Захарий Калашников
Пеший камикадзе. Книга первая
Майора, снаряжённого в два бронежилета и стальной шлем, провожали в путь почти как Юру Гагарина в космос с придыханием и замиранием сердца. Его решительный поступок заслуживал вселенского уважения и едва за бруствером пропали его ноги и все со смешанными чувствами вздохнули, послышался его голос:
– С вас, мудаки рукожопые, если выживу, кило печенья и бутылка газировки!
…К всеобщему счастью и ликованию майор не только выжил, но и вернулся, а после его стремительного и нервного возвращения прогремел чудовищный оглушительный взрыв, за что спаситель был удостоен жидких, но довольно тёплых курсантских аплодисментов и получил от взвода-залётчика заслуженный сладкий приз. Впрочем, никого не принуждал этого делать, простой страх перед минами, тротилом, детонаторам, взрывателям, взрывам и прочей гадостью оказался настолько ошеломляющим, что коробка печенья и упаковка сладкой газводы представлялись самой ничтожной наградой из тех, какой был достоин отважный и мужественный офицер.
Выражаясь фигурально, после пережитого, никакого желания проникнуть вслед за вставленной в приоткрытую дверь ногой, открывшую путь к доселе неизвестной и неизведанной области опасных знаний, непрощающей халатности и ошибок, ни у кого из курсантов, в том числе и Егора, не возникло.
На изучение общевойсковой тактики, как теории, так и практики, времени отводилось значительно больше, но и к ней Егор большой любви не испытал. Относился уважительно и бережно, как к социалистической собственности, но к её содержательности – беспечно и поверхностно. Да и к чему лукавить, Егор не испытывал тяги к этим дисциплинам. Война не входила в его планы. В Камышинском ВВКИСУ на стене учебного корпуса, куда выходили окна курсантской казармы четвёртого батальона было написано: 'Военный строитель – профессия созидательная'.
Теперь всё было иначе. Война безоговорочно вторглась в жизнь старшего лейтенанта Егора Биса не просто примитивной игрой 'беги-стреляй', сродни детской дворовой войнушке, а оказалась сложной наукой, которую теперь он торопливо без сна и отдыха изучал. В этом не было особого патриотического настроения, просто Егор хотел выжить…
Инженерная разведка прошла скоро и быстро, в спутанных чувствах и мыслях. По возвращению Егор забрался в кровать, которая напоминала дряхлый гамак, думая провести так остаток дня, разобраться детально в случившемся, хорошо обдумать, что было сделано правильно, а что нет, и как надо было поступить. Правда, кровать была крайне неудобной и лежалось в ней неуютно, но облокотившись на руку, он задумался. Мысли самые простые и ясные, а потому страшные не оставляли его в покое и не отступали.
'А если бы в меня попало? – представил Егор. – Из 'граника'! – забавлялся он. – Бах в живот! Рука в одну сторону, нога в другую, ухо – на антенну, башка под колеса – всмятку… Тьфу! – не понравилось ему. – Как что, сразу убило? Не убило же? Вот он я, живой!'
Увлеченный ярким водоворотом собственных фантазий и размышлений, взволнованный и восхищенный утренним отпором на вероломное нападение, Егор рисовал в мозгах разномастные исходы боя, выкрашивая их, то в цвета глубокого траура, то в бело-сине-красные цвета победы, преумножая, как это часто бывает, свою беспримерную храбрость и кажущуюся незаурядной отвагу.
'А все же чудесный выдался денек', – наконец решил он.
Егор был возбужден и даже в таком месте как кровать не мог находиться в покое, возился, переворачиваясь, будто плыл по воде, вдруг вскакивал, словно очухавшись, что заплыл на глубину, расправляя и заправляя одеяло, и снова ложился на воду. Какое-то время лежал неподвижно, а вскочив вновь, сграбастал со стола горбушку хлеба, оставленную кем-то с обеда, вспученный, на половину исписанный блокнот и карандаш и занырнул обратно. Отворив блокнот, пролистал до чистого, до новой страницы, и долго выписывая карандашом над ним невидимые магические круги, раздумывая, что записать, наконец сделал короткую вымученную запись и захлопнул карандаш в страницах:
12 декабря 2000 года. Сегодня нас обстреляли из гранатометов, дважды… нет, не дважды… – зачеркнул он слово, – сделав два выстрела. Первая граната попала в обочину, вторая – едва не угодила по 'броне', за которой шла группа прикрытия… – он снова закрасил последнее слово густыми чернилами, – ну, как группа прикрытия? Шайка беспечных разведчиков.
'Буду вести дневник… – задумал Егор, расправив растрепавшийся конец закладки, – …ради интереса. Когда-нибудь… – мечтательно решил он, – …напишу правдивую книгу. О войне'.
Не успев и глазом моргнуть, истёк восьмой день командировки . Егору, как одной известной падчерице из сказки, едва успевающей отдышаться от работы на ящике с золой, с навалившимися в одночасье одиннадцатью задачами и тремя мероприятиями инженерного обеспечения, так необходимых для успешного выполнения всеми подразделениями бригады боевых задач, повышения их защиты от любых средств поражения противника и затруднения его действий, было уже не до дневника. Основной обязанностью инженерно-сапёрной роты было ведение инженерной разведки, которая занимала едва ли не половину светового дня. Сапёры ежедневно проверяли городские и пригородные маршруты, всё чаще подвергаясь пусть и непродолжительным и робким обстрелами, но довольно смелому минированию дорог с применением самодельных фугасов и мин-ловушек, в особенности управляемые по проводам, которые бойцы Биса приноровились успешно обнаруживать и обезвреживать, а по возвращению возводили рвы вокруг локации удалённых застав, устраивали невзрывные заграждения и управляемые минные поля, составляли формуляры, обучали операторов минных полей, обеспечивали электроэнергией пункты дислокаций, бурили скважины, добивали воду и снова выходили на маршруты разминирования.
Получаемые штабом бригады сводки оперативной обстановке и минной активности бандгрупп в зоне ответственности воинских частей и подразделений, где говорилось о подрывах и гибели военнослужащих Группировки на фугасах, ежечасно обновлялись и ошеломляли и также быстро устаревали, в следствие чего выстроить отношение к происходящему и долго находиться под их впечатлением не представлялось возможным и нужным, потому как мгновенно теряли остроту и уже не принимались сапёрами с такой долей внимания, с каким обращали на всю эту ужасающую и в большинстве случаев страшную статистику штаб. В условиях ежедневной рутинной боевой работы спорадически возникающие то там, то здесь обстрелы и подрывы сапёров на фугасах на улицах города и за его пределами давно стали обыденностью.
Война вдруг подтвердила самые смелые предположения Егора относительно исходного для войны возраста, конечно же, юность, всё знающая и понимающая, сметливая, восемнадцатилетняя, с любовью к риску и лихости, к разгадкам чужих намерений и предугадыванию шагов противника, с ночными шалостями и желанием не быть обыденным, с фантазией, творчеством, простотой и сложностью. Все эти качества, безусловно присущие людям юным и молодым с озорным характером, тесно сплелись с кровью и потом, жизнью, смертью и беспощадной священной местью, девизом всех мушкетёров 'один за всех и все за одного' и идеологией крапового спецназа 'своих в беде, не бросать' или 'умри, но сделай'.
Краповые спецназовцы представляли собой особую касту в бригаде. Незадолго до Егора бригада имела статус 'особой', а после реорганизации название сменилось, изменилась структура. Но, как выяснилось, совсем не название определяет назначение воинского коллектива, а люди, костяк которого составляли краповики. У этих парней в краповых беретах, а некоторые из них были седыми мужами, был свой пятый устав и ритуальный экзамен, своя идеология, в основе которой лежали четыре 'кита' – товарищество, аскетизм, дисциплина и дух борьбы, которые чувствовались абсолютно во всем, не только в словах: 'Умри, но сделай'.
Основной этого движения являлись морально-психологические качества бойца. Всё индивидуальное было подчинено коллективному, а его воспитание нацелено на умение жертвовать собой во имя товарищей, что было сложно представить в такое индивидуалистическое время. А ещё проповедовалась и воспевалась безграничная смелость, потрясающая выносливость, умение трезво мыслить, переносить тяжелейшие нагрузки и при любых обстоятельствах не терять самообладания. Это были люди, добровольно избравшие путь воздержания и строгий образ жизни, предполагающий ограничения в получении простых удовольствий и использовании материальных благ. Выбравшие жизнь полную лишений и запретов, чтобы воспитать свой дух, разум и тело. Для Егора спецназ явил собой некую духовную практику, направленную на самоограничение и исполнение трудных обетов или даже самоистязание и всё ради того, чтобы достичь неосязаемых духовных целей или заполучить некие сверхсилы.
Что же касалось духа борьбы, то девиз 'Сделай или умри', принадлежавший морским пехотинцам с третьего по величине материка в Северном полушарии, являвшихся для любого военного потенциальным противником, о котором вот уже полвека наперебой твердили все советские военные педагоги, звучал беспомощно неубедительно и даже по-детски в сравнении с девизом российских спецназовцев решительно настаивающих 'Умри, но сделай', из чего следовало, что для российских 'спецов' смерть в общем-то не являлась уважительной причиной не исполнить приказа или не выполнить поставленной задачи, в отличие от принципиального соперника, которому предлагался довольно простой и понятный путь: 'сделай, а не сделал – умри'.
Никто о таком, о такой смерти, конечно, не думал. В том числе Бис. Ему казалось, что подобная жертва могла быть принесена разве что по какой-то очень веской побудительной причине, ради чего-то или кого-то, кто заслуживал и принял бы эту жертву с благодарностью. Допустимо было предположить, что подобное возможно ради мира без войны и светлого будущего детей, но по странному стечению обстоятельств воевали сами дети и благодарить их было некому, ибо они ещё не обзавелись своими. Война с терроризмом была в самом разгаре, но ей было далеко до Великой Отечественной, а загадочный терроризм был ещё не настолько исследованным абсолютным злом, как фашизм. Ещё сложнее Егору было представить, что его сын однажды придёт и выразит благодарность за всё то, что он тут делает, потому что это точно было не ради него: а если не жертвуешь собой ради детей – они не благодарят. Точно так же поведут себя старики, пережившие свою страшную войну и взрослые, знающие о войне стариков немногим больше, чем о чеченской. Но, в действительности, всё было куда проще. У взрослых в памяти не было ничего кроме историй и рассказов, для пожилых ещё были живы идолы и демоны и нынешние не были столь пугающими и ужасными, как прежние, или сколько-нибудь интересными. Жизнь прожита и в ней не осталось места для потрясений.
Из двух разведывательных маршрутов в зоне ответственности бригады, основными направлениями которых являлись проспект Жуковского и улицы Маяковского-Хмельницкого, по которым осуществлялось движения войсковых колонн, Бису приглянулся второй – Маяковского-Хмельницкого, маршрут Кубрикова Бису оказался не по нраву. То ли потому что казался немного диким, то ли потому что нахождение под обстрелом в первый же день стало своеобразным триггером подобного отношения и защитной реакцией – не соваться туда, где так запросто стреляют по колонне.
– Толь, на чьём маршруте подрывов случилось больше? – как-то спросил Егор.
– Не знаю! – не испытывая желания разговаривать, сказал Анатолий.
– Что значит: не знаю? Неужели ты не проводил анализа? – настаивал Бис.
– Нет, не проводил. Отвали, дай поспать, – буркнул Кубриков, уткнувшись в подушку.
– 'Дай поспать'… – обиделся Егор. – Как ты можешь спать?
– Лежа, – огрызнулся Толик, отвернувшись.
Егор был страшно возмущён таким отношением Кубрикова. Он ещё не знал, что Толик на всё имел особый взгляд и ко всему относился с особым чувством. Но и Егор в свою очередь горевал недолго, заметил на нарах лежащих вповалку солдат и решил:
'Спрошу у них…'.
Многие бойцы оказались здесь задолго до Егора и знали о минной обстановке куда больше, нежели он. Правда, их по-детски эмоциональные рассказы были сбивчивы и спутаны:
– Нет. Не так. Уазик подорвался на Грибоедова…
– Ты что? На Грибоедова подорвался бронетранспортер!
– Точно. Всё, вспомнил: там водителя контузило, он ещё зубы о руль вышиб.
– Воронка от взрыва была метра полтора в глубину… '152-миллиметровый' ухнул… Артиллерийский.
– Да, да, да, а 'Уазик' подорвался на Жуковского, точняк. Мы еще разведку не провели… Он с комендатуры ехал. Его-то 'по проводам' и взорвали…
– Там водила, кажется, живой остался… а остальные на небе, – солдат, произнёсший это поспешил перекреститься.
– А на 'Маяковского' мы обезвредили фугас нажимного действия. Кот нашёл. Видели б вы его как он драпал, когда обнаружил.
– …А вообще взрываются везде. Только услышишь взрыв поутру, знай, это сапёры где-то Богу души отдали.
Бис слушал предельно внимательно, вычленяя из рассказов особо значимое: когда и где взрывалось; когда, кто и что обезвредил; когда отрывало руки-ноги или убивало насмерть; когда тянули в носилках и не успевали довезти; когда возвращались для того, чтобы сгрузить мертвых и уходили снова, невзирая на обстоятельства и смерть.
'Блин, вот жесть, – задумался Егор как будто над чем-то неразрешимым. – Так страшно… Стыдно, но страшно. Как раз сегодня Кубриков обезвредил мину МОН-100, установленную на дереве. В том месте, где обычно останавливались для перекура. Попробуй, усомнись, что курение убивает? И не какой-то дрянью в полтаблицы Менделеева, а убойными элементами в количестве четыреста штук, летящих на сто с лишним метров. Мы все обречены: идти и ждать, подорвут, не подорвут. Нас всех убьют! Как представляю, как воевали в Отечественную тысяча восемьсот двенадцатого года, когда полки Раевского, Багратиона и ДеТолли не сходя с места, а порою не сделав и выстрела, теряли треть людей. Когда несчетное количество ядер и гранат пролетало мимо, а когда вырывало из строя охапками людей, а те, что по случайности еще оставались живы, смыкали ряды, шагая навстречу смерти. Совершенно недопустимо сегодня воевать Кутузовскими порядками'.
Война вчерашняя, сегодняшняя и завтрашняя теперь представлялась Бису совершенно ясной и понятной. Понятен был весь её умысел и всё значение сводилось к тому, чтобы удостоиться нечаянной случайности выжить.
Когда умирающе задребезжал телефон за палаткой уже смеркалось.
– Товарищ старший лейтенант, идите в штаб, – деловито приказал Бису дежурный и, испугавшись дурного взгляда, добавил. – Вас комбриг вызывает…
– Проституток, демонов и духов вызывают, понял? – зло сказал Бис.
Напрочь растерявшись, сержант суетливо поспешил раствориться во мраке. Егор натянул берцы и вышел.
– Разрешите войти? – спросил Егор, приложив руку к головному убору.
– Чего опаздываешь? – строго спросил начштаба. – Одного тебя ждём… – бросил он косой взгляд на комбрига, развалившегося за столом. – Рация где?
Опуская руку, Егор неуклюже махнул за спину, строго на запад, в сторону расположения инженерно-сапёрной роты.
– А Биса распоряжения командира бригады не касаются, – пренебрежительно добавил комбриг, – да, Бис?
Егор не ответил, тяжело опустился на стул за свободной партой, укрывшись за спинами присутствующих.
– Полчаса назад поступила шифрограмма из штаба Группировки, – начал начштаба. – Есть изменения по завтрашнему дню: из Моздока, на смену красноярскому ОМОН прибывает курганский. Поставлена задача: обеспечить безопасное прохождение колонны на участке: Петропавловское, третий микрорайон, локация красноярцев… – начштаба тыльной стороной карандаша провёл на карте кривую линию неопознанного маршрута.
Район, куда направлялись бойцы из Кургана, Егору уже был известен, через три микрорайона, включая первый и четвёртый, проходил маршрут Кубрикова. Бис торопливо огляделся, заметив Толика среди присутствующих.
– …Таким образом, – продолжил начштаба, – инженерную разведку маршрута проведёт группа капитана Кубрикова, безопасное прохождение колонны, её встреча и сопровождение к месту локации обеспечит группа старшего лейтенанта Биса. Место встречи колонны Курганского ОМОН здесь, – начштаба снова ткнул в карту. – Всестороннее обеспечение: разведка, артиллерия, связь – начальники служб по направлениям, – начальник штаба прочёл на лицах офицеров понимание и едва заметно кивнул. – Начало инженерной разведки в пять тридцать, выход к месту встречи в десять ноль-ноль… – подполковник Крышевский отыскал глазами Биса, – …сразу после разведки своего основного маршрута, – и добавил. – Задача: закрепиться на месте, организовать оборону и наблюдение. Вопросы?
Бис огляделся.
– Если вопросов нет, – произнёс начштаба, – все свободны.
Как минимум вопросов у Биса было два: первый, как за четыре с половиной часа успеть провести инженерную разведку маршрута протяжённостью в одну только сторону двадцать два километра; второй, что мешало Кубрикову провести инженерную разведку маршрута и следом организовать встречу омоновской колонны? Личные, субъективные, мало кому интересные ответы на них у Егора тоже имелись: на первый вопрос – невозможно, на второй – ничего. Ведь совершенно очевидным было то, что при скорости движения сапёров в поиске невозможно провести разведку столь протяжённого маршрута за четыре с половиной часа. Как и невозможно было что-то возразить. И Егор промолчал, ведь другие тоже промолчали.
На карте местом встречи ничтожной колонны оказался обычный перекрёсток с треугольным островком безопасности на пересечении трёх дорог, вокруг которого громоздились квадратики и прямоугольники.
– Место так себе… – высказался Бис, стоя в окружении Кубрикова и прапорщика Крутия, возглавлявшего группу прикрытия в составе бисовского разведдозора.
Юрий Крутий редко позволял себе отпускать несдержанные комментарии, за то, когда впереди маячила тревожная неизвестность и очевидная опасность на его лице расцветала обаятельная улыбка, которую Бис оценивал как защитную.
– Нормальное место, – как всегда равнодушно признал Толя.
– И почему я не удивлён? – вздорным голосом произнёс Егор, встретившись взглядом с начштаба.
– Бис, – Крышевский вынул изо рта деревянную спичку и поманил ею Егора.
Почти двухметрового роста начштаба осунулся, вытянув вперёд длинную шею, и оказался так близко к молодому офицеру, что Бис смог уловить слабый запах одеколона. – Только не геройствуй там… – сказал начштаба, – не нужно. Район неблагоприятный, поблизости никаких частей и подразделений нет… кроме Красноярского ОМОН. Но я бы на них больших надежд… – он тягостно вздохнул, – никаких надежд не возлагал. На месте хорошо осмотрись и закрепись. Организуй круговую оборону так, чтобы в случае чего мог продержаться до подхода резервов, как минимум полчаса, понял?
– Так точно.
Их глаза встретились, покрасневшие от усталости у Крышевского и бегающие и смущённые у Биса. Начштаба не единожды видел такой взгляд и принимал подобную реакцию за нормальную, ведь чем сложнее была дилемма, над которой трудился мозг, тем активнее дрейфовали из стороны в сторону глаза. Обычная физиологическая реакция, чаще говорящая о том, что в голове идёт серьезный мыслительный процесс, поиск непростого решения.
– Готовься, – Крышевский мягко положил широкую ладонь на плечо Биса.
'Свят, свят…' – произнёс про себя Егор.
В палатку он вернулся за полночь. Заварил большую железную кружку чая, донёс до кровати, поставил на прикроватную тумбу, залёг, подмяв подушку под голову, и задумчиво уставился на неё так, будто она прозрачная и сквозь неё видно дрейфующие в кипятке древесно-пряные чаинки, оседающие на дно. Стеклянная чашка, казавшаяся совершенно обычным предметом в привычной жизни, в этом месте казалась совершенно непрактичной, словно здесь для неё не было места, и уснул, правда, успев всерьёз подумать:
'Что же такое война, в действительности? – чаинки в воде плыли, словно люди тонули в водовороте, против воли. Это показалось ужасным. – Только ли это ужас, боль, разобщение людей, разрушение, смерть и горе? И грех? Ну, как можно думать о том, что трепетное счастье – дорога домой, путь к любимой жене и ребенку, может оказаться заминированной и никогда не привести к тем, кого любишь? Может разлучить с ними навсегда. Как можно поверить в такое? Как можно поверить, что в тёплой луже после летнего дождя, в которой ты в детстве, сотни раз запускал бумажные корабли, дул в паруса и так радовался их невероятной быстроходности, может быть спрятана противотанковая мина? Как можно понять, что взрыв фугаса, такой же раскат безобидной новогодней петарды, может причинить столько неприятностей – оторвать ноги или руки, или голову и от него не укрыться за ладонями, крепко зажмурив глаза до белых мурашек? Об этом тяжело было думать и невозможно было представить или поверить. И вдруг война – не только ужас и боль? И вовсе не грех? Ведь люди всегда желали войны? И что за блажь и невинная радость хотеть войны? Стремиться на войну? И говорить: 'война манит' или 'так тянет на войну'? С детским интересом желать взглянуть на неё одним глазком, словно в замочную скважину, чтоб узнать какая она настоящая. И не потому, что не знаешь и не понимаешь, какая она на самом деле, просто хочется потрогать, хочется прикоснуться к ней, как к чем-то запредельному, запретному, увидеть её, узнать, насладиться ею вдоволь, накормить свой неуемный мальчишеский азарт. Чтобы иметь затем это право, говорить: 'я был на войне, я настоящий солдат', очень рано возмужав и повзрослев, осознать, что смотреть одним глазком не получилось, глядел во все глаза.
…Из тяжелого сна, в котором Егор не то полз по узкому тоннелю, не то тонул в каменном колодце, словно чаинка в темнеющей воде, его выдернула рука дежурного, а почудилось, будто подцепил его кто багром за шиворот и потянул кверху, где дышать было гораздо легче.
– Товарищ старший лейтенант, – прошептал дежурный над Егором, потрепав за плечо. – Товарищ лейтенант, подъем.
– Я – старший лейтенант, тупица, – хмуро сказал Бис, будто и не спал вовсе.
– Я так и сказал… – сказал дежурный, отстраняясь.
– Сколько времени?
– Половина пятого…
Егор небрежно откинул одеяло на спинку армейской кровати совсем как заставляли в военном училище.
Меньше, чем через час четыре БТРа и три десятка солдат стояли у ворот КПП, курили. На плечах, на палатках и ангарах, на площадке бронетехники ещё лежала ночная мгла. Кубриков досыпал на броне. Бис, выпустив в тёмные сумерки облако теплого пара всматривался в непроглядный горизонт на востоке, уткнувшись носом в ворот куртки откуда пахло потом, репчатым луком, плесенью с запахом прогорклых сухарей из ржаного хлеба и ждал рассвета. Всё равно внутри было уютнее, чем снаружи, где таилась полная неизвестность.
Вопреки желанию начальника штаба и командира бригады разведка в указанное время не вышла. Для поиска фугасов и самодельных взрывных устройств было слишком темно, а небо раньше отведённого ему времени рассветать не спешило и поэтому сапёры ждали время утреннего намаза с таким же трепетом как истинный мусульманин ждал истинного рассвета, при котором отсвет в небе равномерно расстилался бы по горизонту. В одной из исламских книг, которые каким-то образом оказались в инженерно-сапёрной роте, говорилось о временах молитв – там-то Егор и встретил такие понятия, как 'ложный' и 'истинный' рассветы. 'Ложный' рассвет по-научному называли 'зодиакальным светом'. Этот свет проявлялся в виде конусной вертикальной полосы света на горизонте и шёл вверх по небу. В определённое время года при благоприятных погодных условиях зодиакальный свет можно было различить невооружённым глазом, такое умение требовалось мусульманину в том месте, где азан не провозглашали с минаретов мечетей, а время молитвы нельзя было узнать из календаря с расписанием. Но для молитвы, как и для выхода сапёров на маршрут этого света было недостаточно. После 'ложного' рассвета как правило наступал мрак. А затем, через некоторое время, наступал 'истинный' рассвет. Этот свет сигнализировал об окончании времени ночной молитвы и начале утренней. Время утреннего намаза начиналось с истинного рассвета, сразу после того, как появлялась белая полоса света на востоке и продолжалось до тех пор, пока солнечный диск не появлялся на горизонте. В книге 'Мукадиматуль хадрамия' время утренней молитвы делилось на четыре части. Первая часть времени считалась самой ценной для совершения намаза – началом времени молитвы. Вторая часть, когда ещё можно было совершить молитву без потери вознаграждения за неё, наступала тогда, когда немного светало и находящиеся рядом предметы становились различимы. Именно этого времени дожидались сапёры, когда можно будет отличить взрывоопасный предмет или фугас от других предметов на местности или обнаружить его по демаскирующим признакам минирования.
Ровно в шесть тридцать утра без каких-либо сантиментов включилась рация и голосом начальника штаба справилась о готовности. Наконец прозвучала команда на выход и дозоры вышли. Первым двигался дозор Кубрикова, дозор Биса шёл следом. Вокруг не было ни души. Позади урчали моторы бронемашин, а в порядках глухо стучали армейские каблуки и сухо бренчало оружие на ремнях, будто хворост в огне. В колонне тоже шли молча. В такое утро люди редко лезли друг к другу с разговорами. Во-первых, потому что преобладающее большинство испытывало утреннюю депрессию, связанную с трудностями пробуждения и несвязностью, и размытостью мыслей. Такое нередко случалось с обычными людьми, проснувшимися в тёплых приватизированных квартирах. Что было взять с тех, кто на войне коротал ночи в жутких ледяных палатках и каждое утро просыпался в смежных чувствах и чаще по причине превалирования дурных мыслей и предчувствий? А во-вторых, пустой болтовне мешал интервал, который требовалось держать сапёрам во избежание группового подрыва на фугасе. Неспешный размеренный темп разведки продолжался до перекрёстка, на котором дозоры наконец разошлись. Бис повернул направо, Кубриков свернул на мост, на Жуковского. Шли тихо, без времени, спешить у сапёров было не принято. Только продолжалось это недолго. Едва из виду исчезла спина Кубрикова и каждый пошёл своим маршрутом, Егор мгновенно ощутил тревогу, понимая, что ему ни за что не успеть к назначенному времени. До встречи с ОМОНом оставалось три с половиной часа. Решение было, но оно требовало от Егора куда большей смелости и ответственности, чем он мог себе позволить.
В голове не умолкал внутренний спор: как провести разведку в такие сроки? Бис ненавидел, когда что-то влезало в его мир острым углом и нарушало покой. Ведь тогда приходилось разговаривать с этим углом, что-то объяснять ему, самому себе и думать, думать, много думать, взвешивая все 'за' и 'против'. Но ничего нового придумать было невозможно, все способы были давно известны и законсервированы в учебнике по тактике для Советской Армии какого-то лохматого года, когда о Чеченских войнах не помышляли, а о мировом распространении минно-фугасного насилия исламскими джихадистами не догадывались.
Варианта ведения инженерной разведки было четыре: наземное и воздушное наблюдение, такое же фотографирование, поиск и непосредственный осмотр.
Последний всегда применялся для разведки заграждений, дорог, мостов, водных преград и бродов и предполагал прямой контакт с объектом разведки, которую если позволяла обстановка вели в сочетании с наблюдением. Допускалось же вести разведку путём наблюдения с вертолёта? А если так, решил Бис, можно провести разведку маршрута с бронетехники, производя непосредственный осмотр на наиболее миноопасных участках маршрута. Егор всё оценил правильно, как было удобно. Фактически такой способ был схож с ловлей крупной рыбы на живца, а если обойтись без сравнений, то с поимкой фугаса на человека. Почему так? Всё потому, что оценка складывающейся обстановки говорила о том, что обнаружить замаскированный фугас даже при непосредственном осмотре представлялось трудным занятием. Чеченские боевики не желали давать сапёрам ни малейшего шанса преуспеть в сложном деле, даже обнаружить не позволяли, не то, чтобы обезвредить, подрывали взрывное устройство, едва сапёр оказывался рядом. Происходило это независимо от того, обнаружил он смертоносное устройство или нет. Зачастую сапёр даже не подозревал, что находился с ним рядом. Исключением были фугасы, управляемые по проводам, провода которых первые два расчёта дозора могли обнаружить раньше, чем последующие расчёты окажутся в зоне прямого поражения. Так что разговоры об эффективности ведения инженерной разведки путём наблюдения с 'брони' относились к разряду запретных тем. Всё-таки разведка наблюдением назначалась для инженерного наблюдательного поста и представляла собой нечто иное. Оказавшись в ситуации, в которой Бису как командиру дозора надлежало разобраться лично, действовать на свой страх и риск, подведя под этот риск подчинённых или поступить в соответствии с утверждённым, но технически плохо продуманным алгоритмом действий, Егор решил собрать свой немногочисленный совет.
– Мы не можем провести разведку маршрута и в десять часов оказаться в месте встречи ОМОНа…
– Это было ясно сразу, – сказал Стеклов. – Что предлагаешь?
– Предлагаю провести разведку 'с колёс'. Пролетим по маршруту на высокой скорости и если повезёт выпьем на 'Груше' по бутылке пива за удачу, а затем – встретим ОМОН…
– Ключевые слова здесь: если повезёт? – без особой надежды сказал Крутий. – А если – нет?
– Это другое. Если нет, тогда шлём к хуям план комбрига и маршрут топаем пешком, потом терпим унижения за невыполнение приказа, где в разных формах будут склонять наши редкие фамилии и плевать в наши чистые души?
– Я выбираю первое! – решительно сказал Стеклов.
– Ты, Юр?
– Чего тут думать? Я против насилия. А если честно, пиво мне сейчас в самую пору бы пришлось.
– Тогда, поступим так: я еду на броне, остальные под… и никаких возражений. Фугасы чаще ставят на обочине, рассчитывая поразить живую силу и, если ждут, вряд ли станут подрывать 'броню', пустое занятие. А если уж решат въебать, пусть я буду единственной мишенью.
– Согласен. Пусть тебя одного въебут. Ты и так уже у всех в печёнках сидишь, – отвесил шутку Стеклов в понятной для всех манере.
– Ну, ты и сука! – сказал в ответ Бис. – А я тебя братишкой называю…
Стеклов выразительно рассмеялся, будто таким образом подчеркивал несерьёзность своих слов и игриво ударил Биса в плечо кулаком.