Александр Алексеевич Богданов
Светлый лик
Отец Герасим в изнеможении сел на табурет. Дьякон подал ему вина. Не давая отчета, о. Герасим машинально стал пить.
– Вот давно бы так!.. – суетился дьякон, ухаживая за ним, как за малым ребенком. – Э-эх, отец Герасим!.. Осуждают вот нас… Пьем мы, – говорят… Да как же в нашем быту не пить?.. Скажите, пожалуйста!..
И когда оба вышли из ризницы и стали совершать обряд отпевания, отец Герасим уже не думал о том, что поет и читает, а помнил только об одном: «Вот пришла смерть, – торжествует и подстерегает кругом свои жертвы… Она единая теперь властвует, и нет от нее спасения… Нет!..»
В три ряда стояли одинаково гробы. Шершавые гнилые доски их были тоже одинаковы, и одинаковая скорбь была разлита на лицах провожающих, – живых… И все сливалось перед отцом Герасимом в одно грозное:
«Смерть!.. смерть!»…
* * *
То неумолимое и неизбежное, от чего все искали спасения, грянуло неожиданно в доме отца Герасима.
Ночью его разбудило внутреннее содрогающее чувство боли…
Он поднялся с постели, нащупал спички, зажег свечу и сел. Воспаленные глаза сухо горели и в висках звонко и быстро стучала от волнения кровь…
Первой метнувшейся мыслью было:
«Конец!.. Теперь спасенья не будет!»…
Боль на время куда-то отхлынула, но встревоженная мысль не пропала, а крепко застряла в мозгу и продолжала сверлить.
«Неужели я заболеваю?.. Так просто и так быстро все свершится!.. Свершится, – да!.. Не будет ни Вики, ни Тонечки, – ничего, ничего, – а главное – не будет меня, отца Герасима, – вот такого, каков я есть сейчас!»…
Он болезненно согнулся и обхватил вздрагивающими руками острые углы коленей.
Вика спал около, разметав ручонки, улыбался сквозь сон и часто, по-детски, дышал. Тонечка рядом с ним также спала здоровым безмятежным сном.
Близость этой непогасающей жизни немного успокоила о. Герасима.
«Нет, – не может быть, – подумал он, – чтоб так просто обрывалась нить бытия!.. Не может быть!.. Ложный страх – и ничего более!.. Надо быть тверже!..».
Снова длительная содрогающая боль прошла по телу. Крупные холодные капли пота выступили на лбу о. Герасима.
– Да, – я заболеваю!.. – решил он… И эта мысль сразу обезволила его, сделала маленьким и жалким, – отдала во власть той страшной, повелительной силы, которой он не мог ничего противопоставить…
Ум суеверно и беспомощно складывал знакомые молитвенные слова:
«Милосердия двери отверзи нам»…
Чувствуя, как холодеют конечности и ужас проникает в него, отец Герасим тихо разбудил Антонину Васильевну.
Дом проснулся, зашумел голосами, осветился неурочными огнями, и торопливые тени бегающих людей засновали по комнатам…
* * *
Болезнь пришла бурно и быстро минула.
Отец Герасим выздоравливающий, но еще слабый лежал в кабинете.
В душе мягкой закачивающей волной разливалась радость возвращения к жизни…
«Вот это я!.. – думал он, ощупывая сморщившуюся кожу и кости худых рук… – Я – отец Герасим… Я – жив, и эти руки – мои!..».
Солнце резвыми зайчиками прыгало на цветных обоях… В открытое окно врывалось щелканье какой-то птички. Слышно было, как она напруживала грудь и звуки булькали в ее горле, – как она торопилась выбросить за одной трелью другую…
«Вот это жизнь!..» – сказал себе отец Герасим.
Новое и радостное открывалось во многом том, чего он раньше не замечал. Перед окном двумя развилками свешивался куст чахлой березки. Отец Герасим давно собирался срубить его, потому что ветви затеняли свет, но все откладывал. И теперь тихая жалость и любовь к деревцу – как к живому существу – проникла в него.
– Нет, оставлю!.. Не буду рубить!.. – умиленно решил он, ловя с жадностью дары щедро рассыпанной кругом жизни…
Вспомнил, как заботливо и любовно ухаживали за ним все во время болезни.
Светлое, благодарное и умиленное стало расти в нем. Точно он прозрел и понял не умом, а всем сердцем какую-то тайну, скрытую от него раньше…
«Да, подумал он… – Вот теперь я знаю… постиг!.. Бытие имеет два лика, – темный и светлый… Смерть – это темный лик, а жизнь светлый… Я видел темный лик, и потому мне теперь яснее и понятней светлый…
Он улыбнулся от того, что так легко нашел мыслью нужную и важную истину…
«Ведь, я раньше и не жил по настоящему-то!.. – продолжал он… – Ну, что – если бы я умер?.. Что осталось бы для души?.. Ничего!.. Разве я знал настоящую радость?.. Нет!.. Стуколки, граммофоны, вечеринки – разве это нужно для души?..
Тонечка не понимает этого!.. Славная она!.. Как самоотверженно ухаживала она за мной, – но не понимает!.. И я сам виноват!.. Разве и с нею я жил так, как нужно?.. Нет… Мы жили для себя, для хозяйства, для тела, – и не для души… Почему это так?.. За четыре года я даже ни разу не поговорил с нею по-настоящему ни о чем высоком и духовном… Почему?..
Надо иначе жить… иначе!..» – решил он.
И когда Антонина Васильевна вошла в кабинет, она заметила в лице о. Герасима выражение какой-то особенной просветленной ясности.
– Ну, вот и хорошо, что тебе лучше, – радостно сказала она и нежно взяла его за руку…
– Да, да, Тонечка!.. – мягко и умиротворенно заговорил он… – А главное хорошо, что я себя совсем другим человеком чувствую… Знаешь, – хочется сделать что-нибудь хорошее, – для души!.. Забыли мы душу, Тонечка!.. За суетой да заботами забыли!..
