Эмилио Сальгари
Капитан Темпеста. Дамасский Лев. Дочери фараонов
4
Жестокость Мустафы
После рыцарского поединка слава Капитана Темпесты выросла, и теперь его стали считать лучшей шпагой Фамагусты. Орды турок продолжали осаду несчастного города, но, против ожиданий осажденных христиан, с гораздо меньшей интенсивностью.
Казалось, после поражения Дамасского Льва осаждавшие подрастеряли свой пыл. Они уже не бросались на приступ с недавним ожесточением, да и бомбардировки стали намного слабее.
Главнокомандующий ордами варваров Мустафа не выезжал каждое утро после молитвы, как раньше, осматривать штурмовые колонны и не показывался среди артиллеристов, чтобы подбодрить их своим присутствием.
Над огромным лагерем не разносились больше дикие крики, обычно кончавшиеся бешеным улюлюканьем, означавшим «смерть и истребление врагам Полумесяца». Даже боевые трубы притихли, и не слышно было барабанной дроби кавалерии.
Казалось, кто-то отдал несметному войску приказ соблюдать полную тишину.
Христианские командиры тщетно пытались объяснить эту загадку. Это не было время Рамадана, мусульманского праздника, во время которого почитатели пророка прерывают даже военные действия, чтобы предаться молитве и посту.
Не могло быть и такого, чтобы великий визирь отдал приказ соблюдать тишину ради скорейшего выздоровления Дамасского Льва, который, в конце концов, был всего лишь сыном паши.
Капитан Темпеста и его лейтенант ждали объяснения этого из ряда вон выходящего факта от Эль-Кадура, который один мог что-то сказать, но араб после того ночного разговора в Фамагусте не появлялся.
Неожиданное бездействие неприятеля не прибавляло мужества осажденным: запасы еды в городе таяли и голод все сильнее заявлял о себе. Особенно страдали те жители, чей рацион и так много недель состоял из оливкового масла и вываренной кожи.
Прошло немало дней, когда противники обменивались всего лишь редкими выстрелами из кулеврин. Однажды ночью, когда Капитан Темпеста и Перпиньяно дежурили на бастионе Сан-Марко, они увидели, что к ним по разрушенному турецкими минами эскарпу с ловкостью обезьяны карабкается какая-то тень.
– Это ты, Эль-Кадур? – спросил Капитан Темпеста, на всякий случай опустив аркебузу, которую уже приладил к парапету, запалив фитиль.
– Да, господин, – отозвался араб. – Не стреляйте.
Он уцепился за зубец стены, легко вылез на парапет и спрыгнул прямо под ноги Капитану Темпесте.
– Вы, наверное, беспокоились, почему меня так долго нет, хозяин? – спросил араб.
– Я уж думал, тебя разоблачили и убили, – ответил Капитан Темпеста.
– Будьте уверены, господин, они во мне не сомневаются, – сказал араб. – Хотя… в тот день, когда вы вышли на поединок с Дамасским Львом, они видели, как я заряжаю пистолеты, чтобы убить его, на тот случай, если вы его раните.
– Как он? Поправляется?
– Должно быть, у Мулея-эль-Каделя толстая шкура, господин. Он уже выздоравливает и через пару дней снова вскочит на коня. О! У меня есть еще одна важная новость, которая вас очень удивит.
– Что за новость?
– Поляк тоже быстро поправляется.
– Лащинский? – в один голос воскликнули капитан и лейтенант.
– Он самый.
– Значит, тот удар сабли его не сгубил?
– Нет, господин. Похоже, у Медведя Польских Лесов крепкие кости.
– И его не прикончили?
– Нет, он отрекся от Креста и принял веру в пророка, – ответил Эль-Кадур. – У этого авантюриста безразмерная душа, он одновременно поклоняется и Кресту, и Полумесяцу.
– Презренный тип! – возмущенно воскликнул Перпиньяно. – Сражаться против нас, своих братьев по оружию!
– Как только он выздоровеет, его сделают капитаном турецкого войска. Ему пообещал это звание один из пашей.
– Этот человек, наверное, смертельно меня ненавидит, хотя я не сделал ему ничего плохого, разве что…
– Что такое, капитан? – спросил венецианец, поскольку тот вдруг неожиданно умолк.
Вместо ответа Капитан Темпеста спросил у араба:
– Пока ничего?
– Ничего, господин, – с отчаянием произнес Эль-Кадур. – Я не знаю, почему они держат в тайне место, где находится синьор Л’Юссьер.
– Но не может такого быть, чтобы этого никто не знал, – вздохнул Капитан Темпеста. – А что, если его убили? О боже! Даже подумать страшно!
– Нет, господин, он жив, это точно. Думаю, его держат в каком-нибудь из береговых замков, в надежде заставить его принять ислам. Он ценный воин, и турки охотно принимают таких, как он, в свои ряды. Им нужны дельные командиры для бесчисленных, но абсолютно недисциплинированных орд.
Капитан Темпеста опустился на груду обломков, словно его одолела внезапная слабость.
Оба, и араб и Перпиньяно, смотрели на него с глубоким сочувствием.
– Неужели я никогда не узнаю, что с ним случилось? – прошептала сквозь глухое рыдание юная герцогиня.
– Не отчаивайтесь, господин, – сказал араб. – Я не откажусь от своих ночных вылазок, пока не узнаю, где его держат. Но узнать, что он жив, – уже немало.
– Но у тебя нет тому доказательств, мой добрый Эль-Кадур.
– Это правда, но, если бы его убили, в лагере наверняка бы об этом знали.
– Но тогда почему они так тщательно скрывают, где он?
– Не знаю, господин.
В этот момент ночную тишину разорвал ужасающий грохот.
В турецком лагере взвизгнули трубы и зарокотали барабаны, раздались крики и выстрелы.
Словно по волшебству, зажглись тысячи и тысячи факелов, и по широкому полю побежали огоньки, собираясь там, где возвышался шатер великого визиря, главнокомандующего турецкой орды.
Капитан Темпеста, Перпиньяно и Эль-Кадур тотчас приникли к парапету, а часовые христиан затрубили тревогу. Венецианские воины выбежали из казематов, где они отдыхали, похватали оружие и устремились к стенам города.
– Турки готовятся ко всеобщему наступлению, – сказал Капитан Темпеста.
– Нет, господин, – спокойным голосом отозвался араб. – Это восстание в турецком лагере, оно готовилось вплоть до сегодняшнего утра и вот теперь началось.
– Восстание против кого?
– Против великого визиря Мустафы.
– Но какова цель восставших? – спросил Перпиньяно.
– Заставить его возобновить осаду города. Войска уже восемь дней бездействуют, и они ропщут.
– Ну да, мы это заметили, – сказал Перпиньяно. – Может, великий визирь заболел?
– Да нет, он в добром здравии. А вот сердце его в цепях.
– Что ты хочешь этим сказать, Эль-Кадур? – спросил Капитан Темпеста.
– Его очаровала девушка-христианка из Канеи. Визирь в нее влюбился, и не исключено, что это по совету красавицы он дал нам передышку.
– Разве женские глаза могут иметь такое влияние на жестокого воина? – заметил лейтенант.
– Говорят, она удивительная красавица. Однако я не хотел бы оказаться на его месте, ибо все войско требует ее казни, потому что считает ее единственным препятствием военным действиям.
– И ты думаешь, визирь подчинится требованиям своих солдат? – спросил Капитан Темпеста.
– Вот увидите, он не осмелится упорствовать, – ответил араб. – У султана повсюду свои шпионы, недаром он сразу узнал о недовольстве среди воинов. Он не преминет послать главнокомандующему шелковый шнурок, а вы знаете, что это означает: либо встать по стойке смирно, либо повеситься.
– Бедная девушка! – с сочувствием воскликнул Капитан Темпеста. – И что же дальше?
– Когда красавица прекратит свое существование, можете сразу ожидать бешеного штурма. Орды мусульман устали от долгой осады, они, как бурное море, обрушатся на Фамагусту и все сметут на своем пути.
– Мы будем готовы встретить их так, как они того заслуживают, – сказал Перпиньяно. – Наши шпаги и кирасы крепки, и сердца наши не дрогнут.
Араб с тревогой посмотрел на герцогиню, покачал головой и произнес со вздохом:
– Их слишком много.
– Ну, по крайней мере, они не двинутся на штурм города неожиданно.
– Я всегда сумею вас вовремя предупредить. Мне вернуться в турецкий лагерь, господин?
Капитан Темпеста не ответил.
Облокотившись о парапет, он вслушивался в грозные крики осаждавших и беспокойно вглядывался в мириады факелов, лихорадочно двигавшихся вокруг шатра великого визиря.
В этом гуле, похожем на шум моря в штормовую погоду, ясно выделялись тысячи голосов, которые ритмично скандировали:
– Смерть рабыне! Выдайте нам ее голову!
Потом крики и вопли перекрыли звуки труб, дробь барабанов и выстрелы. Голоса смешались в один оглушительный рев, словно в лагерь неверных внезапно сбежались легионы диких зверей из всех африканских и азиатских пустынь.
– Господин, так мне вернуться в лагерь? – повторил свой вопрос араб.
Капитан Темпеста вздрогнул и отозвался:
– Да, ступай, мой добрый Эль-Кадур. Воспользуйся коротким затишьем и не прекращай поисков, если хочешь видеть меня счастливой.
В глазах сына пустыни промелькнула тень бесконечной грусти, и он произнес с покорностью:
– Я сделаю все, что вы хотите, господин, чтобы увидеть, как улыбаются ваши прекрасные губы и со лба исчезают морщинки.
Капитан Темпеста знаком велел лейтенанту остаться и проводил араба к парапету бастиона.
– Ты сказал, капитан Лащинский жив.
– Да, синьора, и, похоже, умирать не собирается.
– Следи за ним.
– Чего вы боитесь, хозяйка? Чем опасен этот отступник? – спросил араб, угрожающе выпрямившись во весь рост.
– Я чую в нем врага.
– А с чего бы ему вас ненавидеть?
– Он догадался, что я женщина.
– Может, он в вас влюбился?
Лицо Эль-Кадура вдруг исказила гримаса гнева.
– Кто его знает. Может, он ненавидит меня, потому что я, женщина, победила в поединке Дамасского Льва, а может, тайно влюблен. Человеческую душу понять нелегко.
– Виконт Л’Юссьер – да, но этот поляк – ни за что! – дрожащим голосом сказал араб.
– Ты, значит, решил, что я могу полюбить этого авантюриста?
– Никогда даже мысли такой не было, но если… У Эль-Кадура есть на поясе ятаган, и он по рукоять воткнет его в грудь отступника.
В этот миг на лице дикого сына Аравийской пустыни отразился такой гнев и такое отчаяние, что Капитан Темпеста был потрясен и тронут.
– Не бойся, мой бедный Эль-Кадур, – сказала герцогиня. – Или Л’Юссьер, или никто. Я слишком люблю этого храбреца.
Араб прижал руку к сердцу, при этом впившись в грудь ногтями, словно хотел унять его частые удары, склонил голову и спрятал лицо в высокий воротник плаща.
– Прощайте, синьора, – сказал он через несколько мгновений. – Я прослежу за этим человеком, в котором тоже чую врага вашего счастья, но следить буду, как следит лев за вожделенной дичью. Стоит вам приказать – и ваш бедный раб его убьет.
Не дожидаясь ответа герцогини, он вскочил на парапет, спрыгнул вниз на эскарп и быстро исчез в темноте.
Юная герцогиня стояла не двигаясь и старалась разглядеть в ночном мраке тюрбан своего верного слуги.
– Как, должно быть, кровоточит его сердце! – прошептала она. – Бедный Эль-Кадур. Уж лучше бы мой отец не освобождал тебя от жестокого хозяина.
Увидев, что она одна, к ней подошел Перпиньяно.
– Кажется, турки успокоились, – сказал он. – Может, убили-таки рабыню-христианку? Эти канальи на все способны: когда ими овладевает гнев, они не щадят ни женщин, ни детей.
– К сожалению, – вздохнула герцогиня.
И действительно, в турецком лагере больше не было слышно ни кавалерийских барабанов, ни труб. А вот мириады огоньков то собирались в группы здесь и там, то рассыпались по огромному полю длинными рядами, образуя причудливые светящиеся линии, хорошо заметные в темноте дождливой ночи.
Христианские командиры, понимая, что по крайней мере этой ночью враг не пойдет на штурм города, распустили свои отряды по казематам, усилив охрану на главных бастионах, особенно возле кулеврин.
Как и предсказывал Эль-Кадур, ночь прошла спокойно, и осажденные смогли спокойно отдохнуть.
Едва занялась заря, прогнав с неба ночные звезды, от турецкого лагеря отделились четыре всадника с полотнищами белого шелка, привязанными к алебардам. Парламентеры подъехали к бастиону Сан-Марко, где на площадке обычно собирались командиры христиан, и запросили короткое перемирие, дабы они могли присутствовать при необыкновенном зрелище, которое, как они уверяли, должно было повлиять на исход военных действий.
Решив, что речь идет об очередном вызове на поединок, как случалось довольно часто, венецианские воины, не желавшие к тому же раздражать варваров, в чьих руках продолжала оставаться судьба злосчастного города, посоветовались и дали согласие, пообещав не открывать огонь до полудня.
Десятью минутами позже, когда всадники вернулись в лагерь, осажденные, которые собрались на стенах и бастионах, не доверяя обещаниям варваров, увидели, как бесчисленные орды неприятеля распределяются по равнине и выстраиваются в батальоны, как для парада.
Первыми выдвинулись артиллеристы в разноцветных одеждах и широких шароварах, за ними великолепные арабские кони в красных потниках, с гривами, украшенными перьями и кистями, тащили двести кулеврин. Далее показались янычары – свирепые воины, составлявшие основу турецкого войска. Они не знали страха смерти, и, уж если бросались в бой, их не могли остановить ни мечи, ни кулеврины, ни мушкеты.
За янычарами шли албанцы в пышных костюмах с широкими и короткими белыми юбочками и в огромных богатых тюрбанах, с длинноствольными пистолетами и ятаганами за поясом; далее отряды наемников из Малой Азии, вооруженные аркебузами, алебардами и даже арбалетами столетней давности, сверкая стальными кольчугами и большими щитами времен Крестовых походов. И наконец – колонны арабских и египетских всадников в белых плащах, украшенных по краям красной каймой с кистями.
Под звуки труб и грохот барабанов несметное войско стало выстраиваться на широкой равнине огромным полукругом, края которого терялись за горизонтом.
– Они что, хотят нас напугать, выставляя напоказ мощь своих полков? – спросил Перпиньяно Капитана Темпесту, который не без ужаса наблюдал за этой чудовищной массой воинов.
– Не знаю, – ответила юная герцогиня, – но что-то должно произойти.
Колонны расступились прямо напротив бастиона Сан-Марко, и осажденные увидели великого визиря Мустафу, в вороненых стальных доспехах, в большом тюрбане с султаном, который сверкал, словно усыпанный бриллиантами.
Он сидел на белом арабском скакуне с длиной гривой, в неслыханно роскошной сбруе. На голове у коня красовался огромный султан из страусовых перьев, широкие поводья, какими и в наше время пользуются марокканцы и берберы, были украшены резным узором с позолотой, кармазинный бархатный чепрак с золотыми кистями доходил до самой холки, а на пистолетных кобурах, обшитых голубым бархатом, красовались серебряные полумесяцы.
За Мустафой ехал араб с длинной трубой и зеленым шелковым флагом, а за ним, на белой кобылке, девушка, укрытая белоснежным покрывалом с золотыми звездами, которое закрывало ей лицо. За девушкой следовали паша и капитаны в сверкающих серебром кирасах, а за ними – роскошно одетые всадники в гигантских тюрбанах, с копьями, на верхушках которых красовался полумесяц, а под ним – конский хвост.
Он вдруг поднял коня на дыбы, встал на коротких широких стременах и резким ударом рубанул девушку по шее…
Великий визирь ехал шагом, сдерживая одной рукой своего скакуна, а другой гордо упираясь в бок. Он приблизился к бастиону Сан-Марко метров на триста, пристально оглядел христианских командиров, стоявших на эскарпе, потом выхватил саблю, повернулся к своим воинам и крикнул громовым голосом:
– Глядите, как ваш визирь порвет свои цепи!
Он вдруг поднял коня на дыбы, одним прыжком поравнявшись с белой кобылой, встал на коротких широких стременах и резким ударом рубанул девушку по шее, заставив голову отлететь на несколько метров. Голова, несомненно, принадлежала красавице.
Обезглавленное тело еще несколько мгновений оставалось в седле, орошая кровью белое покрывало, а затем сползло на землю, исторгнув у христиан вопль ужаса.
Великий визирь вытер саблю о чепрак своего коня, хладнокровно вложил ее в ножны и погрозил Фамагусте сжатым кулаком. Над равниной разнесся его громовой голос:
– А теперь, гяуры, вы заплатите за кровь, которую я пролил! Увидимся этой ночью!
5
Штурм Фамагусты
Угроза великого визиря произвела на христианских командиров глубокое впечатление. Им была известна храбрость и необычайная стойкость этого полководца, которому до сих пор всегда доставалась улыбка победы, несмотря на исключительную доблесть венецианцев.
Командиры христиан понимали, что нынче ночью им предстоит выдержать неистовый штурм, не идущий ни в какое сравнение с тем, что было раньше, и сознавали свою слабость после того, как мины сильно разрушили стены города и бастионы. А потому, посоветовавшись с губернатором, быстро заняли диспозицию, необходимую, чтобы отразить огромную опасность, которая угрожала городу.
Сторожевые посты были удвоены, особенно на башнях, защищающих глубокие рвы, хотя рвы уже настолько были засыпаны обломками, что вряд ли могли служить заслоном. А кулеврины расставили по наиболее высоким точкам, чтобы расстреливать неприятеля картечью.
Жителей города предупредили о готовящемся штурме, и они знали, что, если туркам удастся прорваться за стены, турецкие сабли никого не минуют. И все-таки, несмотря ни на что, ослабленные голодом люди с готовностью пришли укреплять наиболее пострадавшие от мин бастионы обломками собственных домов, тоже разрушенных почти до основания.
Все были охвачены сильной тревогой, ибо инстинктивно чувствовали, что конец Фамагусты близок и предстоит ужасная битва на уничтожение.
Турецкое войско в двадцать раз превосходило осажденных численностью и было уверено в своей несокрушимой силе и непобедимой мощи артиллерии. Турки устали от долгой изматывающей осады и собирались предпринять одну из мощнейших атак, которой ничто не могло противостоять: ни твердость сердец, не знающих страха, ни отчаянная храбрость, ни несокрушимая вера.
Весь день осаждавшие вели себя спокойно, ограничиваясь единичными выстрелами из кулеврин: скорее, для пристрелки, чем с целью разрушить оборонительные сооружения осажденных. Но в самом турецком лагере наблюдалось необычное оживление.
Группы всадников курсировали от шатра великого визиря и паши к дальним флангам войска, развозя приказы; артиллерию подводили ближе к траншеям; по всей равнине по-пластунски, как змеи, расползались минеры, стараясь не попасть под залпы картечи.
Командиры христиан – Брагадино, Мартиненго, Тьеполо и албанец Маноли Спинотто – после совещания с губернатором Асторре Бальоне решили предварить наступление турок мощной бомбардировкой, чтобы не подпустить минеров и не дать туркам расставить артиллерию в наиболее выгодных местах.
И действительно, сразу после полудня все орудия, расположенные на бастионах и башнях, открыли шквальный огонь, усеивая равнину картечью и каменными ядрами, а самые ловкие из аркебузиров, прячась за парапетами и зубцами стен, состязались друг с другом, кто уничтожит больше минеров, которые подползали и подползали, укрываясь за неровностями почвы.
Оглушительная канонада продолжалась до захода солнца. Осаждавшие понесли немалые потери, включая множество разнесенных в клочья кулеврин. Затем, как только тьма сгустилась, зазвучали трубы, призывающие всех на защиту крепостных стен.
Турецкое войско широким фронтом распределялось по равнине, готовясь к штурму.
Из лагеря турок слышались звуки труб и грохот барабанов. Время от времени до венецианцев долетали устрашающие крики, зловещим эхом отдаваясь в ушах, а короткие секунды тишины заполняли вопли муэдзинов, которые ободряли сынов ислама и укрепляли в них привычный фанатизм.
– Во имя Аллаха! Крушите! Убивайте! Нет бога, кроме Аллаха, и Магомет – пророк его!
Христиане сосредоточили силы обороны на бастионе Сан-Марко, ибо знали, что это место – ключ к Фамагусте и главный удар неприятеля придется именно сюда.
Лучшие командиры, и среди них Темпеста, стянули сюда свои отряды и разместили на бастионе двадцать самых крепких и надежных кулеврин.
Кулевринами управляли по большей части венецианские моряки, признанные непревзойденными мастерами своего дела. Огонь из этих орудий должен был проделать большие бреши в турецких колоннах, которые наступали плотными рядами, открыто бросая вызов смерти.
Осажденные отстреливались и с башен, целясь в основном в кавалеристов, которые скакали во всех направлениях, пытаясь полностью окружить крепость, чтобы все, кто попытается ее покинуть, напоролись на их острые сабли.
Как только все открыли огонь, по бастиону вскарабкался Эль-Кадур и подбежал к Капитану Темпесте. Он покинул лагерь, как только началась атака.
– Синьора, – сказал он дрожащим голосом, глядя на нее с величайшей тревогой. – Смертный час Фамагусты вот-вот пробьет. Если не произойдет чуда, завтра утром город будет в руках неверных.
– Мы все готовы умереть, – с покорностью ответила герцогиня. – А что синьор Л’Юссьер?
– Да спасет его Господь. У вас еще есть время бежать. Если вы накроетесь моим арабским плащом, то в суматохе сможете пройти незамеченной.
– Я воин Креста, Эль-Кадур, я солдат Креста, – с гордостью ответила герцогиня. – Я не могу лишить Фамагусту своей шпаги, мне не позволяет мой долг.
– Подумай, синьора, ведь может случиться, что завтра ты умрешь. Я знаю: великий визирь приказал не щадить никого.
– Мы сумеем умереть, как подобает тем, кто силен духом, – сказала герцогиня, сдержав вздох. – Если всем нам на роду написано умереть во время этой памятной осады, значит такова наша судьба.
– Так ты не хочешь уходить, синьора?
– Это невозможно. Капитан Темпеста не может обесчестить себя перед лицом христианского мира.
– Ладно, госпожа, – взволнованно произнес араб. – Тогда и я умру рядом с тобой.
И прошептал про себя:
– Смерть сотрет все, и бедный раб уснет спокойно.
Тем временем разразилась ужасающая канонада. Двести турецких кулеврин, считавшихся лучшей артиллерией, тоже открыли огонь, с неслыханной силой обрушив его на башни и бастионы, и без того наполовину разрушенные во время долгой осады.
Множество железных и каменных ядер долбили защитные сооружения, убивая людей, слышались непрерывные мушкетные выстрелы. Погруженная во мрак равнина казалась огненным морем, и стоял такой грохот, что бастионы дрожали, давали трещины и обрушивались вниз во рвы.
Венецианские воины, хотя и были подавлены такой шквальной кровавой атакой, не теряли мужества и держались стойко, спокойно воспринимая ужасающие вопли, несущиеся с поля. Бесчисленные орды турок, наступая, завывали, как мириады и мириады голодных волков, жаждущих человечины.
Все жители крепости, способные держать оружие, охваченные яростью, выбежали на бастионы: кто с пикой, кто с алебардой, кто с мечом или палицей. Женщины и дети с криками и плачем укрылись в соборе, под дождем падающих бомб, разрушавших последние дома, будто там, внутри храма, предсмертное рычание Льва Венецианской республики могло остановить почитателей Полумесяца и Магомета.
Над Фамагустой стоял немыслимый грохот. Под натиском неприятельской артиллерии с треском рушились крепостные башни, падали стены, погребая под собой защитников, во все стороны разлетались осколки огромных каменных ядер, убивая и воинов, и женщин, и детей.
Губернатор города Асторре Бальоне безучастно наблюдал это смертоубийство, опершись на меч и с невыразимой тоской ожидая последней атаки.
Он стоял в окружении своих капитанов и спокойным голосом отдавал приказы, уже смирившийся с тем, что длинная лента его судьбы сейчас оборвется, и готовый встретить смерть.
Он понимал, что, даже если ему и удастся выйти живым из этой схватки, визирь его все равно не пощадит. А потому он бесстрашно глядел в глаза опасности, которая подстерегала его со всех сторон, и, бесспорно, являл собой пример, достойный восхищения.
Тем временем турецкие орды, поддержанные ударами своей сильной артиллерии, крушившей стены Фамагусты, неустрашимо наступали под непрерывные вопли муэдзинов:
– Убивайте! Уничтожайте! Так велят вам пророк и Аллах!
В первых рядах атакующих, все больше распространяясь по равнине, шли янычары, жестокие и безжалостные воины. Они вели за собой албанцев и отряды рекрутов из аравийских пустынь и Малой Азии.
Минеры, продвигавшиеся впереди всего войска, не теряли времени. Пользуясь темнотой и неразберихой, они с отчаянной храбростью подползали под башни бастионов и, не думая о том, что могут взорваться сами, взметали взрывами тучи пыли, чтобы пробить бреши, в которые могла бы устремиться пехота.
Особым их вниманием пользовался бастион Сан-Марко, они норовили взорвать его со всех сторон. Ужасающий грохот слышался непрерывно, со стен рушилась облицовка, в куски разлетались зубцы.
Однако, несмотря ни на что, сыны Венецианской лагуны и скалистых гор Далмации не прекращали огонь, безжалостно выкашивая солидную часть колонн неверных и усеивая равнину трупами и ранеными.
Под дождем из каменных осколков, взлетавших в воздух при взрывах, когда от сотрясения камни буквально уходили из-под ног, в грохочущей буре из стенобитных ядер, кусков железа, пуль и огненных стрел, пущенных из арбалетов азиатской пехоты, бесстрашные бойцы, взявшись за щиты, готовились отразить натиск турецких сабель.
Грохот усиливался с каждой минутой. Неистовым воплям мусульман отвечали рыдания и молитвы женщин и крики детей. В воздухе, напоенном дымом и пылью, в грохоте пушечных выстрелов звучали колокола, созывавшие всех жителей, которые еще оставались в развалинах пылающих домов.
Орды варваров наступали, медленно, неотвратимо и мощно распространяясь по равнине. Безудержным приливом они тысячами и тысячами карабкались на эскарпы, а рвущиеся повсюду мины вспыхивали в темноте кровавыми огнями и сразу гасли.
– Аллах! За пророка! Смерть гяурам! – ревели сто тысяч голосов, перекрывая грохот артиллерии.
Янычары уже добрались до бастиона Сан-Марко и приготовились его штурмовать, когда темноту вдруг разорвала ослепительная вспышка и раздался ужасающей силы взрыв. Видимо, кусок раскаленного камня или огненная стрела попала на неразорвавшуюся мину, и она грохнула, расколов стену пополам.
В воздух взлетела туча обломков, убившая и ранившая множество янычар и смешавшая их ряды. Часть осколков обрушилась на бастион, где находились венецианцы. Капитан Темпеста стоял возле одного из уцелевших зубцов, готовый во главе своего отряда вступить с захватчиками в рукопашный бой, но тут крупный осколок попал ему в правый бок кирасы, и он упал.
Эль-Кадур был рядом и, увидев, что его госпожа, словно сраженная молнией, выронила щит и меч и упала на землю, подбежал к ней с криком тревоги и отчаяния:
– Они убили его! Они убили его!
Его голос потонул в угрожающих воплях, заглушивших даже канонаду. Янычары с пронзительным визгом ринулись на штурм, и заняться несчастной герцогиней было некому. Перпиньяно с мечом в руках бился во главе своего отряда.
Вне себя, Эль-Кадур схватил свою хозяйку в охапку, прижал ее к груди и бросился с бастиона в город, не обращая внимания на пули и осколки камней, летевшие со всех сторон.
Куда он бежал? Он один знал куда.
Пробежав метров пятьсот-шестьсот вдоль внутренней стены, он остановился под одной из старых городских башен, уже изрядно поврежденной минами. Повсюду высились груды обломков, а с вершины башни стреляли две кулеврины.
Эль-Кадур схватил свою хозяйку в охапку, прижал ее к груди и бросился с бастиона в город…
Эль-Кадур вскарабкался на одну из этих внезапно образовавшихся горок, которая увеличивалась с каждым взрывом, и пролез в тесный лаз, некогда, наверное, служивший входом в каземат.
Он двигался на ощупь, прижимая к себе юную герцогиню, и наконец осторожно положил ее на землю.
– Даже если Фамагуста падет нынче ночью, никто не найдет тело моей госпожи, – прошептал он.
Нашарив в темноте свою сумку, он вытащил огниво и кусочек трута и высек несколько искр, пока не загорелся слабый огонек.
– Они ничего не унесли из каземата, – сказал он. – Здесь найдется все необходимое.
В углу громоздились сваленные в беспорядке ящики, бочонки и прочая утварь. Он порылся в этой куче и вытащил оттуда светильник, который сразу и зажег.
Они оказались в подвальном помещении, служившем, по всей видимости, гарнизону соседнего бастиона складом. Помимо ящиков с оружием и боеприпасами, здесь были сложены матрасы, одеяла и джары – глиняные кувшины с двумя ручками, где обычно держали масло или вино, а теперь и оливки, составлявшие почти единственное питание осажденных.
Не обращая внимания на то, что у него над самой головой стреляет кулеврина и каждый выстрел оглушительным эхом отдается в каземате, араб воткнул светильник в трещину в полу и бережно переложил герцогиню на матрас.
– Не может быть, чтобы она умерла, – сдерживая слезы, бормотал Эль-Кадур. – Не может умереть женщина такой красоты и такой доблести.
Он откинул плащ девушки и внимательно осмотрел кирасу. Справа виднелась глубокая впадина с дырой посередине, откуда сочилась кровь. Осколок камня или металла, летевший с огромной скоростью, пробил даже сталь. С превеликой осторожностью расшнуровав кирасу, он сразу увидел под правым плечом девушки глубокую рану, из которой обильно текла кровь.
– Ну, если в теле нет осколков, моя госпожа выживет, – прошептал араб. – Но какой же силы был удар…
Он разорвал легкий шерстяной плащ герцогини на бинты, осмотрел кувшины и, найдя среди них один с оливковым маслом, окунул в масло бинт. Потом аккуратно перетянул рану промасленным бинтом, чтобы остановить кровь, и несколько раз изо всей силы дунул в лицо девушки, пытаясь привести ее в чувство.
– Это ты, мой верный Эль-Кадур? – вдруг сказала она, пристально вглядываясь в араба.
Голос ее был еле слышен, а лицо – бледно как полотно.
– Жива! Моя госпожа жива! – воскликнул араб. – А я думал, ты умерла, госпожа.
– А что произошло, Эль-Кадур? – снова заговорила она. – Я ничего не помню… Где мы?.. Что за стрельба над головой? Ты не слышишь этот грохот, от которого у меня раскалывается голова?
– Мы в каземате, синьора, и нам не страшны ни пули, ни турки.
– Турки! – вскричала она, приподнимаясь и пытаясь сесть, и глаза ее вспыхнули огнем. – Турки! Фамагуста пала?
– Пока еще нет, синьора.
– А я валяюсь здесь, когда другие идут на смерть?..
– Ты ранена…
– Верно… Вот здесь очень больно. Меня ранили мечом или пулей? Я совсем ничего не помню.
– Кусок камня пробил твою кирасу.
– Боже мой, ну и грохот!
– Турки снова пошли в атаку.
Герцогиня еще больше побледнела.
– Город сдали? – с тревогой спросила она.
– Не знаю, синьора, но мне в это не верится. Я все время слышу выстрелы кулеврин с бастиона Сан-Марко.
– Эль-Кадур, пойди посмотри, что там происходит.
– А как же ты? Как я могу оставить тебя одну?
– Ты нужнее там, на бастионе, чем здесь.
– Я не решусь, госпожа, оставить тебя.
– Иди, – властно повторила герцогиня, – иначе я встану и сама выйду из укрытия, пусть даже и умру по дороге. Сейчас ужасный момент, все воины Креста сражаются, а ты отрекся от пророка и стал таким же христианином, как и я. Иди, Эль-Кадур, я этого желаю, и убивай неверных, убивай врагов нашей религии.
