Александр Алексеевич Богданов
Светлый лик
У ворот его догнал Никита, гремя на протянутой ладони медяками за требу. Отец Герасим отстранил от себя медяки.
– Не надо!.. – Потом сам порылся в кармане, вынул полтинник и сказал: – Вот тебе!.. Возьми на похороны… Что ж это вы старуху-то бросили?.. Как же так?.. Как можно?.. Отхаживали бы ее!.. Может, и помогли бы!..
Никита истово кланялся.
– Спасибо, кормилец!.. Где ж, батюшка, помогти?.. Стара она… Не бросили мы ее, а с хозяйкой почитай с ночи за ней ходам!.. Да нешь от смерти вызволишь?..
* * *
Умирали то в одном, то в другом конце села. В Суховедринке вода в колодцах была ржавая и вонючая, зажженная свеча, опущенная вниз в бревенчатые проплесневшие срубы, потухала. Не лучше была вода и в Оголихином пруду, откуда ее брали летом во время полевых работ в деревянные лагуны.
Темные слухи пошли по селу. Говорили, что видели каких-то людей, которые бросали горстями отраву в запруду. Видели еще двух ночевавших за гумнами странников, с котомками за плечами. На странниках вместо лаптей были глиняные черепки. Утром они разбили их и побросали в селе, – и сколько было черепков, столько будет покойников.
А некоторые уверяли, что каждую ночь под воскресенье с церковной паперти на кладбище ходит какая-то женщина, простоволосая, в белом, с клюкой, и долго воет около крестов.
И вот всем селом собрались тайно ночью. Черными спугнутыми птицами двигались загадочно вдоль гумен. Впряглись в кривую дедовскую соху и стали опахивать село.
Шли молча, без шуму, чтоб никто не знал, как в тихих уснувших полях творится великое, завещанное веками, дело. Звенели лемехи… Напрягались груди… В жесткой нетронутой земле взрывалась глубокая борозда, и земля скрипела под железом камнями, как живой человек.
Со всех четырех сторон обошли село. Ходили посолонь: с востока на полдень, с полдня на закат и с заката на полночь. Брались сильными мозолистыми руками за сошники и по очереди тянули. Старики без шапок, – некоторые босиком, – на поворотах складывали крестцами снопы соломы, и зажигали ее от горячих углей, принесенных в желтом глиняном горшке. Вспыхивала и трещала в огне Соровская смолка. Густой дым полз над полями, над взлобками, где торчала щетиной сжатая рожь, – крался к вызревшим, но еще не скошенным овсам. Разбуженные перепела перебегали, пересвистывались, растерянно подманивали друг друга и отбивали четкую дробь: под-полоть!.. под-полоть!.. Таинственно и жутко звучал в ночной тьме их короткий тоскливый свист. А над оврагами, казалось, собираются смутные приведенья, прятавшиеся днем, и также бросают во мрак свои непонятные заклятья.
Около Оголихина пруда земля была вязкая, илистая… Останавливались и прислушивались к всплескам воды. Летние бледные звезды дрожали в зыби… Одна была ярче, – голубая, – названия ее никто не знал. – Поднимали головы к ней. Небо жило далекой таинственной жизнью… Трепещущие лучи струились вниз, и с ними в душу входили тяжелые предчувствия… Тогда вытирали грязными рукавами пот, с лиц, вздыхали и с угрюмой сосредоточенностью шли дальше… Топот ног по мягкому илу глухо замирал… Но зато ниже ложились к земле примятые росистые травы и, описывая над мочарами быструю черную дугу, перелетал спугнутый коростель.
Когда проводили последнюю борозду, тяжесть спадала с душ. Небо уже светлело, звезды гасли… Смутные призраки уползали с полей… Толпа шла свободными несвязанными кучками… Кое-где прорывались разговоры, и перед зарей голоса были слышны далеко… Каждый верил облегченно, что заклятье совершено и что грядущая беда не переступит через заповедную черту.
А утром солнце, как всегда, поднялось над полями ярко и ласково. Глубокая свежая борозда чернела вокруг села.
* * *
Шесть простых сосновых гробов стояло на паперти. Мужики и бабы, – старики, старухи, подростки и дети, – теснились около них, охваченные одним нераздельным горем. Отец Герасим, бледный и исхудавший от беспокойств, беседовал с толпой. Горе их неподдельно трогало его молодую, еще не очерствевшую, душу.
Чтоб облачиться, он прошел в ризницу. Дьякон Феоктист уже дожидался его.
– Шесть гробов!.. А?.. – делился он с дьяконом своими страданиями… – Нет, что же это такое…
Дьякон Феоктист сочувственно смотрел на него.
– Божие произволение, батюшка!.. Что ж поделаешь?..
Но о. Герасим не мог опамятоваться от ошеломляющего его ужаса и все повторял:
– Что же это будет?.. Что будет?.. Шесть гробов!.. Поймите же, отец дьякон, – шесть гробов за один день!..
Призрак смерти вставал перед глазами. Отец Герасим делал не то, что нужно. Вместо черной бархатной ризы надел светлую парчовую, потом снял ее, взял темную и зачем-то стал опять надевать светлую.
Дьякон только сокрушенно качал головой.
– Э-эх, отец Герасим, отец Герасим!.. Будет вам так убивать себя!.. Подкрепились бы, что ли!.. Вина не хотите ли?.. А?.. Отец Валентин всегда так делал… А то жуть, батюшка, возьмет!.. Тут ничего, батюшка, греховного нет!..
Отец Герасим вспомнил о своем сане, о важности предстоящей требы и отказался:
– Не могу…
– Легче станет, батюшка!.. – уговаривал дьякон. – Я вот старая кочерыжка, а и то дрожь прохватывает!.. А, ведь, вы, батюшка, молоденький, – непривычный!.. Право, выпейте…
