Александр Дюма
Три мушкетера
– Если мои мушкетёры виноваты, государь, то виноватые будут преданы в руки вашего величества и вы изволите поступить с ними по вашему усмотрению. Не потребуется ли от меня ещё чего-нибудь? Пусть ваше величество прикажет, я повинуюсь.
– Нет, сударь, нет, и меня не напрасно назвали Людовиком Справедливым. Итак, до завтра, сударь, до завтра.
– Да сохранит Господь ваше величество!
Как плохо ни спал король, но де Тревиль спал ещё хуже. Он с вечера велел сказать трём мушкетёрам и их товарищу, чтобы они явились к нему в половине седьмого утра. Он повёл их с собой, не уверяя ни в чём, не обещая ничего и не скрывая от них, что судьба их и даже его собственная висит на волоске.
Войдя в малый подъезд, он велел им ждать. Если король всё ещё сердит на них, то они могут незаметно исчезнуть, если же король согласится их принять, то их немедленно позовут.
Придя в особую приёмную короля, де Тревиль встретил там Ла Шене, сказавшего ему, что вчера вечером герцога де Ла Тремуля не застали дома, что он возвратился слишком поздно, чтобы явиться в Лувр, но что он только что пришёл и находится сейчас у короля.
Это обстоятельство было на руку де Тревилю, который таким образом мог быть уверен, что никакое чужое наущение не прокрадётся между показаниями де Ла Тремуля и его аудиенцией.
И действительно, не прошло и десяти минут, как двери королевского кабинета отворились и оттуда вышел герцог де Ла Тремуль, который подошёл к де Тревилю и сказал ему:
– Господин де Тревиль, его величество прислал за мною, чтоб узнать, что происходило вчера утром у моего дома. Я ему сказал истину, то есть что виновны мои люди и что я готов извиниться перед вами. Так как я вас встретил здесь, примите мои извинения и считайте меня отныне вашим другом.
– Господин герцог, – сказал де Тревиль с чувством, – я был так уверен в вашей честности, что не хотел иметь перед его величеством другого защитника, кроме вас. Я вижу, что не обманулся, и благодарю вас за то, что ещё есть во Франции человек, о котором можно сказать, не ошибаясь, то, что я сказал о вас.
– Хорошо, хорошо! – сказал король, слышавший все эти комплименты, стоя между дверями. – Но только скажите ему, Тревиль, так как он уверяет, что он ваш друг, что и я хотел бы принадлежать к его друзьям, но что он меня забывает. Вот уже три года, как я его не видал и вижу только тогда, когда за ним посылаю. Скажите ему это от моего имени, потому что это такие вещи, которых король не может сказать сам.
– Благодарю вас, государь, благодарю, – сказал герцог, – но поверьте, ваше величество, что преданнейшие вам – я не отношу этого к господину де Тревилю, – что преданнейшие вам – это не те люди, которых вы видите каждый день и час.
– А! Так вы слышали, что я сказал… Тем лучше, герцог, тем лучше! – заметил король, подходя к самой двери. – А, это вы, Тревиль? Где ваши мушкетёры? Я вам велел третьего дня привести их. Почему вы этого не сделали?
– Они внизу, государь; и если вы разрешите, Ла Шене их позовёт.
– Да, да, пусть придут тотчас же. Скоро восемь часов, а в девять я жду кое-кого. Ступайте, господин герцог, но смотрите, приходите опять. Войдите, Тревиль.
Герцог поклонился и вышел. В ту минуту, когда он открывал дверь, три мушкетёра и д’Артаньян, которых вёл Ла Шене, показались на верхней площадке лестницы.
– Подойдите сюда, молодцы, – сказал король, – подойдите сюда, мне следует вас пожурить.
Мушкетёры приблизились с поклонами. Д’Артаньян следовал сзади.
– Какого чёрта! – воскликнул король. – Вы четверо за два дня вывели из строя семерых гвардейцев его высокопреосвященства! Это уже слишком, господа, это уже слишком! Если так пойдёт и дальше, его высокопреосвященство принужден будет через три недели заменить свою роту новой, а мне нужно будет применять указы во всей их строгости. Одного, случайно, – пожалуй. Но семерых, – повторяю, это много, слишком много!
– Да, и, ваше величество, изволите видеть, как они смущены и как они раскаиваются.
– Как они смущены и как они раскаиваются? Гм, гм! – сказал король. – Плохо верю их лицемерию. А в особенности этой гасконской рожице. Пожалуйте сюда, сударь.
Д’Артаньян понял, что эта любезность относится к нему, и подошёл с самым сокрушённым видом.
– Что же вы мне говорили, что это молодой человек? Да это ребёнок, господин де Тревиль, настоящий ребёнок! И это он нанёс такой страшный удар Жюссаку?
– И два ловких удара Бернажу.
– В самом деле?
– Не считая того, – сказал Атос, – что если бы он меня не выцарапал из рук Бикара, то я, верно, не имел бы чести явиться сегодня с почтительнейшим поклоном вашему величеству.
– Да это сущий демон, этот беарнец, тысяча чертей, как любил говорить мой покойный отец. При таком поведении он изорвёт немало камзолов и поломает порядком шпаг, а ведь гасконцы всегда бедны, не так ли?
– Государь, я должен сказать, что в горах их не найдено ещё золотых рудников, хотя Господу Богу и надлежало бы сотворить для них это чудо в награду за усердие, с коим они поддерживали притязания вашего родителя.
– Вы хотите сказать, что гасконцы сделали королём и меня самого, не правда ли, Тревиль, потому что я – сын моего отца. Пусть так, не отрекаюсь. Ла Шене, посмотрите, выворотив все мои карманы, не найдётся ли в них сорока пистолей, и если найдётся, то принесите мне. А теперь, молодой человек, по совести: как было дело?
Д’Артаньян рассказал всё как было: как он не мог уснуть от радости, что увидит короля, и как поэтому пришёл к своим друзьям за три часа до аудиенции, как они пошли все вместе в зал для игры в мяч, как он испугался, что мяч может попасть ему в лицо, и был осмеян Бернажу, за что последний чуть не поплатился жизнью, а господин де Ла Тремуль, решительно ни в чём не повинный, чуть не лишился своего дома.
– Именно так, – прошептал король, – да, так рассказал мне и сам герцог. Бедный кардинал! Семь человек в два дня – и из лучших! Но хватит с вас, господа, слышите вы? Хватит! Вы заплатили за улицу Феру, и с лихвой. Вы должны быть вполне удовлетворены.
– Если ваше величество довольны, то и мы также.
– Да, я доволен, – сказал король, беря из рук Ла Шене горсть золота и кладя в руку д’Артаньяна. – Вот доказательство того, что я доволен.
В те времена взгляды на самолюбие были иные, чем в наши дни. Дворянин из рук в руки брал деньги от короля, отнюдь не считая это унизительным для себя. Поэтому и д’Артаньян, не церемонясь, положил сорок пистолей в карман и горячо поблагодарил короля.
– Так! – сказал король, посмотрев на стенные часы. – Однако уже половина девятого. Теперь ступайте, потому что, как я вам сказал, в девять часов я кое-кого жду. Благодарю за вашу преданность, господа. Я могу на неё положиться, не так ли?
– О, государь! – вскричали в один голос все четверо. – Мы дадим изрубить себя в куски за ваше величество.
– Хорошо, хорошо, но оставайтесь целы, это лучше, и мне вы будете полезнее. Тревиль, – сказал король капитану вполголоса, пока остальные двинулись к дверям, – так как у вас нет вакансий и к тому же мы решили, что нужно испытание, то поместите этого молодого человека в гвардейскую роту вашего зятя, господина Дезессара. Чёрт возьми, Тревиль, я уже сейчас радуюсь гримасе, которую скорчит кардинал. Он взбесится, да мне всё равно. Я действовал, как всегда, справедливо.
Король жестом отпустил Тревиля. Тот вышел и догнал своих мушкетёров, которых застал при дележе сорока пистолей, полученных д’Артаньяном.
А кардинал, как и сказал король, действительно взбесился, и так взбесился, что целую неделю не появлялся за игрой у короля, что не мешало королю быть с ним в высшей степени любезным и каждый раз при встрече спрашивать его сладчайшим голосом:
– Ну, что, господин кардинал, как себя чувствуют ваш бедный Бернажу и ваш бедный Жюссак?
Глава VII
Мушкетёры дома
Когда д’Артаньян вышел из Лувра и спросил у друзей своих, как ему употребить свою долю от сорока пистолей, то Атос посоветовал ему заказать хороший обед в «Сосновой шишке», Портос – нанять слугу, а Арамис – обзавестись хорошенькой любовницей.
Обед был дан в тот же день, и за столом прислуживал новый слуга. Обед был заказан Атосом, а лакея доставил Портос. Это был пикардиец, которого доблестный мушкетёр нанял ради этого случая в тот же день на мосту Ла-Турнель, где этот человек занимался тем, что пускал круги по воде, сплёвывая с моста.
Портос решил, что такое занятие говорит о спокойном и рассудительном нраве, и взял его без всякой рекомендации. Величественный вид дворянина, который, как полагал пикардиец, нанимал его для себя лично, соблазнил Планше – так звали пикардийца. Он был несколько разочарован, когда увидел, что это место уже занято другим – слугой по имени Мушкетон. Портос объяснил ему, что хозяйство его, хоть и значительное, не дозволяет ему, однако, держать двух лакеев и что Планше поступит на службу к господину д’Артаньяну. Но, прислуживая за обедом, который давал его господин, и видя, как этот последний, расплачиваясь, вынул из кармана горсть золота, он счёл, что отныне судьба его обеспечена, и возблагодарил небо, что попал на службу к такому Крёзу. Он остался при этой мысли и после обеда, остатками которого вознаградил себя за долгий пост. Но когда он стал готовить постель своему господину, его золотые сны рассеялись: постель эта была единственной в квартире, состоявшей из передней и спальни. Планше лёг в передней, на одеяле, которое он стащил с постели д’Артаньяна и без которого этот последний с тех пор и обходился.
У Атоса тоже был слуга, которого он воспитал на особый лад и которого звали Гримо. Этот достойный дворянин был весьма сдержан, – мы, разумеется, говорим об Атосе. За те пять или шесть лет, что он жил в самой тесной дружбе со своими товарищами, Портосом и Арамисом, они часто видали его улыбающимся, но смеющимся – никогда. Речи его были кратки и точны и выражали всегда то, что он хотел сказать, но не более: никаких прикрас, преувеличений, красот. Он говорил лишь о существе, не касаясь деталей.
Хотя Атосу было не более тридцати лет и он был совершенный красавец и умница, у него не было, однако, любовницы. Сам он никогда не говорил о женщинах, он лишь не препятствовал говорить о них в своём присутствии, хотя видно было, что подобный разговор, в который он вмешивался лишь для того, чтобы вставить какое-нибудь горькое слово или меланхоличное замечание, ему неприятен. Его замкнутость, нелюдимость и молчаливость делали его почти что стариком, и, чтобы не изменять себе, он приучил и Гримо повиноваться ему по скупому жесту или по одному движению губ.
Иногда Гримо, который боялся своего господина как огня, хоть и был чрезвычайно к нему привязан и исполнен глубокого почтения к его таланту, полагая, что в точности понял его желание, кидался исполнить волю хозяина и делал совершенно обратное. Тогда Атос пожимал плечами и, не выходя из себя, колотил Гримо. В эти дни он становился несколько разговорчивее.
Портос, как можно было видеть, был характера совершенно противоположного: он говорил не только много, но и громко. Впрочем, должно ему отдать справедливость, он нимало не заботился о том, слушают его или нет. Он говорил ради удовольствия говорить и ради удовольствия слушать самого себя, он говорил обо всём, кроме наук, по причине, как он признавался, непреодолимой вражды, которую с самого детства питал к учёным. Вид его был не столь величественный, как у Атоса, и сознание превосходства этого последнего делало Портоса, в начале их знакомства, отчасти несправедливым к нему. Портос надеялся взять реванш, стараясь превзойти Атоса великолепием в одежде. Но в своём простом мушкетёрском плаще одним лишь движением, которым он отбрасывал голову назад и выставлял ногу, Атос сразу занимал подобающее ему место, отодвигая Портоса на второй план. Портос утешался тем, что оглашал приёмную де Тревиля и караульное помещение Лувра рассказами о своих любовных подвигах, о чём Атос не говорил никогда. В самое последнее время, перейдя от жён известных судей к жёнам прославленных военных, от чиновниц – к баронессам, Портос вёл речь об иностранной принцессе, страстно увлёкшейся им.
Старая пословица говорит: каков хозяин, таков и слуга. Поэтому перейдём от лакея Атоса к лакею Портоса, от Гримо к Мушкетону.
Мушкетон был нормандец, чьё вполне миролюбивое имя Бонифаций его господин заменил неизмеримо более звучным – Мушкетон. Он поступил на службу к Портосу на том условии, что будет получать только одежду и квартиру, но зато великолепные. Он требовал себе только два часа в день для ремесла, посредством которого мог бы удовлетворять прочие свои потребности. Портос принял это условие, которое ему как нельзя более подходило. Он отдавал переделывать свои старые платья и плащи на камзолы для Мушкетона, и благодаря стараниям весьма искусного портного, который обновлял его одежду, выворачивая её наизнанку, и жена которого, как подозревали, стремилась отучить Портоса от его аристократических привычек, Мушкетон был всегда одет щеголевато.
Что же касается Арамиса, характер которого мы, кажется, достаточно описали – хотя, впрочем, за его развитием, как и за развитием характера его товарищей, мы ещё будем следить, – то лакея его звали Базен. Так как его господин питал надежду вступить когда-нибудь в духовное звание, то он всегда был одет в чёрное, как и подобает слуге духовной особы. Это был берриец[17] лет тридцати пяти – сорока, кроткий, спокойный, пухлый, занимавшийся чтением духовных книг и умевший, в случае нужды, приготовить на двоих обед из немногих блюд, но отличный. Он умел быть, когда нужно, немым, слепым, глухим, верность его не боялась испытаний.
Теперь, узнав, хотя и поверхностно, господ и слуг, перейдём к их жилищам.
Атос занимал на улице Феру, в двух шагах от Люксембурга, квартиру, состоявшую из двух маленьких, всегда чисто убранных комнат в доме, хозяйка которого, ещё молодая и весьма красивая женщина, тщетно строила ему глазки. Кое-какие остатки былой роскоши виднелись там и сям на стенах скромного жилища: например, шпага с богатой насечкой времён Франциска I, один эфес которой, украшенный драгоценными камнями, стоил около двухсот пистолей, но которую, даже в минуты величайшей нужды, Атос не соглашался ни продать, ни заложить. Эта шпага долгое время составляла предмет вожделений Портоса. Он был готов отдать десять лет жизни, чтобы иметь эту шпагу.
Однажды, когда у него было назначено свидание с какою-то герцогинею, он даже пытался добиться у Атоса позволения привесить его шпагу. Атос, не сказав ни слова, опорожнил все свои карманы, собрал все свои драгоценности – кошельки, аксельбанты и золотые цепи – и предложил всё это Портосу. Что же касается шпаги, сказал он ему, то она пригвождена к своему месту и покинет его только тогда, когда владелец её сам покинет эту квартиру. Кроме шпаги, был ещё портрет, изображавший вельможу времён Генриха III, одетого весьма изысканно, с орденом Святого Духа. Портрет этот имел с Атосом нечто общее, какое-то фамильное сходство, которое показывало, что этот вельможа, кавалер королевских орденов, был его предком. Наконец, над камином стояла шкатулка, богато отделанная, с таким же гербом, как на шпаге и портрете, и резко отличавшаяся от остального убранства комнаты. Атос всегда носил с собою ключ от этой шкатулки. Однажды он открыл её при Портосе, и Портос мог удостовериться, что в ней находились только письма и бумаги – должно быть, любовные письма и семейный архив.
Портос жил в квартире весьма просторной и на первый взгляд даже роскошной на улице Старой Голубятни. Всякий раз, когда он проходил с каким-либо приятелем мимо окон, у одного из коих всегда стоял Мушкетон в парадной ливрее, Портос поднимал голову, вскидывал руку и говорил: «Вот моё жилище». Но его никогда не заставали дома, он никого к себе не приглашал, и никто не мог составить мнение о действительных богатствах, скрывающихся за этим роскошным фасадом.
Арамис же занимал маленькую квартиру, состоявшую из гостиной, столовой и спальни. Эта последняя комната, помещавшаяся, как и остальные, в нижнем этаже, выходила в маленький садик, зелёный, тенистый и непроницаемый для глаз соседей.
Как устроился д’Артаньян, мы уже знаем и уже познакомились с его слугой Планше.
Д’Артаньян, по природе своей отличающийся любопытством, как, впрочем, все люди, имеющие склонность к интриге, делал все возможные усилия, чтобы узнать, кто такие в действительности Атос, Портос и Арамис, потому что под этими вымышленными именами каждый из них скрывал свою дворянскую фамилию, в особенности Атос, в котором за целое лье чувствовался аристократ. Поэтому он обратился к Портосу, чтобы получить от него сведения об Атосе и Арамисе, и к Арамису, чтоб узнать о Портосе.
К сожалению, Портос знал о жизни своего замкнутого друга только то, что о ней было известно. Говорили, что он претерпел большие несчастья в любовных делах и что ужасная измена навсегда отравила его жизнь. Что это за измена? Никто этого не знал.
Что же касается Портоса, то, за исключением настоящего его имени, известного, так же как имена обоих его товарищей, одному лишь де Тревилю, в жизни его не было ничего таинственного. Он был тщеславен и нескромен, и его можно было видеть насквозь. Единственно, в чём бы ошибся наблюдатель, – это если бы он поверил всему тому хвалебному, что Портос сам о себе говорил.
Арамис же, хотя со стороны и могло показаться, что у него нет никаких тайн, на самом деле был ими полон. Он редко отвечал на вопросы, которые ему задавали относительно других, и всячески избегал вопросов о себе самом. Однажды д’Артаньян, пространно расспросив его о Портосе и узнав от него о слухах насчёт интриги мушкетёра с какою-то принцессой, захотел узнать что-либо о любовных связях самого рассказчика.
– А вы, любезный друг, – обратился он к Арамису, – вы, так занимательно рассказывающий о чужих связях с баронессами, графинями и принцессами?
– Извините, – прервал его Арамис, – я говорю о подобных вещах лишь потому, что Портос сам повсюду говорит об этом, он кричал о том и при мне. Но будьте уверены, д’Артаньян, что если бы я знал это из другого источника или если бы Портос мне это доверил, то не было бы духовника скромнее меня.
– Не сомневаюсь, – возразил д’Артаньян, – но мне кажется, вы сами достаточно знакомы с гербами, доказательством чему служит известный вам платок, коему я обязан честью быть знакомым с вами.
На этот раз Арамис не рассердился, но, приняв самый смиренный вид, ласково отвечал:
– Любезный друг, не забудьте, что я готовлюсь к духовному званию и избегаю всяких светских связей. Платок, который вы у меня видели, был вверен не мне, а забыт у меня одним из моих приятелей. Я был вынужден его взять, чтобы не скомпрометировать этого человека и любимую им женщину. Что же касается меня, то я не имею и не хочу иметь любовницы, следуя в том примеру Атоса, у которого также её нет.
– Но, чёрт возьми, вы же не аббат, раз вы мушкетёр.
– Мушкетёр только на время, дорогой мой, как говорит кардинал, мушкетёр против воли, но в сердце – служитель церкви, поверьте. Атос и Портос втянули меня, чтобы отвлечь в то самое время, когда меня должны были рукоположить, у меня вышла маленькая история с… Но это вас не может интересовать, и я отнимаю у вас драгоценное время.
– Вовсе нет, это меня весьма интересует, – воскликнул д’Артаньян, – тем более что в эту минуту мне совершенно нечего делать.
– Да, но мне пора читать молитвенник, – отвечал Арамис, – а затем я должен написать стихи, о которых меня просила госпожа д’Эгильон, а потом зайти на улицу Сен-Оноре купить румян для госпожи де Шеврёз. Как видите, любезный друг, что если вы не торопитесь, то я, увы, очень тороплюсь.
И Арамис протянул руку своему молодому другу и простился с ним.
Как д’Артаньян ни старался, больше ему ничего не удалось узнать о своих новых друзьях. Он решил верить в настоящем всему, что говорили об их прошлом, надеясь в будущем собрать сведения более верные и более подробные. Пока же он считал Атоса – Ахиллом, Портоса – Аяксом, а Арамиса – Иосифом.
Впрочем, молодые люди жили весело. Атос играл – и всё несчастливо. Но он никогда не занимал ни единого су у своих друзей, хотя его кошелёк был всегда к их услугам. А когда он играл под честное слово, то будил своего кредитора в шесть часов утра, чтобы заплатить ему деньги, проигранные накануне.
С Портосом было иначе: когда он выигрывал, то был спесив и расточителен. Если же проигрывал, то совершенно исчезал на несколько дней, после чего появлялся с лицом бледным и измождённым, но с деньгами в кармане.
Что же касается Арамиса, то он никогда не играл. Он был предурной мушкетёр и прескучный гость за столом. Ему всегда нужно было заниматься.
Иногда, во время застолья, когда каждый из собеседников, увлечённый вином и разгорячённый беседой, полагал, что за столом просидят ещё часа два-три, Арамис посмотрит, бывало, на часы, встанет с любезною улыбкою и простится с обществом, чтобы, как он говорил, пойти посоветоваться с богословом, назначившим ему свидание. Иной раз он спешил домой, чтобы поработать над диссертацией и просил друзей не мешать ему.
При этом Атос улыбался грустною улыбкою, которая так шла его благородному лицу, а Портос пил и клялся, что Арамис никогда не пойдёт дальше сельского священника.
Планше, слуга д’Артаньяна, в первое время радовался своей удаче, когда получал по тридцать су в день и в течение месяца возвращался домой веселёхонький и внимательный к своему господину. Но когда над улицей Могильщиков подул противный ветер, то есть когда пистоли короля Людовика XIII были почти все издержаны, он начал заявлять жалобы, которые Атос находил тошнотворными, Портос – неприличными, а Арамис – смешными. Атос советовал д’Артаньяну рассчитать этого наглеца, Портос советовал предварительно поколотить его, а Арамис полагал, что господин должен слушать только похвалы себе.
– Вам хорошо говорить, – возражал д’Артаньян, – вам, Атос, всегда молчаливому и запрещающему Гримо говорить, и, следовательно, никогда с ним не ссориться. Вам, Портос, который живёт как вельможа и которого лакей ваш, Мушкетон, чтит, как божество, наконец, вам, Арамис, всегда поглощённому богословскими занятиями и внушающему глубокое почтение вашему Базену, человеку кроткому и набожному. А я, не имеющий ни положения, ни средств, я, не будучи ни мушкетёром, ни даже гвардейцем, каким образом могу я внушить привязанность, уважение или страх моему Планше?
– Дело серьёзное! – сказали трое друзей. – Это дело внутреннее. Лакеев, как и женщин, надо сразу же ставить на то место, на котором хочешь, чтобы они стояли. Итак, подумайте.
Д’Артаньян подумал и решил предварительно вздуть Планше, что и исполнил с обычной своей добросовестностью. Потом, отколотив его порядком, запретил ему оставлять службу без разрешения.
– Потому что, – прибавил д’Артаньян, – будущее не уйдёт от меня, я уверен, что скоро наступят лучшие времена. Следовательно, счастье твоё неизбежно, если ты останешься со мной, а я слишком заботливый господин, чтобы расстроить твоё счастье, отпустив тебя по твоей просьбе.
Этот способ действия внушил мушкетёрам большое уважение к политике д’Артаньяна. Планше точно так же был восхищён и уже не заговаривал о том, чтобы уйти.
Жизнь четверых молодых людей стала общей. Д’Артаньян, не имевший никаких привычек, потому что, прибыв из провинции, он попал в общество, совершенно для него новое, быстро усвоил привычки своих друзей.
Вставали зимою около восьми, а летом около шести и отправлялись к господину де Тревилю узнать пароль и положение дел. Д’Артаньян, хоть и не был мушкетёром, исполнял службу вместе с ними с трогательною точностью. Он был всегда в карауле, потому что оставался всегда с тем из своих друзей, кому выпадало нести караульную службу. Его знали в казарме мушкетёров и считали добрым товарищем. Де Тревиль, оценивший его с первого взгляда и привязавшийся к нему, беспрестанно говорил о нём королю.
Три мушкетёра тоже полюбили молодого своего товарища. Дружба, соединившая этих четверых людей, и необходимость видеться три или четыре раза в день – то из-за дуэли, то по делу, то ради удовольствия – заставляли их вечно бегать друг за другом, подобно теням. Неразлучных всегда можно было встретить в поисках друг друга между Люксембургом и площадью Сен-Сюльпис или между улицей Старой Голубятни и Люксембургом.
Между тем обещания де Тревиля сбывались. Однажды король приказал господину Дезессару принять д’Артаньяна кадетом в свою гвардейскую роту. Д’Артаньян надел, вздыхая, этот мундир и готов был отдать десять лет жизни, чтобы променять его на мушкетёрский плащ. Но де Тревиль обещал эту милость не ранее чем после двухгодичного испытания. Испытание это, впрочем, могло быть сокращено, если бы д’Артаньяну встретился случай оказать услугу королю или каким-либо иным способом особо отличиться. Д’Артаньян утешился этим обещанием и на следующий же день вступил в должность.
Тогда настала очередь Атоса, Портоса и Арамиса ходить в караул вместе с д’Артаньяном, так что рота Дезессара со вступлением в неё д’Артаньяна увеличилась на четыре человека.
