Александр Алексеевич Богданов
Светлый лик
«Как же так ничего не останется?.. А вот они останутся!.. Тонечка… Вика… Надо же позаботиться о них!.. О Вике…».
Он подходил к сыну, ласково разбирал рукой его мягкие кудерьки.
– Ну, что, будущий архиерей?..
– Не хочу алхиреем быть!.. – надувшись, ответил Вика…
– А почему?..
– Я хочу быть машинистом… На машине кататься…
Весной они втроем ездили к отцу, и тогда очень понравилась Вике машина. Мальчик долго бредил ей…
О. Герасим поднимал Вику на руки, целовал и смеялся: «Глупыш ты мой!». Антонина Васильевна, рдеющая в избытке счастья, подходила к мужу и любовно обнимала его… Охмеляющая волна опахивала его и знойно переливалась в крови. И так все трое стояли они, сплетенные в одном сладком чувстве… Земное опять заслоняло все прочие мысли, пересиливало и покоряло…
«Вика!.. – думал о. Герасим… – Способный ребенок растет!.. Что-то из него выйдет?.. И Тонечка… Любящая она жена и мать»…
И как-то само собой выходило, что он оставался в столовой, играл с Викой в уточку и машину, беседовал с Тонечкой. Говорили о том, что нужно для дома по хозяйству, – что вот садовые посадки гибнут от червя, и надо найти какое-нибудь средство против него, что не забыть бы привезти из города полотна, – и еще о многом, чем держалась домашняя жизнь…
* * *
Бедствие с каждым днем медленно, но неумолимо, придвигалось. И в один день, когда о. Герасим с матушкой пили чай, работник таинственно попросил батюшку в кухню.
– Старуха, батюшка, заболела!.. – рассказывал сумрачный с темным землистым лицом мужик Никита Лештуков… – Сперва животом схватило, с утра все маялась, – а теперь руки-ноги корежит… Холера, бают, штоль-то!.. Смерть – пришла!.. Покаянья просит, батюшка…
– Приду… сейчас приду!.. – с мучительным напряжением в лице сказал о. Герасим и пошел в комнаты.
Расстроенный вид его и то, что он оставил недопитым стакан чаю, обратили на себя внимание Антонины Васильевны. И когда о. Герасим взял узелок с епитрахилью и надел шляпу, она по той торопливой нервности, с которой он делал все это, поняла, что треба необычная…
– Вы куда, отец Герасим?.. – спросила она дрогнувшим голосом.
– Да вот… треба тут!.. – уклончиво ответил он… – Старуха помирает…
– Чем?..
Она остановила на о. Герасиме расширенные вопросительные глаза. В напутствовании перед смертью не было ничего особенного, но смутное предчувствие росло в Антонине Васильевне и она угадывала правду…
Отец Герасим не мог скрывать более – и сказал, куда его требуют.
Антонина Васильевна, побледневшая, встала. Страх застыл в ее лице.
– Как же так, отец Герасим?..
– Что ж, Тонечка, поделаешь!.. Божья воля в жизни и смерти!.. Нельзя же не напутствовать умирающей!.. Пастырский долг…
Антонина Васильевна подошла к нему совсем близко и крепко прильнула своим пылающим лицом к его плечу.
Волнение ее передалось и ему… И суеверная необъяснимая тревога болью защемила внутри.
– Ты что, Тонечка!.. Словно на смерть провожаешь меня?.. А?.. Словно на смерть?.. – тихо и нежно сказал он.
Антонина Васильевна отняла от его плеча лицо. Глаза ее застилались слезами. Она долго и глубоко смотрела прямо в глаза о. Герасима, точно хотела передать ему все, что испытывала сама… И сказала с усилием;
– Ведь, я же не о себе, Геничка!.. Помилуй Бог – что случится!.. Вот – Вика… И еще… Сам знаешь…
Первый раз в жизни назвала его Геничкой, того не замечая…
Отец Герасим приложил успокоительно руки к ее волосам, поцеловал ее, потом Вику и вышел.
* * *
Около избы Лештукова он встретил босоногого мальчугана с полосами грязи от рта до ушей и еще самого Никиту.
Он благословил Никиту и сказал:
– Во имя Отца и Сына… Где старуха-то?..
Никита поцеловал руку, низко кланялся и благодарил:
– Спасибо, батюшка кормилец, что пришел!.. В мазанке она… Тесно в избе-то, так мы с хозяйкой в мазанку ее перетащили.
Оба пошли к мазанке из саманных кирпичей, где летом хранили всякое добро и спасались от жары.
Никита отворил дверь и удалился, чтоб не мешать исповеди. Старуха лежала одна на соломе и стонала. Отец Герасим вступил в тесную и темную мазанку. Кислая и едкая затхлость ударила в него и закружила ему голову. Он отступил назад на несколько шагов, чтобы глотнуть чистый воздух. «Вот, – каждая частица этого смрада разносит, может быть, с собою смерть!..» – подумал он. Старуха, шурша соломой, на руках подползла к двери. Она была в одной пожелтевшей от грязи и пота рубахе, острые ключицы около сухой шеи торчали вверх, и на голове ее был повязан сползший на лицо замызганный платок, концы которого болтались над воспаленными глазами.
«Какой ужас!.. Как они могут жить и умирать так?..» – думал о. Герасим, стоя снаружи у двери. Старуха запрокинула голову и беззвучно шевелила губами.
Отец Герасим нагнулся к ней и усиленным громким голосом спросил:
– Как звать?.. Звать как?.. Батюшка пришел!..
Старуха невнятно забормотала. Отец Герасим ничего не мог разобрать и поспешно, точно убегая от потрясающего тяжелого чувства, стал задавать вопрос за вопросом и сам отвечать себе на них!
– Звать?.. Слышишь иль нет?.. Мавра?.. А?.. Что?.. Марья?.. Ну, хорошо, Марья!.. Ну, кайся, Марья!.. Кайся!..
Он ловил и угадывал значение слов по неясным отрывочным звукам. Старуха ползала по соломе, стучала в порог костями и стонала. Отец Герасим смотрел через ее голову в темный угол, с содроганием прочел разрешительную молитву и торопливо, с содроганием же, бросил несколько обычных утешительных слов.
