Юлия Цыпленкова
Поймать хамелеона
Михаил так и не сомкнул глаз. Пару раз он проваливался в тяжелую дремоту, но длилась она не больше нескольких минут, и Воронецкий вскидывался. В первый раз ему пригрезилось, что скрипнули половицы, и в гостиную крадучись вошла Глашенька. Даже услышал, как она позвала: «Мишенька». Но, конечно, сестры не было.
А во второй раз дремота навеяла крик Осипа: «Барин!» Михаил вскинул голову и опять никого не увидел. В доме царила угнетающая тишина, нарушаемая лишь громким тиканьем больших напольных часов, купленных еще, кажется, дедом Воронецких.
– Когда же утро? – сердито вопросил Михаил и, покинув кресло, принялся мерить гостиную шагами.
Он хотел возобновить поиски сразу же, как небо посветлеет, однако всё тот же Осип уговорил барина отдохнуть, отправились одни слуги. Солнечный свет разогнал мрак ночных подозрений, и надежда вернулась. Возможно, именно поэтому он позволил уговорить себя задержаться в доме. Впрочем, Михаил установил для себя срок, когда намеревался сам продолжить искать сестру. И он как раз подходил к концу, когда дворецкий принес добрую весть.
Воронецкий взбежал по лестнице вверх и кинулся в комнаты сестры, желая удостовериться, что все страхи и переживания окончены, и пропажа и вправду вернулась под отчий кров.
– Глаша! – вскрикнул Михаил, распахнув дверь, и замер, рассматривая сестру.
Похоже, войдя, она уселась в первое же кресло и устремила взгляд перед собой. Внешний вид младшей Воронецкой был плачевным. Волосы пришли в великий беспорядок, и Михаил даже заметил кусочек еловой ветки с несколькими колючками, застрявший в развалившейся прическе. Платье было помято и хранило следы травяной зелени на коленях. Может, было где-то еще, но помещик этого сейчас не видел. Зато он увидел порванный рукав.
Медленно, будто крадучись, Воронецкий приблизился к сестре и, присев на корточки, заглянул ей в лицо. Было оно бледным, и оттого ссадина на щеке смотрелась ярко-красной полосой. Ни синяков, ни чего-либо еще Михаил не заметил, только вот эта вот ссадина, которую можно было получить и продираясь сквозь густой кустарник.
Помещик остановил взгляд на глазах сестры и внутренне поежился. Были они пусты и равнодушны. И сколько бы Михаил ни пытался поймать ответный взор Глашеньки, ему это так и не удалось. Она продолжала смотреть мимо и на появление брата никак не реагировала. Даже ничего не сказала. Губы младшей Воронецкой были плотно поджаты.
Помещик взял ее за руки, ожидая уловить дрожь, но тонкие девичьи пальцы не подрагивали. Были они прохладны, но, пожалуй, и всё, что можно было сказать. На пожатие Глафира не ответила.
– Глашенька, – негромко позвал Воронецкий, – сестрица.
Она повернула голову и наконец взглянула на брата, однако этим и ограничилась.
– Глаша, что с тобой произошло? – по-прежнему тихо снова спросил Михаил.
Глафира поднялась на ноги и направилась в свою спальню. Помещик проводил ее взглядом, после тряхнул головой и повысил голос:
– Глаша!
Дверь за ее спиной закрылась. Воронецкий присел было на кресло, с которого только что встала его сестра, но тут же порывисто поднялся на ноги и устремился следом. Он распахнул дверь в спальню и сразу же увидел Глашеньку, стоявшую у окна. Теперь она хотя бы смотрела на улицу, а не в пространство.
Михаил решительно подошел и встал рядом. Некоторое время поглядывал на сестру, но, в конце концов, развернулся к ней и спросил:
– Где ты была?
– Я устала, – ответила Глаша и подошла к кровати. Она улеглась и закрыла глаза: – Уйди, я хочу спать.
– Тебя обидели? – прямо спросил ее брат. – На тебе нет лица…
– Я хочу спать, – повторила младшая Воронецкая.
Михаил подошел к кровати и уселся рядом.
– Глашенька, – позвал он мягко, – я не стану тебя бранить. Прошу, откройся, душа моя, что с тобой случилось? Тебя кто-то обидел? Это убогий? Он что-то сделал с тобой? С… снасильничал?
Девушка открыла глаза, посмотрела на брата и повторила, четко разделяя слова:
– Ты ошибаешься, Миша, со мной всё хорошо. Я просто заблудилась и не могла найти дороги назад. Потом нашла и пришла. Я дома, волноваться не о чем. Теперь прошу оставить меня.
– Глашенька…
– Я хочу спать! – неожиданно зло выкрикнула младшая Воронецкая.
Михаил поджал губы и встал на ноги. Он с минуту смотрел на сестру, но она вновь закрыла глаза и больше брата не замечала. Ощутив, что закипает, Воронецкий притопнул ногой, а после развернулся и вышел из комнат Глафиры.
За дверью его ожидали дворецкий Осип и Прасковья. Они испытующе посмотрели на помещика, однако тот прошел мимо и направился к своим комнатам. И все-таки он остановился и развернулся на пятках туфель.
– Ты, – указал он на горничную, – ступай к Глафире Алексеевне и глаз с нее не спускай. А ты, Осип, сыщи мне убогого.
– Неужто… – охнув, дворецкий прикрыл рот кончиками пальцев.
– Не знаю, – ответил хмурый Михаил. – Говорит, что просто заблудилась и не могла найти дороги к дому. Сыщи мне Афонина, Хочу говорить с ним.
– Так, может, и вправду барышня заблудились? – начал Осип, но замолчал под суровым взглядом помещика. После склонил голову и произнес: – Найду, барин, из-под земли достану.
– Исполняй, – кивнул Воронецкий и скрылся за дверью.
Глава 3
В усадьбе помещиков Воронецких царили уныние и растерянность. Прислуга переговаривалась шепотом, поддавшись подавленному настроению барина. Сам же Михаил Алексеевич ходил мрачным и раздраженным, срывая дурное расположение духа на тех, кто попадался под руку. А то замолкал и отвечал на доклады кивком, а мог и просто отмахнуться с хорошо приметной усталостью.
Воронецкий измотал себя собственными жуткими фантазиями и подозрениями, но более всего переживаниями о своей единственной родной душе, о сестрице. Глафира Алексеевна стала вовсе на себя не похожей. Не улыбалась, не целовала поутру брата в щеку, желая доброго утра. Не ходила на свои возмутительные прогулки в одиночестве и с братом разговаривала так, будто они были чужими.
И хоть прошло всего два дня с тех пор, как она вернулась после исчезновения, но жизнь в отчем доме уже казалось невыносимой. И хуже всего было то, что Глаша так и не желала говорить о произошедшем с ней. Это давало повод ее брату воображать картины одна ужасней другой, а младшая Воронецкая и не думала его успокаивать.
Впрочем, не все попытки разговорить сестру сводились к допросу. Михаил старался хотя бы расшевелить Глашеньку, вызвать улыбку. Наверное, последнее было нужно больше ему самому, чтобы ощутить – ничего не переменилось между ними, и в доме вскоре воцарится прежний покой. А всё прочее… обойдется, непременно обойдется.
– Дозвольте, Михаил Алексеевич.
Воронецкий отложил книгу, которую пытался читать, чтобы отвлечься, но, кажется, дальше первого абзаца так и не продвинулся. Он посмотрел на Прасковью, топтавшуюся в двери, и кивнул, дозволяя войти. Однако тут же вовсе вскинулся, ожидая дурных новостей.
– Что такое, Параша? – спросил помещик горничную. – Что с Глафирой Алексеевной?
– Так знаете же, барин, – приблизившись, ответила девушка. – Я ж о том говорить и хотела.
– Говори, – протяжно вздохнул Михаил. Он вновь взял книгу и устремил на раскрытую страницу невидящий взгляд. Слушать не хотелось, и без того было тяжко.
– Уж больно переменились наша барышня, – чуть помявшись, заговорила Прасковья. – Уж простите за смелость, Михаил Алексеевич, не думайте, что я свое место забыла. Да только мы с Глафирой Алексеевной почти как подруги были. И доверялись они мне, и делились, что думают. Чего вам как брату и мужчине не скажут, со мной не смолчат. – Воронецкий бросил взгляд на горничную. Допустить, что простой девке его сестра доверяла больше, чем ему, родному брату, было сложно. Кажется, Прасковья поняла и поспешила пояснить: – Не всё девица может мужчине сказать, хоть он и родня ее единственная. Хоть простая, хоть благородная, а всё одно есть, что на сердце скрыть. Таким с сестрой поделишься, с подругами, а мужчине не откроешься. Это не стыдное, просто… – она замолчала, явно подыскивая слово.
– Девичье? – с вялой улыбкой подсказал Михаил.
– Как есть, барин, – кивнула горничная. – О чем думается, мечтается. Обиду какую разделить или радость. А подруг-то у нашей Глафиры Алексеевны и нет совсем, вот со мной, стало быть, и сдружились. А я потому и думала, что мне доверятся, расскажут, что с ними приключилось. Я и так, и этак…
– И что же? – насторожился Воронецкий.
– А ничего, – всплеснула руками Прасковья. – Совсем ничего. И будто не было меж нами доверия. Будто всегда я просто прислугой была. Поглядят холодно и скажут: «С чего бы мне перед горничной душу открывать?» Вот прям так. А еще несколько дней назад за руки брали, на ухо шептали, и смеялись мы вместе. Будто ушла одна барышня, а пришла другая.
Я уж ночью под дверью их слушала. Думала, одна в темноте перед собой откроются. Заплачут, может, попричитают, я и узнаю, что на сердце барышни лежит. А нет. Тихо всё. Заглянула я осторожненько, а они спят себе, будто и худого не было ничего. Вот и думай, что с Глафирой Алексеевной делается?
Михаил всё это знал. Он и сам приходил под дверь спальни и слушал. И тогда тоже была тишина. И вела с ним себя Глаша схоже. Будто чужой человек. Взгляд холодный, говорит не грубо, но и не приветливо. Чуть что: «Устала, братец, хочу одна побыть». Или же: «Книга больно интересная, Мишенька, хочу почитать».
– Уж не подумайте дурного, барин, но кажется мне… – едва заговорив, горничная вновь замолчала, и Воронецкий поднял на нее выжидающий взгляд. Глубоко вдохнув, Прасковья выпалила: – Может, барышня того?
– Чего того? – сухо вопросил помещик.
– Ну… – Прасковья понизила голос, – умом тронулись. Уж не велеть ли доктора к ним позвать? А вдруг…
– Что мелишь?! – с гневом воскликнул Михаил. – Место свое забыла? Так я напомню!
– Так я ж душой за мою барышню…
– Молчи! – гаркнул Воронецкий, выдохнул и велел: – Скажи деду, чтоб велел Метелицу седлать.
– Как скажете, барин, – поклонилась Прасковья, но было заметно, что обиделась.
Впрочем, обида горничной Михаила волновала мало. Внутренне он всё еще кипел. Это же надо! Умом, стало быть, Глашенька тронулась! Дура! Да за такие слова еще двадцать лет назад ее бы!.. Михаил криво усмехнулся. Он сам не знал уже крепостничества, потому что даже еще не родился. Его родители только обвенчались в 1861 году. А сыном Дарья Петровна Воронецкая забеременела на следующий год после отмены крепостного права. Так что родился Мишенька уже в ином мире, так сказать. И всё, что он знал о прежних порядках, было почерпнуто из рассказов отца и бабушки, женщины строгой и властной, да от самих дворовых и крестьян. Старшего поколения, конечно.
Помещиками Воронецкие были из мелких. Владели всего одной деревенькой да сотней крепостных, но земли их захватывали и часть леса, и пахотные поля, и пастбище. И когда император, Александр Николаевич, объявил свой Манифест, старший Воронецкий, Алексей Игнатьевич, подумав, как жить дальше, объявил жене и матери:
– Надо дело завести. Хотим жить хорошо, надо с купечеством сойтись.
– Ты же дворянин, Алёша! – воззвала его матушка.
– Времена меняются, маменька, будем и мы меняться. Не до спеси.
Он и вправду сдружился с купцами и вложился в дело одного из них, став негласным компаньоном. Еще прикупил небольшую лавку и сдавал ее в аренду тем, кто желал там торговать. Местоположение было доходным. Дела Воронецких пошли и вовсе неплохо. Алексей Игнатьевич подумывал расширить свой торговый двор. Даже начал поглядывать с интересом на доходные дома. Впереди замаячили недурственные барыши, но…
Алексей Игнатьевич тяжело заболел, а после и умер. Его супруга, мать Миши, уже к тому моменту несколько лет как скончалась в родах, когда на свет появилась Глашенька. Семейное счастье Воронецких было совсем недолгим. Может, потому Алексей и ушел с головой в дела и надорвался. Впрочем, был он деятельным человеком, да и болезнь, возможно, только ждала, когда тело ослабнет. Но так и вышло, что Миша и Глаша остались на попечение бабушки, Таисии Ардалионовны.
Бабушка, в отличие от сына, не готова была развивать то, что начал Алексей. И возраст ее был немал, и не имелось необходимой сметки, да и дворянская гордость никуда не делась. Однако, хоть и не развивала, но оставила уже как есть то, что начал отец Михаила. Средств на безбедное существование и обучение внуков хватало, и то ладно.
А потом умерла и бабушка, когда Мише исполнилось восемнадцать. Он еще помнил то, чему его поучал отец. И младший Воронецкий все-таки свел более тесное знакомство с компаньоном отца, который изредка наведывался в поместье почившего друга, как он говорил, чтобы позаботиться о сиротах.
Таисия Ардалионовона относилась к таким визитам холодно, но своего неудовольствия не выказывала, потому что деньги от совместного предприятия продолжали исправно пополняли доход Воронецких, и они могли позволить себе вести достойную жизнь. Однако Афанасий Капитонович был человеком умным, потому отношение к себе видел и приезжать перестал. Вместо этого отправлял поверенного.
А вот когда бабушка умерла, Миша отправился в гости сам. Был встречен компаньоном приветливо и даже постарался не заметить некоторого покровительственного отношения Афанасия Капитоновича. Понимал, что причиной тому его собственный возраст, а не пренебрежение мужика к дворянину.
Это личное знакомство было необходимо, чтобы выучиться всему, что умел и знал отец. Не сказать, что младший Воронецкий мечтал о золотых горах, но хотел подготовить сестре богатое приданое, чтобы она могла выбирать сама, а не ожидать выгодного замужества. Они, конечно, не нуждались, но и богатыми не были. В общем, Михаил Алексеевич, пусть и не обладал хваткой и энергией отца, но был в высшей степени разумным молодым человеком, что и оценил его компаньон.
– Коли захотите, Михаил Алексеевич, я вам такую невесту сыщу, что капитал свой в десять, а то и двадцать раз преумножите, – как-то говорил подвыпивший купец. – Вы ликом пригожий, чина дворянского, да еще и делом купеческим не брезгуете. Любое уважаемое семейство с вами будет радо породниться.
– Учту, Афанасий Капитоныч, – улыбнулся тогда Михаил. – Но пока жениться не собираюсь. Сначала сестрице судьбу счастливую устрою, а там и думать о женитьбе станем. Пока не ищите.
– Так мы и Глафире Алексеевне…
– Сама выберет, – прервал компаньона Воронецкий, – я неволить не стану.
– Воля ваша, но если что, только скажите. Уж такая барышня…
И вот вся эта налаженная спокойная жизнь рухнула в одночасье. Что произошло во время той проклятой прогулки? Отчего сестрице все стали чужими в отчем доме? Как разговорить ее, как пробиться?!
– Может, и вправду… – пробормотал Михаил, вспоминая слова Прасковьи, но тут же мотнул головой и оборвал сам себя: – Нет.
– Михаил Алексеевич, Метелица готова.
Воронецкий обернулся. Признаться, он уже не хотел кататься, но голову проветрить было необходимо, и Михаил кивнул:
– Хорошо, Осип, иду.
Он окончательно закрыл книгу и поднялся на ноги. После направился к двери, не удосужившись надеть жилет и сюртук. Погоды установились жаркие.
– Барин, – Михаил уже прошел мимо Осипа, когда тот позвал его. Помещик обернулся, и дворецкий продолжил: – Уж не сочтите за наглость, Михаил Алексеевич. Не браните Парашу, не по злобе она, от тревоги всё. Глафиру Алексеевну, ей Богу, будто подменили. И не поймешь, то ли она в гостях, то ли мы все, и вы с нами.
– Она в своем уме, – отчеканил Воронецкий и стремительно покинул гостиную, а после и дом.
Метелица была чалой масти, за что и получила свое прозвище. Подарил ее Михаилу Афанасий Капитонович на девятнадцатый день рождения. Подарок произвел на помещика впечатление, и кобылка стала для него второй по значимости. Первой, разумеется, оставалась сестра, тут даже Метелице не стоило и тягаться с человеком.
Рассеянно потрепав лошадь, Воронецкий вскочил в седло, вывел ее рысцой за ворота усадьбы, а вскоре подстегнул, и кобылка помчала своего седока по изумрудной зелени травы. А он просто отдался резвому бегу Метелицы и позволил нести себя так быстро, чтобы ветер выбил из головы всякие мысли и злость, вновь всколыхнувшуюся после слов дворецкого.
Наконец бездумная гонка принесла желаемые плоды. Тяжесть, владевшая им последние три дня, если считать и день, когда сестра пропала, исчезла с души. На смену ей пришла некоторая легкость, и Михаил пустил кобылу шагом. Вот теперь можно было подумать без раздражения, что же делать дальше.
Метелица вышла на берег пруда, и Воронецкий натянул поводья. После спешился и направился к берегу. Там он накинул повод на обломок сука, торчавший из ствола березы, и уселся рядом. Потом и вовсе улегся, закрыл глаза и прислушался к звукам, окружавшим его. К шепоту листвы на деревьях, к шороху травы, когда по ней бежал ветер. И тихому плеску водной ряби о берег. И жужжанию шмеля, и к чириканью невидимой пичуги. Всё это помогало измученной переживаниями душе плыть по неспешным волнам творившегося в эту минуту бытия.
Михаил глубоко вздохнул и накрыл рукой лицо, прячась от солнца, светившего сквозь сомкнутые веки. Постепенно мысли Воронецкого вернулись в прежнюю колею, но уже без надрыва. Он снова думал о словах Осипа и Прасковьи и находил в них смысл. Верить в безумие сестры не хотелось, но ведь с ней и вправду происходило неладное. Не изменится человек без повода, а повод был! Значит, и душевное здоровье Глашеньки пошатнулось. И раз уж она не хочет открыться людям, которым всегда доверяла, так может, будет откровенна с чужим человеком? С доктором.
И если она найдет в себе силы поделиться с доктором, то он же и поможет вернуть добрую милую сестрицу. Но к местным докторам идти не хотелось. Даже если врач не расскажет кому-то по секрету, то его прислуга может проболтаться. Значит, надо ехать туда, где про Воронецких никто не знает, и где лучшие доктора – в столицу. В Петербург.
Да и Глаше, должно быть, тяжко здесь. Может, оттого и закрылась в себе, отгородилась от всех. Из дома совсем выходить перестала. Душно ей под отчим кровом, тайна собственная давит. Тогда и поездке рада будет. А там, глядишь, и доктор не понадобится, сама оттает вдали от поместья.
А мысль-то хороша! И Михаил почувствовал, что на душе стало не только спокойно, но и легче. Настроение заметно улучшилось, и Воронецкий улыбнулся.
– Как хорошо, когда человеку радостно, – услышал он незнакомый мужской голос и порывисто сел.
Рядом стоял мужчина лет сорока. Светловолосый, с глазами желтовато-зеленого цвета. Нет, вроде бы и зеленые были глаза, но у зрачка цвет переходил в желтоватый. И когда незнакомец на миг повернулся к солнцу, глаза и вовсе стали желтыми.
– Доброго дня, милостивый государь, – приподнял шляпу мужчина. – Разрешите представиться: Полянский Алексей Дмитриевич. Великодушно прошу простить, что нарушил ваше уединение, но я, знаете ли, заблудился. Вот такая штуковина вышла, – он как-то совсем по-детски наивно улыбнулся и развел руками. – Не возражаете?
Михаил указал на место рядом с собой.
– Извольте, – а после представился сам: – Местный помещик Воронецкий Михаил Алексеевич.
– Так мы с вами почти тезки, – ответил господин Полянский и рассмеялся собственной шутке, но вдруг заметно смутился: – Простите, я бываю нелеп, и, к сожалению, часто. Но каков уж есть, – и опять на его губах играла эта открытая улыбка ребенка, совсем неподходящая мужчине его возраста.
– Ну что вы, – улыбнулся в ответ Михаил, – шутка и вправду вышла забавной, не стоит возводить на себя напраслину.
Шутка его вовсе не позабавила, но Миша был воспитанным молодым человеком. Да и обижать Полянского не хотелось, он мог оказаться вполне приличным человеком, просто… слегка нелепым. И эта нелепость отражалась и в его одежде. Вроде бы строгий костюм темно-зеленого цвета, а галстук ярко-оранжевый и шляпа голубая. И трость старая сбитая, но явно недешевая… была, когда ее покупали. Набалдашником ей служило змеиное тело. Хвост в несколько витков оплетал древко, а верхняя часть туловища и голова загибались в виде ручки. Алексей Дмитриевич был довольно яркой персоной, но совершенно не имевшей вкуса.
– Благодарю, – собеседник Михаила приподнял шляпу, после снял ее и обмахнулся. – Однако жарко сегодня.
– Да, – согласился помещик, – погоды стоят нынче знойные.
Они немного помолчали. Михаил попросту не был готов вести светские беседы со случайным знакомцем, а тот, в свою очередь, не знал, что еще сказать.
– А я вот приехал к моим друзьям, у них дача, знаете ли, и весьма недурственная. Мне она очень понравилась. Они снимают ее у помещиков Долгохватовых. Сами Долгохватовы в Новгород перебрались, а дом вот сдают на лето. Знаете ведь, как бывшим помещикам приходится теперь.
– Непросто, тут вы правы, – согласился Воронецкий. – Только как же это вы в такую даль забрели?
– Неужто далеко? – захлопал ресницами Полянский, и Михаил кивнул, подтверждая. – Вот незадача. Да вроде и шел не то что бы долго, а, выходит, далеко… И как же мне назад добраться?
– Через лес намного ближе будет, – ответил Воронецкий, – но вы уж лучше больше туда не ходите. Не ровен час, забредете еще куда-нибудь. Да и опасно через лес. У нас и волки, и медведи водятся. Не дай Бог, нападут. Или же в чужой капкан угодите. Только как же вас угораздило, уж простите мое любопытство.
Алексей Дмитриевич легкомысленно отмахнулся и рассмеялся.
– Меня, Михаил Алексеевич, на приключения часто тянет, знаете ли. Найду их там, где другой пройдет без происшествий. А всё моя рассеянность. Так бывает, в театр иду себе, иду, а на всю дорогу одна-единственная лужа, так в нее и наступлю. И брюки оболью, и в туфли зачерпну. Какой уж тут театр? Или же остановлюсь на минуту, засмотрюсь на что-то. Назад, знаете ли, шаг сделаю вроде, и не замечу, как на мостовую выйду. А там экипаж… Ох, – он вновь махнул рукой. – Так что зря вы меня утешаете, нелепый и есть. Вот и сегодня. Вышел прогуляться, уж больно мне места очаровательными показались. А там и в лес зашел. Подумалось, а вдруг гриб найду? Найду и принесу показать, мол, смотрите, грибы собирать мастак. Вот анекдот будет! Шел себе и шел, тростью траву раздвигал. И гриба нет, и сам заблудился. Вот уж истинно анекдот! – воскликнул Полянский и рассмеялся в этот раз громко и заливисто.
Михаил, внимательно слушавший, усмехнулся и покачал головой.
– Вы, верно, в городе живете?
– Всю свою жизнь, – отсмеявшись, ответил Алексей Дмитриевич.
– Не время еще грибам, – пояснил Воронецкий. – Рано искать пошли.
– А вы ходите по грибы? – живо заинтересовался его собеседник.
Помещик отрицательно покачал головой.
– Нет, я не хожу. Охочусь, у пруда в детстве посидеть любил с удочкой. Сейчас как-то подзабылось это увлечение, дела всё больше времени занимают. А за грибами не хожу. Дед мой любил пройтись с дворовым, бабушка сказывала. Отцу уж не до забав было, а теперь и мне время пришло о семье заботиться.
– Вы женаты? – полюбопытствовал Полянский. – Должно быть, женаты. Раз уж о семье пришло время заботиться. Наверное, супруга ваша красавица. И, должно быть, дитя свое уже на руки взяли?
Михаил вновь усмехнулся и покачал головой.
– Нет, жены у меня нет.
– А как же тогда? – изумился Полянский. – Хотя, постойте. Это я истолковал ваши слова неверно. Должно быть, вы имели в виду бабушку, раз упомянули ее, и родителей, коли батюшка уже не может заниматься делами.
Воронецкий вздохнул и опустил взгляд в траву. Увидел небольшой камешек, подобрал его и, размахнувшись, закинул в пруд. С минуту полюбовавшись на круги, расходившиеся там, куда упал камень, он вновь посмотрел на собеседника.
– И вновь вы ошиблись. Мои родители умерли, и бабушка тоже.
– Ох, – Алексей Дмитриевич растерянно моргнул, а после сжал плечо помещика: – Простите меня, ради Бога, простите, Алесей Михайлович…
– Михаил Алексеевич, – поправил его Воронецкий, и собеседник окончательно стушевался:
– Да что же такое, – пробормотал он. – Сегодня я вовсе сам себя превзошел. То-то вы были неприветливы поначалу. Должно быть, такие как я часто досаждают вам.
– Что вы хотите сказать? – не понял Михаил.
– Да чего уж тут, – вздохнул Полянский. – Такие вот незваные гости, которые выходят из леса.
– Вы первый, – заверил Михаил и добавил: – Простите, я не хотел сказать, что вы мне досадили. И простите великодушно, если я показался вам неприветливым. Попросту растерялся. Ваше появление было неожиданным, только и всего.
– Выходит, другие незваные гости объявляют о визите прежде, чем выйти из леса? – весело улыбнулся Алексей Дмитриевич, перестав расстраиваться.
– Вы первый, – усмехнулся Воронецкий, – это я и имел в виду, когда сказал прежде. У нас тут только свои ходят.
– Вот как, – то ли спросил, то ли просто отметил собеседник, но взгляд его на мгновение стал задумчивым. – Стало быть, чужих не было.
– Не было, – подтвердил молодой человек.
Полянский вновь встряхнулся и щелкнул пальцами:
– И это хорошо! Хорошо, когда никто незваный не вторгается. А то ведь как бывает, явится такой и давай хозяев расстраивать, имена их путать, пугать, когда они от дел праведных в уединении отдыхают.
Он рассмеялся. Михаил моргнул, пытаясь понять, что хочет сказать собеседник, но осознал, что тот имеет в виду свое появление, и хмыкнул.
– Ну что вы, Алексей Дмитриевич, вы меня вовсе не расстроили. Напротив, даже скрасили досуг.
– Так о ком же вы заботитесь, раз родные ваши почили, а жены и детишек нет? – вернулся незваный гость к прежнему разговору.
– О сестре, – с рассеянной улыбкой ответил Михаил. – Мы с ней вдвоем остались. Родней Глашеньки у меня никого нет. Вот о ней и забочусь.
– Дитя еще совсем?
– Девица на выданье. Между нами разницы всего два года. Устрою ее счастье, после и о своем подумаю.
Полянский деловито покивал, а после спросил:
– В добром ли здравии Глафира Алексеевна?
Михаил, смотревший на пруд, порывисто обернулся и впился в собеседника пытливым взглядом.
– Что такое? – опешил тот. – Отчего вы так странно смотрите на меня.
Воронецкий выдавил улыбку:
– Простите, – и нашелся, чем скрыть свою подозрительность: – Вы назвали мою сестру по имени.
– Назвал, – развел руками Полянский, вдруг выдохнул и хмыкнул: – Вот ведь. Вы, должно быть, не заметили, что назвали сестру по имени, пока говорили. Глашенька. Стало быть, Глафира. А сестрица вам родная, выходит, Алексеевна. Только и всего.
– Да, признаться, не заметил, – усмехнулся Михаил и отвернулся, чтобы скрыть оставшуюся напряженность.
Однако быстро расслабился. И вправду, чего это он вспылил? Вопрос самый обычный, который задают из вежливости. И все-таки укол подозрительности на миг опять ощутил. Что если этот Полянский виновен в состоянии Глаши? Что если он вышел не случайно, и узнать пытается, какова сейчас его жертва, не сказала ль чего-нибудь, не помянула его?
– Глафира Алексеевна здорова, благодарю, – все-таки ответил Воронецкий. – Сегодня вот просила отвезти ее за новой шляпкой, – это уже вырвалось само собой. Но говорить о том, что сестра не здорова, совершенно не хотелось, имел ли незваный гость к этому отношение или нет.
– Ох уж эти дамы, – весело рассмеялся Алексей Дмитриевич, – что юные, что зрелые. Им то шляпку, то заколку. А если уж платье новое, так к нему всё разом! Но, – он поднял вверх указательный палец, – лишь бы были счастливы. И в добром здравии, разумеется. Не люблю, когда кто-то болеет. Даже когда мой слуга – Николашка, простывает, и то расстраиваюсь. Сам ему врача зову. Не дело это, когда человек в горячке мечется. Или еще чего. А ваши слуги здоровы?
– Здоровы все.
– И я вот вроде и здоров, а взял и заблудился, – со смешком ответил Полянский. – Вроде в своем уме, а вечно что-нибудь этакое сотворю. А у вас таких нет? Кто сотворит что-нибудь этакое? Возьмет и заблудится, к примеру, или вовсе уйдет, никому ничего не сказав?
Михаил поднялся на ноги и машинальным движением отряхнулся. Продолжать разговор ему окончательно расхотелось. И новый знакомый начал всё больше казаться подозрительным. Вроде и ничего такого не сказал, а вроде и вопросы странные задает. Впрочем, так Воронецкому казалось из-за Глаши, но может, и не казалось.
– Нет, ничего такого, – ответил он с улыбкой. – Все мои люди знают лес, никто не блуждал. А сестрице и вовсе там делать нечего. Идемте, я велю заложить коляску. Вас отвезут до поместья Долгохватовых, иначе умаетесь, пока доберетесь.
– Благодарю! – жарко воскликнул Полянский. – И воды! Ужасно хочется пить!
– Разумеется, – кивнул помещик и, сняв повод Метелицы с сучка, первым направился прочь от озера. Новый знакомый последовал за ним.
Он пристроился рядом и некоторое время поглядывал на лошадь Воронецкого, наконец, причмокнул и произнес:
– Примечательная у вас кобыла. Сразу видно, что выносливая. Наверное, замечательно на этакой красавице гнать в галопе.
Михаил немного оттаял, и улыбка его вышла искренней.
– Благодарю. У Метелицы и вправду резвые ноги.
– Метелица? – переспросил Полянский и умилился: – Какая прелесть!
Пока они дошли до усадьбы, разговор и вовсе стал необременительным. Новый знакомец теперь заливался соловьем, рассказывая о «знакомых лошадях». На самом деле знакомыми ему были владельцы, но о них Алексей Дмитриевич сказал едва ли пару слов, а вот об их скакунах…
– Вы любите лошадей, – улыбнулся Михаил.
– Обожаю! – жарко заверил собеседник. – Обожаю и преклоняюсь перед их красотой. Восхитительные животные.
– Отчего не заведете?
– Ой что вы! – замахал руками Полянский. – Я и в седле-то не удержусь. К тому же хорошая лошадь и денег стоит хороших, а я небогат. Да и содержать ее мне негде. Я, знаете ли, квартиру снимаю. Это вам тут хорошо, можно и верхом выехать. Для вашей Метелицы поместье – истинный рай. – Он рассеянно улыбнулся и вздохнул. – Нет уж, буду любить их, стоя на земле. Хотя и я тут умудряюсь… но вы это уже знаете, – и мужчина опять повеселел.
Признаться, наблюдая за новым знакомым, Михаилу подумалось, что энергии в нем столько, что можно было и не предлагать коляски. Спровадить побыстрей, и дело с концом. А Алексей Дмитриевич не только дойдет до своих друзей, но даже может еще пару раз заблудиться и не почувствовать усталости.
Хмыкнув своим мыслям, Воронецкий шагнул на нахоженную дорогу и объявил:
– Почти пришли. Может, желаете перекусить?
После повернул голову и, прищурившись от яркого солнечного света, посмотрел на Полянского, отыскивая затаенные помыслы. Михаил даже ожидал, что тот тут же согласиться и попробует напроситься в дом, если хозяин усадит его на веранде. Быть может, попросит познакомить с сестрой, если она – истинная цель его появления.
Однако Алексей Дмитриевич прижал ладонь к груди и, склонив голову, ответил:
