Александр Алексеевич Богданов
Светлый лик
– Нет, какое же может быть сравнение?.. – обиженным тоном говорил Верхозимский батюшка… – У вас там в аптеке все под рукой… Прикоснулись к больному, – сейчас, значит, и руки в карболовку… А у нас где же возможно чистоту соблюдать?.. И так бывает: одной требы не кончишь, как уж на другую из избы зовут: «Пожалте, батюшка, – исповедать там, иль причастить!»… Да еще семью утешать надо!.. Покойников хороним, – всякие тоже бывают… Какой бы болезнью ни умер человек, без христианского обряда – как собаку – в землю не зароешь!..
Дьякон Феоктист вспомнил и рассказал, какая холера была в девяносто втором году.
– Суховедринка наша – того… всегда из-за воды бедствовала… Оголихин пруд, – знаете – вода ржавая да зацвелая!.. От нее больше болели… В страду – как мухи – того… мерли… По одинцать покойников сам с батюшкой отпевал… Полсела вымерло… Церковь наша в те поры строилась, так живописец у батюшки жил, Андрей Федорыч Чебышов, – иконостас в приделе домалевывал… Вот человек так человек!.. Гигант!.. Росту – четырнадцать вершков, в плечах косая сажень… Ну, и забери холера того живописца… Как зачала она его крючить, забрался он в чуланчик, – плечами-то в одну стенку, а ногами в другую… «Врешь, говорит, не сдамся!»… Она его в одну сторону, а он в другую, супротив нее свою атаку ведет… «Не уступлю, говорит!» Батюшка-то – тогда отец Валентин был – такой же вот молоденький – как остомелый, да без шапки, да с распущенными волосами, по селу-то бегом… бегом!.. «Помогите, люди православные!»…
Дьяконица с досадой дернула мужа за рукав полукафтанья.
– Язык-то у тебя, отец, знать на веревочке болтается!.. Мелешь ты мелешь, только головы морочишь!.. И совсем отец Валентин не бегал, а к нам в окошечко постучался, на помощь позвал, – да в сторожку, где странние ночевали…
Феоктист замолчал.
– Что же живописец?.. Досказывайте, отец дьякон!.. – поинтересовался Верхозимский батюшка.
– Живописец к утру – того… – Дьякон сделал жест рукой, показывая на небо… – В лоно Авраамово!.. Нешто смерть поборешь?..
– Верно!.. Смерти да Бога преобороть невозможно… – раздумчиво сказал о. Герасим, и по лицу его скользнули тревожные тени.
– Глагол времен, металла звон, твой страшный глас меня смущает!.. – продекламировал для чего-то псаломщик, вспомнив заученное в семинарии стихотворение.
– Сердце слабое было, потому и не выдержал!.. – заметил фельдшер. – Это всегда так… Кто по сложению вот такой тельный, как вы, о. Герасим, те редко выдерживают… А сухие да скрипучие до ста лет мотаются…
Он сказал и сейчас же раскаялся, заметив, как смутился о. Герасим, а Антонина Васильевна побледнела и переменилась в лице.
– Да вы, о. Герасим, не беспокойтесь!.. – добавил он, чтоб исправить ошибку. – Тут главное – бояться не надо!.. Однако, что же мы все о смерти да о смерти?.. Точно других разговоров нет? Живому жить надо!.. Веселиться!.. Чего вперед загадывать?.. Заведите-ка, отец Герасим, своего городского хрипуна!.. Кстати, нет ли у вас романсов Вяльцевой?.. Ноне некоторые батюшки такие цыганские штучки на граммофонах нажаривают, что ай да ну!..
Отец Герасим покраснел.
– Вяльцевой не имею… Считаю, что не приличествует!.. А вот Шаляпина, если угодно:
Солнце всходит и заходит,
А в тюрьме моей темно!..
* * *
Никогда о. Герасим не думал о смерти. Молодой и сильный, он беззаботно насыщался радостями бытия, как поле насыщается душистыми росами, солнечным светом и теплыми дождями. Но теперь, когда кольцо смертей все теснее смыкалось около Суховедринки, мысль о возможности умереть пришла и ему.
Мысль эту будила и поддерживала в нем матушка.
– Отец Герасим!.. Вот фельдшер насчет крепкого сердца говорил… Как в вашем роду?.. – спрашивала она с беспокойством.
Отец Герасим припоминал, что его дед умер от порока сердца. Но он скрывал это от матушки и отвечал успокоительно.
Как младожены – они еще стеснялись друг друга и говорили на вы:
– Не беспокойтесь, Тонечка!.. В нашем роду все на восьмом десятке помирали!..
Матушка прятала в себе тревогу и садилась кроить распашонки, готовила приданое будущему младенцу. А о. Герасим брал Цветник, или сборник поучений Тихона Задонского, делал на полях книг красным карандашом отметки и подбирал материал для проповеди о народных бедствиях.
Изредка он отрывался от книг и раздумывался:
«Странная вещь – жизнь человеческая!.. Живешь, живешь, приумножаешь богатство, радуешься, что вот солнышко светит, что Вика у тебя растет, резиновой уточкой пищит, граммофон слушаешь, на пчельник ходишь, – и вдруг – попадет в тебя какой-то ничтожный микроб, перестанет биться внутри маленький кусочек мяса, и ничего более нет… И не будет ни солнышка, ни пчельника, ни Вики, ни резиновой уточки, ни граммофона, – а одна холодная и мертвая пустота!.. Тьма!.. Ничего не будет, ничего не надо!.. Что же остается?
Что?
Душа остается!.. – думал о. Герасим. – К чему же тогда все эти пчельники и граммофоны?.. Ведь, душа-то не возьмет их с собой?.. Ведь ей-то они не нужны?.. Ей-то другое требуется?.. Нет, – мало мы о душе думаем!.. Забыли мы ее за разными пчельниками да граммофонами…».
Он поднимался с кресла и расхаживал по кабинету. Собственные мысли смешивались с изречениями святых отцов о земной суете. Выходил в столовую… Матушка шила, стучала швейной машинкой… Вика клеил коробочки… Жалость и любовь к ним просыпались в его сердце, и он снова переменчиво думал:
