочные общины «бледных и худых от соблюдения поста женщин». Кроме того, они были грязные, и от них исходил неприятный запах, потому что купание считалось делом нескромным и возбуждающим, а потому ни одна уважавшая себя девственница не должна была купаться. Как бы то ни было, «намеренное убожество и запущенность… быстро испортят ее естественное обаяние и привлекательность», и чем скорее внешность ее будет испорчена, тем лучше – еще одной искусительницей меньше[250].
Девственнице почти всегда полагалось хранить молчание – святые отцы полагали, что болтливая девственность отвратительна. «Рот твой не должен открываться без веской на то причины, и не следует отвечать на каждое избитое обращение, – наставлял Амвросий. – Говори лишь с одним Христом… Поскольку на деле пустая болтовня – большой грех»[251].
Собственность и богатства также были под запретом; ими Христа ради должна была распоряжаться Церковь. Лишившись земных владений, обедневшая, с закрытым лицом, сальными волосами, дурно пахнущая девственница должна была заниматься изучением Священного Писания и трудов отцов Церкви, а также молиться не меньше шести раз в день. В свободное время она могла прясть, ткать или мотать пряжу. Но главное ее дело должно было заключаться в том, чтобы отгонять дурные мысли, поскольку, как писал Амвросий: «девственность можно потерять даже мысленно», при этом женщина оставалась физически нетронутой, но духовно она уже не соблюдала целибат. «О, дева, – делал вывод Амвросий, – пусть придет к тебе любовь не плотская, но духовная. Негоже тебе красить глаза и пользоваться другими искусственными средствами, чтобы прихорашиваться… уши твои… созданы не для того, чтобы носить в них тяжелые украшения, причиняющие раны и страдания, <но> для того, чтобы слушать то, что пойдет тебе на пользу»[252]. Решительность девственниц могут усилить мысли об ужасах супружеской жизни, страданиях при родах, раздражительности мужей и горе, которое всегда приносит смерть детей.
Хоть такую жизнь девственниц назвать легкой было никак нельзя, добросовестные женщины могли рассчитывать на получение существенного вознаграждения. «Непорочно родится твоя вера, и благочестие твое очевидным станет; во чреве твоем понесешь Дух Святой, и породишь дух Божий», – предсказывал Амвросий. Это было достойной наградой за изнурительный и тяжкий образ жизни.
Такая картина, конечно, является одномерной, поскольку отражает лишь указания отцов Церкви и причины, заставлявшие христианок хранить девственность. Не следует забывать и о другой возможности, связанной с последствиями, вызываемыми непослушанием и несогласием. Одну девственницу, обвиненную в нарушении непорочности, привели к ее епископу и принудили позволить повитухе произвести внутренний осмотр гениталий. Однако Амвросий выступил против такого подхода к проблеме. Он сомневался в честности повитух и боялся, что они смогут порвать девственную плеву, наличие которой должны были подтвердить или опровергнуть. Особенно он возражал против унижения, которое «бесчестит скромность другого человека», и говорил о том, что если кто-нибудь предложил бы ввести регулярные обследования девственниц, это могло бы создать ужасный прецедент.
Другим, более существенным изъяном в изображении святыми отцами девственности было то, что многие христианки выступали против некоторых из выдвигавшихся ими посылок, в частности тезиса о том, что чувственность порочна. Они не соглашались с этим тезисом и не опасались того зла, которое, по мнению святых отцов, представляло собой женское тело; напротив, они восхищались чувствами, ниспосланными им Господом. «Нам нужно искать способы того, как доставлять Господу удовольствие нашими членами телесными <так же, как это делается духовно>», – заявляла Констанция[253], с любовью перечисляя плотские чувства и восторженно описывая то, насколько каждое из них восхитительно. Бог задумал и создал тела человеческие, рассуждала она, и потому присущие им ощущения должны быть хороши, и Господь предназначил их для правильного использования, а не для злоупотребления ими.
Непредвзятое отношение, а на деле преклонение Констанции перед чудесами осязания, зрения, слуха и обоняния разделялось другими христианскими девственницами. Отсюда возникало ее безразличие к осуждению святыми отцами девственниц, в одиночестве остававшихся дома. Эти женщины ценили целибат и никогда не подвергали сомнению его духовную силу, но могли сомневаться и бросать вызов многим другим представлениям, и делали это. Они знали, какие тяготы несет с собой брак и рождение детей, и по достоинству ценили тот факт, что освободивший их от этого целибат возвышает их в духовном плане. Вместе с тем они полагали, что это духовное превосходство означает для них свободу, которая дает им возможность путешествовать, учить, проповедовать, выступать на публике, помогать в проведении богослужений.
Случалось и так, что многие женщины и мужчины давали обет вечно соблюдать целибат, а потом жили вместе и вели совместное хозяйство. Они поддерживали безукоризненно целомудренные отношения, строго придерживались предписаний христианского аскетизма, но наряду с этим соблюдали традиционно принятое разделение труда. Как объяснил один мужчина, соблюдавший целибат, такое положение вещей ему очень нравилось. Женщина, с которой он жил, заботилась о его вещах, готовила ему еду, накрывала на стол, стелила постель, разжигала огонь и даже мыла ему ноги. Епископы осуждали такой modus vivendi[254] и налагали на людей, живших в этих союзах, епитимью за их грехи, но в первые четыре века христианства такая практика была широко распространена, и порой ее придерживались даже сами епископы.
Возможно, наиболее существенным вознаграждением за сохранение девственности для женщин была индивидуальная свобода. Показательным в этом плане является пример Мелании Младшей. Именно она встретилась с Александрой I и создала ее жизнеописание, но в отличие от отцов Церкви на нее не произвели большого впечатления простота, одиночество и смирение другой женщины. Такая реакция Мелании понятна: когда-то она тоже вела в одиночестве аскетический образ жизни, но потом вернулась в мир.
Александра и Мелания[255] представляли собой два противоположных типа женщин. Если девственная Александра, ставшая мученицей в склепе, была уверенной в своих силах, находчивой, принадлежавшей к кругу избранных и ранее богатой, то Мелания воспринимала целибат как доспехи, защищавшие ее от опасности. Она угрозами хотела заставить противившегося ей мужа Пиниана дать вместе с ней обет целомудрия и, чтобы добиться своего, поступила до жестокости просто – перестала мыться. Но Пиниан, который отчаянно хотел иметь сына, продолжал настаивать на своем. Мелания вынуждена была сдаться, родила ему двоих детей, но они умерли, и после этого она продолжила склонять его к целибату. К тому времени, как она добилась своего, ей удалось забрать у мужа бразды правления семьей; она говорила ему, как он должен был одеваться и даже где он должен был жить – вдали от нее. Сначала она от него убежала и стала вести уединенную жизнь, полную лишений; позже вместе с группой девственниц, разделявших ее взгляды, отправилась странствовать.
Приключения, выпавшие на долю Мелании, нередко были связаны с чудесами. Как-то раз ее вмешательство спасло женщину, которой делал операцию хирург, больше похожий на мясника, – он вырезал из ее чрева мертвый плод. Потом, намеренно противореча взглядам патриархов, она восхваляла рождение детей как творение Господа и благословляла утробу, дающую жизнь святым, апостолам и другим праведникам. Мелания исцелила двух женщин, страдавших от странного паралича рта, по слухам имевшего бесовское происхождение, а не вызванного спазмом жевательных мышц. Эти чудеса могли быть образным отражением освобождения Меланией женщин от аскетизма отцов Церкви. Лишения и молчание, зашедшие слишком далеко, вполне могла бы сказать она, ослабляют девственниц, лишают их сил и дара речи.
Мелания создала женскую общину и побуждала сестер быть покорными друг другу. Тем самым она отвергала иерархическое подчинение и подчеркивала значение взаимоуважения и внимания их к остальным сестрам. Кроме того, она ввела для общины гораздо более мягкие правила, чем те, которым следовали святые отцы. Вместо их ортодоксального самоуничижения и воздержания она требовала совершенства и простоты. В частности, хваленое молчание святых отцов ей не было присуще. С рассвета до заката в созданной ею общине царила не безмятежная тишина – там постоянно звучали оживленные голоса собранных ею девственниц, горячо обсуждавших вопросы теологии.
Хотя Мелания прекратила супружеские отношения, о верности ее дружеских чувств слагались легенды. Так, например, она была очень близка с императрицей Евдокией[256], с которой их связывали неразрывные духовные узы. Она также прекрасно уживалась со многими такими же, как она, искренне верующими женщинами, стремящимися к достижению праведности.
Аскетизм Мелании не был особенно суровым. В отличие от святых отцов, она не истощала себя постом, поскольку не считала его большой добродетелью. Она постоянно стремилась избавиться от колоссального личного состояния и с большим усердием избегала роскошных одеяний, драгоценностей и вычурных причесок, свойственных замужним женщинам, принадлежавшим к высшему сословию. Ее новые одежды отражали ее новое призвание, изменившееся семейное положение и освобождение от власти мужчин. Даже ее погребальное облачение свидетельствовало о собственном статусе в этом мире.
Мелания являет собой выдающийся образец целибата, сохраненный как святыня в «Житиях»[257], и на протяжении столетий остававшийся образцом для добропорядочных христианок. Бесчисленных женщин завораживало ее жизнеописание, когда им его с выражением читали вслух. От их внимания не ускользал тот факт, что ей и девственницам, объединенным в ее общине, целибат как образ жизни обеспечивал свободу. Он освобождал их от монотонности женского труда и дарил им радость жизни, свободу странствий там, где им того хотелось, наслаждение от обретения знаний и ведения споров, а также безопасную, простую жизнь среди женщин, с которыми они были в сердечных, дружеских отношениях. Кроме того, чудеса Мелании доказали, что Господь к ней благоволил, и этим объясняется ее post mortuum[258] прославление в христианской литературе. Каждый шаг самой Мелании был направлен на достижение святости; она принимала все, к чему стремилась, но отвергала даже общепринятые взгляды, если они противоречили ее собственным убеждениям.
Глава 3
Христианство более поздних эпох
ЦЕЛИБАТ И СЛУЖИТЕЛИ ЦЕРКВИ
Средневековые восточные монастыри
Западные монастыри
Мартин Лютер о ночных семяизвержениях
Целибат – один, похоть – ноль
Вступать в брак или не вступать
АПОСТОЛЬСКИЕ СЕСТРЫ
Начнем с бегинок
Женщины не от мира сего
Мэри Уорд, которая была «всего лишь женщиной»
ХРИСТОВЫ НЕВЕСТЫ
Екатерина Сиенская
Хильдегарда Бингенская порицает пост
Мать Антония в пурпурной мантии Христа
Святая могавков – Катери Текаквита
СЕСТРЫ, ПОСВЯТИВШИЕ ЖИЗНЬ ГОСПОДУ
Обители радости
Выдающаяся писательница мать Марсела де Сан-Феликс
МОНАХИНИ ПОНЕВОЛЕ
Целибат под страхом смерти
Прерванная любовь монахини поневоле
СВЕТСКИЙ ЦЕЛИБАТ И БРАТСКАЯ ЛЮБОВЬ К БЛИЖНЕМУ
Госпожа Марджери Кемп в белых одеждах
Шейкеры
Отец Дивайн
Целибат и служители церкви
Средневековые восточные монастыри
Некоторые святые отцы жили уединенно, полагая, что лишь в одиночестве можно испытать себя, а также легче избежать искушений. Однако их подавляющее большинство объединялось в небольшие группы под духовным предводительством таких святых людей, как отшельник Антоний Великий и монах-киновит[260] Пахомий Великий – основатели христианского монашества.
Жизнь в пустыннической общине – независимо от того, насколько она была небольшой или слабо организованной, – определялась духовным авторитетом аввы (аббата) или настоятеля. Святой отец, боровшийся со своими демонами, мог надеяться на избавление от них только в том случае, если откроет сердце настоятелю. «Ибо ничто не раздражает беса блуда сильнее, чем обличение его деяний, и ничто не доставляет ему большей радости, чем сокрытие развратных мыслей человеческих», – пояснял древний христианский авторитет[261].
Ориген – великий христианский мыслитель, известный тем, что кастрировал себя, чтобы стать евнухом в Царствии Небесном, а также благодаря его впечатляющему учению и глубокому исследованию Священного Писания, философии и этике, – впервые сформулировал мысль о том, что сердце является местом слияния тела и души, точкой, где подсознательное соединяется с сознательным и сверхсознательным, а человеческое – с божественным[262].
Христианское монашество стало революционным движением, в итоге поставившим под вопрос само существование немонашеской жизни: могли ли истинные христиане существовать за пределами этих целомудренных, строгих, не от мира сего
великих, огороженных стенами монастырей… сгруппированных келий, возведенных на песчаной равнине Египта, как древние могильники, размещенных на вершинах холмов, угнездившихся на столбах, установленных в трущобах и закоулках городов… теснящихся в пещерах, высеченных в утесах и сказочных скалах, сокрытых в глубинах ущелий?[263]
Мог ли внешний мир с его греховными забавами, безудержной коррупцией и нечестивыми правителями терпеть лояльных граждан, державших ответ лишь пред своим Господом? Должны ли были все христиане отречься от мира и скрыться в монастырях? Или должен был возобладать новый порядок – Christianitas, – при котором христианству следовало перейти в наступление и преобразовать мир в один колоссальный монастырь во главе с вселенским аббатом, заставившим всех себе повиноваться?
Конечно, монашество, порожденное христианством, является его логическим продолжением, получившим развитие на базе зрелых размышлений о природе и работе монастырей. Но не святые отцы, блуждавшие по пустыне египетской или искавшие убежища в пещерах, песчаных барханах, хижинах, построенных на склонах холмов, не другие отшельники стали создателями монастырей. Честь их возникновения принадлежит киновитам, которых привлекал их духовный наставник, и они селились поблизости от него. Этих первопроходцев эпохи раннего христианства, отцов-пустынников, живших в кое-как построенных кельях, стали называть монахами – monaschos – от греческого слова monos, что значит – тот, кто живет в одиночестве, хотя они сильно отличались от святых отцов более позднего периода, живших в значительно лучше организованных условиях.
«Для спасения душ их надо собирать вместе», – заявлял знаменитый монах Пахомий Великий[264]. Он обладал удивительным даром: его пытливый взгляд проникал в самые глубины христианского сердца. Когда такое сердце было чистым, Пахомий видел в нем «Невидимого Бога… как в зеркале»[265]. Чтобы достичь такой степени чистоты, какую он считал необходимой в коллективе, Пахомий, как сегодня принято считать, основал первый христианский монастырь в Тавене[266]. Там в общине было более тридцати домов, в каждом из которых жили сорок монахов. Их поведение регулировалось многочисленными правилами. Главной заповедью для всех становилось соблюдение целибата, и многие из введенных Пахомием ограничений были направлены на исполнение этой заповеди. Молчание, приветствовавшееся в монастыре, служило искоренению неприязни монахов друг к другу в зародыше, а также для стимулирования самоанализа и молитв во время прогулок. Другие правила определялись озабоченностью Пахомия проблемой соблюдения целибата, поскольку в отсутствие женщин некоторые мужчины начинали обращать внимание друг на друга.
В своем «Уставе» Пахомий выступал за правильное, непорочное поведение братьев. Прежде всего, монахи не должны были соблазнять друг друга. Для этого им следовало соблюдать такт и благопристойность, памятуя о следующем: сидя вместе, прикрывать колени; помнить о том, что не следует слишком высоко поднимать рясы, наклоняясь во время стирки; опускать вниз глаза и избегать смотреть в упор на других братьев во время работы и даже молчаливой трапезы; никогда ничего друг у друга не занимать и друг другу не одалживать; никогда не просить братьев об одолжении и самому не делать им одолжения; никогда не допускать такого близкого контакта, который может возникнуть, когда один монах вынимает занозу из ноги другого, они вместе купаются или смазывают друг друга маслом; никогда не искать возможности оставаться один на один с другим братом – ни в келье, ни на матрасах, разложенных на террасах для сна, ни в лодке, ни на спине осла во время путешествия; никогда друг с другом не разговаривать в темноте; никогда не держать друг друга за руки; всегда находиться на расстоянии вытянутой руки друг от друга; воздерживаться от того, чтобы играть и смеяться с детьми, которые растут в монастыре; никогда не запирать дверь кельи; всегда стучать в дверь перед тем, как войти в помещение.
Эти правила не имели ничего общего с аскетическим режимом, лежавшим в основе существования монастырей. Они относились исключительно к случаям эротического соблазна и сексуальных прегрешений. Пахомий решил, что в его богоугодном заведении целибат возобладает любой ценой.
Аскетический режим тоже был суров, хоть и не настолько, как у отцов-пустынников. Поститься там следовало ежедневно, довольствуясь скудным простым одноразовым питанием. Главным блюдом служил хлеб с солью. Монахам, которые не могли дождаться захода солнца, разрешалось питаться два раза в день, причем первая трапеза организовывалась сразу после полудня. Однако это не значило, что они ели больше своих собратьев – просто их дневной рацион делился на две порции. Время проведения вечерней трапезы позволяло братьям спать без спазмов, бурчания и болей в желудке. В зимнее время Пахомий ел лишь через два дня на третий. Эта голодная диета была основным средством борьбы за соблюдение целомудрия через подавление всех сексуальных желаний.
Другой авва – Диоскор из Тебаида, оправдывал крайний аскетизм риторическим вопросом, не утратившим актуальности и по сей день. «Монах не должен иметь ничего общего с плотскими желаниями, – поучал он. – Чем иным в противном случае он будет отличаться от мужчин, живущих в миру?» Миряне, добавлял он, обычно воздерживаются от половых отношений или некоторых продуктов, чтобы поправить здоровье или в силу каких-то иных «рациональных» мотивов. «Насколько же больше должен монах заботиться о здравии души своей, разума и духа»[267].
На самом деле монахи голодали немногим более своих нерелигиозных соплеменников. Питание сельских жителей, землепашцев, видимо, мало отличалось от рациона монахов, по крайней мере по калорийности. Когда неофиты знатного происхождения в монастыре приходили на первую трапезу, их нередко шокировала непритязательность пищи, однако простые люди часто находили монастырскую еду вполне приемлемой. Бывший сенатор как-то стал жаловаться пастуху на скудное питание, но пастух ему ответил, что порции были больше, а качество еды лучше по сравнению с тем, как он питался раньше. В обществе, разделенном на социальные слои, где жизнь бедных и богатых очень различалась, такое несовпадение во мнениях, как у сенатора и пастуха, отнюдь не было редкостью. Порой монахи даже подозревали, что отдельных неофитов влекли в монастыри не столько религиозные побуждения и преданность идеалам, сколько экономические трудности. Чтобы не допустить в святые обители таких неофитов, в некоторых монастырях даже устанавливались испытательные сроки.
Вдобавок к чрезвычайно убогому и скудному существованию, суровым правилам и духовным проблемам, свойственным монастырской жизни, у монахов были серьезнейшие трудности с подавлением собственной сексуальности. Поскольку многие из них приставали к новообращенным, там нередко говорили: «Дьяволу нет нужды искушать монахов, когда у них и вино есть, и мальчики под рукой». Другим объектом вожделения монахов нередко становились ослицы[268].
Дорофей из Газы был милосердным и глубоко верующим монахом, жившим в VI в., которого мучила неутолимая похоть. Как только Дорофей пришел в монастырь, он сразу занял там достойное место, обеспеченное ему как положением и богатством его семьи, так и собственной эрудицией. Дорофей высоко ценил мудрость великого старца отшельника Варсанофия[269], затворившегося в келье, из которой тот почти никогда не выходил. Он относился к Варсанофию как к святому, целовал дверь его кельи, как будто это была реликвия, и даже просил его о духовном наставничестве во сне. Сила старца облегчила Дорофею горечь и невзгоды монастырской жизни: как-то ночью один старый монах спутал кровать молодого монаха с отхожим местом и всю ее обмочил; другой монах постоянно стряхивал на постель Дорофея клопов. Кроме того, Дорофея постоянно подмывало поделиться с другими монахами мудрыми изречениями, которые святой старец Варсанофий припас для него одного.
Потом случилось невообразимое: Дорофей без памяти влюбился в другого монаха. Что тут можно было сделать? Он признался Варсанофию в том, что измышлял причины, позволявшие ему говорить с любимым, но опасался делать это слишком часто, чтобы не вызвать кривотолков. Великого старца он своим признанием не удивил. Тот сказал, что все его заботы – всего лишь типичные интриги, возникающие вследствие сердечного влечения, приспособленные Дорофеем к специфике монастырского этикета. В юности его сильнейшим образом искушала неистовая похоть. Он противился соблазну изо всех сил, и через пять лет Господь освободил его от мучений. «Господь и впрямь мог бы тебя быстро освободить, – сказал он Дорофею, – но если бы это случилось, ты не обрел бы достаточно сил, чтобы противостоять другим страстям»[270].
Это напоминало искушения Антония: те же сложные задачи, требующие решения, и поскольку они заданы дьяволом, их жертва должна воспользоваться всеми имеющимися в ее распоряжении божественными силами, чтобы избавиться от искушений и забыть о них. «Пытай свои чувства, – побуждал его великий старец, – ибо без пытки нет мученичества». Дорофей принял близко к сердцу совет Варсанофия как бесценное выражение духовности. Он пронес его через всю свою монастырскую жизнь, прожитую в борьбе, в которой был очень уязвим, но открыт, и, дожив до преклонного возраста, сам стал мудрым старцем[271].
