Александр Дюма
Три мушкетера
– Нет, – сказал д’Артаньян, – нет, признаюсь. На вашу дорогу меня привёл случай: я видел, что какая-то женщина стучится в окно к моему приятелю.
– К вашему приятелю? – прервала его госпожа Бонасье.
– Конечно, Арамис один из лучших моих друзей.
– Арамис? Это что такое?
– Полноте! Вы ещё скажете мне, что не знаете Арамиса?
– В первый раз слышу это имя.
– Так вы в первый раз приходите к этому дому?
– Конечно.
– И вы не знали, что в нём живёт молодой мужчина?
– Нет.
– Мушкетёр?
– Нет.
– Так вы не к нему приходили?
– Вовсе нет! Да вы видели сами: я говорила с женщиной.
– Это верно. Но эта женщина, вероятно, приятельница Арамиса.
– Я этого не знаю.
– Раз она живёт у него.
– Это меня не касается.
– Но кто она?
– Это не моя тайна.
– Дорогая госпожа Бонасье, вы очаровательны! Но в то же время вы самая таинственная из женщин…
– Разве это мне вредит?
– Нет, напротив, вы обворожительны.
– Так возьмите же меня под руку!
– Охотно, а затем?
– Затем ведите меня.
– Куда?
– Куда я иду.
– Но куда вы идёте?
– Увидите, потому что оставите меня у дверей.
– Нужно ли будет вас подождать?
– Не трудитесь.
– Так вы возвратитесь одна?
– Может быть, да, а может быть, нет.
– Но особа, которая вас потом проводит, будет мужчина или женщина?
– Я ещё не знаю.
– А я узнаю!
– Как так?
– Я подожду, чтобы увидеть, с кем вы выйдете.
– В таком случае прощайте!
– Как так?
– Вы мне не нужны.
– Но вы просили…
– Помощи дворянина, а не надзора шпиона.
– Выражение весьма резкое!
– Как называют тех, кто следит за другими против их желания?
– Нескромными.
– Выражение весьма мягкое.
– Я вижу, сударыня, что надо исполнять всё, что вам угодно.
– Почему же вы лишили себя заслуги сделать это сразу?
– А разве моё раскаяние не заслуга?
– А вы действительно раскаиваетесь?
– Я сам не знаю. Но знаю, что обещаю вам сделать всё, что вам угодно, если только вы дозволите мне проводить вас туда, куда идёте.
– А после вы меня оставите?
– Да.
– Не дожидаясь, когда я оттуда выйду?
– Нет.
– Честное слово?
– Слово дворянина!
– В таком случае берите меня под руку и идём скорее.
Д’Артаньян подал руку госпоже Бонасье, которая взяла её, смеясь и волнуясь, и оба двинулись по направлению к улице Ла-Гарп. Придя в нужное место, молодая женщина, казалось, колебалась, как и на улице Вожирар. Однако она как будто узнала одну дверь и подошла к ней.
– А теперь, – сказала она, – мне нужно войти сюда. Благодарю вас тысячу раз за ваше общество, которое спасло меня от всех опасностей, которым я подверглась бы. Но настало время сдержать ваше обещание. Я пришла, куда мне нужно.
– И вам нечего будет опасаться на обратном пути?
– Разве одних воров.
– А этого разве мало?
– Что они могут у меня отнять? У меня нет ничего с собой.
– Вы забыли прекрасный платок с гербом.
– Какой?
– Тот, который я нашёл у ваших ног и положил вам в карман.
– Молчите, молчите, несчастный! – вскричала молодая женщина. – Или вы хотите погубить меня?
– Вы сами видите, что для вас есть ещё опасность, потому что одно слово заставляет вас содрогаться и вы сознаетесь, что если бы кто-нибудь услышал это слово, вы бы погибли. Послушайте, сударыня, – продолжал д’Артаньян, схватив её за руку и устремив на неё огненный взор, – будьте великодушны, доверьтесь мне. Разве вы не прочли в глазах моих всю привязанность и преданность, которыми преисполнено моё сердце?
– Да, – отвечала госпожа Бонасье, – поэтому спросите меня о моих тайнах, и я скажу вам о них, но чужие тайны – это другое дело.
– Хорошо, – сказал д’Артаньян, – я всёравно их открою. Раз эти тайны могут иметь влияние на вашу жизнь, то они должны стать и моими.
– Берегитесь! – сказала молодая женщина с такой серьёзностью, что д’Артаньян невольно вздрогнул. – О, не вмешивайтесь в то, что касается меня. Не пытайтесь помогать мне в моих делах. Я вас прошу об этом ради того участия, которое я в вас возбудила, ради оказанной вами услуги, которой я не забуду никогда в жизни. Поверьте тому, что я вам говорю. Не занимайтесь мной больше, пусть я для вас больше не существую, как будто вы меня никогда не видели и не знали.
– А Арамис должен сделать то же самое? – сказал д’Артаньян, обидевшись.
– Вот уже во второй или в третий раз вы произносите это имя, а я ведь уже сказала, что я его не знаю.
– Вы не знаете человека, в окно к которому стучались? Вы меня считаете слишком доверчивым, сударыня.
– Признайтесь, что вы сочинили эту историю, чтобы заставить меня проболтаться, и что вы сами выдумали этого человека.
– Я ничего не сочиняю, сударыня, ничего не выдумываю, я говорю истинную правду.
– И вы говорите, что в этом доме живёт ваш друг?
– Говорю и повторяю в третий раз, что в этом доме живёт мой друг и этого друга зовут Арамисом.
– Всё это объяснится позже, – прошептала молодая женщина, – а теперь замолчите.
– Если бы вы могли читать в моём сердце, – сказал д’Артаньян, – то увидели бы в нём столько любопытства, что сжалились бы надо мною, и столько любви, что тотчас же удовлетворили бы моё любопытство. Нельзя бояться тех, кто вас любит.
– Вы очень скоро заговорили о любви, – сказала молодая женщина, качая головою.
– Потому что любовь быстро овладела мною, и в первый раз, а мне нет ещё и двадцати.
Молодая женщина бросила на него внимательный взгляд.
– Послушайте, я уже напал на след, – продолжал д’Артаньян. – Три месяца тому назад я чуть было не подрался с Арамисом из-за платка, подобного тому, который вы показали этой женщине, что была в его доме, из-за платка с такой же меткой, я убеждён в этом.
– Вы утомили меня своими вопросами, – сказала молодая женщина.
– Но вы, сударыня, такая осторожная, подумайте, если вас задержат с этим платком и отберут его, разве это вас не скомпрометирует?
– Почему? Разве инициалы на нём не мои: К. Б. – Констанция Бонасье?
– Или Камилла де Буа-Трасси.
– Молчите, говорю вам, молчите! Если для вас ничего не значит моя безопасность, то подумайте о собственной.
– О моей?
– Да, о вашей. Знакомство со мной угрожает вашей свободе, вашей жизни.
– В таком случае я вас не оставлю.
– Послушайте, – сказала молодая женщина умоляющим голосом и сложив руки, – именем неба, именем чести военного, чести дворянина, удалитесь! Слышите, бьёт полночь: меня ждут в этот час.
– Сударыня, – сказал молодой человек, поклонившись, – я не могу отказать, когда меня так просят. Будьте довольны, я удаляюсь.
– И вы не станете следовать за мною и подсматривать?
– Я тотчас же возвращусь домой.
– О, я знала, что вы честный молодой человек! – воскликнула госпожа Бонасье, протягивая ему руку и берясь другою за молоток маленькой двери, почти невидимой в стене.
Д’Артаньян схватил поданную ему руку и горячо поцеловал её.
– Ах, лучше бы я никогда не встречал вас! – вскричал д’Артаньян с грубой наивностью, которую женщины часто предпочитают изысканной вежливости, потому что она открывает глубину мыслей и доказывает, что чувство берёт верх над рассудком.
– А я, – сказала госпожа Бонасье почти ласково и пожимая руку д’Артаньяна, не выпускавшего её руки, – а я не стану так говорить: что потеряно сегодня, не потеряно для будущего. Кто знает, если я буду свободна когда-нибудь, не удовлетворю ли я вашего любопытства?
– Обещаете ли вы то же моей любви? – вскричал д’Артаньян, вне себя от радости.
– О, в этом отношении я не могу дать обещаний. Это будет зависеть от чувства, которое вы сумеете вселить в меня.
– Итак, сегодня, сударыня…
– Сегодня я питаю к вам ещё только признательность.
– Ах, вы слишком милы, – сказал д’Артаньян с грустью, – и злоупотребляете моей любовью.
– Нет, я пользуюсь вашим великодушием, вот и всё. Но, поверьте, есть люди, умеющие не забывать своих обещаний.
– О, вы делаете меня счастливейшим из людей! Не забудьте этого вечера, не забудьте вашего обещания!
– Будьте покойны, когда будет нужно, я всё вспомню. Ну, ступайте же, ступайте, ради бога: меня ждали ровно в полночь, я уже опоздала.
– На пять минут.
– Да, но в иных обстоятельствах пять минут – пять веков.
– Когда любишь!
– А кто вам говорит, что я имею дело не с влюблённым?
– Так вас ждёт мужчина! – вскричал д’Артаньян. – Мужчина?
– Вот опять начинается допрос, – сказала госпожа Бонасье с беглой улыбкой, скрывавшей нетерпение.
– Нет-нет, я ухожу, я верю вам, я хочу, чтобы вы оценили мою преданность, хотя бы эта преданность была продиктована только глупостью. Прощайте, сударыня, прощайте!
И, словно не в силах отпустить руку, которую держал, иначе как оторвавшись от неё, он бросился бежать, а госпожа Бонасье постучалась, как и в первый раз, в ставни тремя медленными и ровными ударами. Добежав до угла улицы, д’Артаньян обернулся: дверь приоткрылась и захлопнулась – хорошенькая галантерейщица исчезла.
Д’Артаньян двинулся дальше. Он дал слово не подсматривать за госпожой Бонасье, и если бы даже его жизнь зависела от того, куда она пошла, или от того, кто её проводит, д’Артаньян возвратился бы домой, потому что сказал, что возвратится. Пять минут спустя он был уже на улице Могильщиков.
– Бедный Атос, – говорил он себе под нос, – он не будет знать, что всё это значит. Он, верно, заснул, ожидая меня, или вернулся домой и узнал, что к нему приходила женщина. Женщина у Атоса! Но ведь и у Арамиса была женщина. Всё это очень странно! Хотел бы я знать, чем всё это кончится.
– Плохо, сударь, плохо, – отвечал голос, в котором молодой человек узнал голос Планше, ибо, разговаривая сам с собою, как это бывает с очень озабоченными людьми, он обнаружил, что стоит у лестницы, ведущей в его комнату.
– Что плохо? Что ты хочешь сказать, дурак? – спросил д’Артаньян. – Что случилось?
– Всякого рода несчастья.
– Какие?
– Во-первых, господин Атос взят под стражу!
– Взят под стражу! Атос взят под стражу! За что?
– Его нашли у вас и приняли за вас.
– А кто его взял под стражу?
– Караул, приведённый людьми в чёрном, которых вы обратили в бегство.
– Почему же он не назвал своего имени? Почему не сказал, что он не причастен к этому делу?
– Он и не подумал. Напротив, он подошёл ко мне и сказал: «Сейчас твоему господину нужна свобода, а не мне, потому что он знает всё, а я не знаю ничего. Его сочтут арестованным, и это поможет ему выиграть время. Через три дня я скажу своё имя, и меня должны будут выпустить».
– Браво, Атос! Благородная душа! – прошептал д’Артаньян. – Я узнаю его! И что же сделала стража?
– Четверо из них увели его в Бастилию или в Фор-Левек, двое остались с этими людьми, которые всё перешарили и забрали все бумаги. Наконец, ещё двое во время обыска караулили у дверей. А когда всё кончилось, они ушли, опустошив дом и оставив двери открытыми.
– А Портос и Арамис?
– Я их так и не нашёл, они к вам не приходили.
– Но они могут прийти с минуты на минуту, ты же велел передать им, что я их жду?
– Да, сударь.
– Смотри ж, ни шагу отсюда! Если они придут, то скажи им, что со мною случилось. Пусть они ждут меня в трактире «Сосновая шишка». Здесь оставаться опасно: за домом, может быть, следят. Я отправлюсь к господину де Тревилю, чтобы известить его обо всём, и потом присоединюсь к ним.
– Хорошо, сударь, – сказал Планше.
– Но ты останешься, ты не будешь бояться? – сказал д’Артаньян, остановившись на полпути, чтобы вдохнуть в своего слугу мужество.
– Будьте спокойны, сударь, – сказал Планше, – вы меня ещё не знаете: я бываю храбр, когда решу быть храбрым, главное – надо решиться. Впрочем, я – пикардиец!
– Значит, решено, – сказал д’Артаньян, – ты скорее дашь себя убить, нежели оставишь свой пост.
– Да, сударь, я сделаю всё, чтобы доказать вам мою привязанность.
– Хорошо, – буркнул д’Артаньян про себя. – По-видимому, способ, применённый мной, весьма действенный. Я повторю его при случае.
И со свойственной ему быстротою, хотя и уставший от беготни за день, д’Артаньян снова отправился на улицу Старой Голубятни.
Он не застал де Тревиля дома: его рота несла караул в Лувре, и он был в Лувре со своею ротою.
Надо было непременно добраться до де Тревиля: необходимо было известить его о случившемся. Д’Артаньян решил попытаться проникнуть в Лувр. Его мундир гвардейца роты Дезессара должен был служить ему пропуском.
Он пошёл по улице Малых Августинцев и потом по набережной к Новому мосту, хотел было переправиться на пароме, но, спустившись к реке, опустил руку в карман и обнаружил, что ему нечем заплатить за переправу.
Дойдя до улицы Генего, д’Артаньян увидел, как из-за угла улицы Дофина вышли двое, походка их его поразила.
Это были мужчина и женщина.
Женщина издалека была похожа на госпожу Бонасье, а мужчина был вылитый Арамис. Кроме того, на незнакомке был чёрный плащ, точно такой же, как и на госпоже Бонасье.
А на мужчине был мушкетёрский мундир.
У женщины был опущен капюшон, а мужчина закрывал платком лицо; двойная предосторожность эта показывала, что оба они не хотели быть узнанными.
Они взошли на мост. Это был путь д’Артаньяна, потому что и он направлялся в Лувр. Д’Артаньян последовал за ними.
Он не прошёл и двадцати шагов, как был совершенно убеждён, что женщина эта – госпожа Бонасье, а мужчина – Арамис.
В ту же минуту он почувствовал в сердце укол ревности.
Ему изменили и друг, и та, которую он уже обожал как возлюбленную. Госпожа Бонасье божилась ему, что не знает Арамиса, а четверть часа спустя после этих клятв он встречает её под руку с ним.
Д’Артаньян и не подумал, что знает хорошенькую галантерейщицу не более трех часов, что она не обязана ему ничем, кроме благодарности за защиту от людей в чёрном, и что она ему ничего не обещала. Он считал себя оскорблённым, обманутым, осмеянным любовником. Кровь и гнев залили ему лицо, он решил всё выяснить немедленно.
Молодая женщина и её спутник заметили, что их преследуют, и ускорили шаг. Д’Артаньян пустился бежать, обогнал их, потом развернулся к ним лицом, когда они поравнялись с изваянием «Самаритянки», освещённой фонарём, проливавшим свет на эту часть моста.
Д’Артаньян остановился перед ними, они были вынуждены тоже остановиться.
– Что вам угодно, сударь? – спросил мушкетёр, отступая на шаг и произнося эти слова с иностранным акцентом, доказавшим д’Артаньяну, что в одной части своих предположений он ошибся.
– Это не Арамис! – воскликнул он.
– Нет, сударь, это не Арамис, и по вашему восклицанию я вижу, что вы меня приняли за другого, и прощаю вас.
– Вы меня прощаете! – вскричал д’Артаньян.
– Да, – сказал иностранец, – дайте же мне пройти, раз я вам не нужен.
– Вы правы, сударь, – сказал д’Артаньян, – не вы мне нужны, а эта дама.
– Эта дама! Вы её не знаете, – сказал иностранец.
– Вы ошибаетесь, сударь, я её знаю.
– Ах, – сказала госпожа Бонасье с упрёком, – я поверила вашему слову солдата и дворянина и думала, что могу на него положиться.
– А вы, сударыня, – сказал д’Артаньян, смешавшись, – вы мне обещали…
– Возьмите мою руку, сударыня, – сказал иностранец, – и идёмте.
Д’Артаньян, поражённый, убитый, уничтоженный всем тем, что с ним случилось, стоял скрестив руки перед мушкетёром и госпожой Бонасье.
Мушкетёр сделал два шага вперёд и отстранил д’Артаньяна рукою.
Д’Артаньян отскочил и вынул шпагу. В то же время с быстротою молнии иностранец вынул свою.
– Ради бога, милорд! – вскричала госпожа Бонасье, бросаясь между противниками и хватая их шпаги обеими руками.
– Милорд! – вскричал д’Артаньян, у которого вдруг блеснула мысль. – Милорд! Простите, сударь, вы не…
– Герцог Бекингем, – сказала госпожа Бонасье вполголоса. – Теперь вы можете всех нас погубить.
– Милорд, сударыня, простите, ради бога. Но я люблю её, милорд, и я ревнив. Вы знаете, что такое любовь, простите мне и скажите, как я могу пожертвовать жизнью за вашу светлость.
– Вы храбрый молодой человек, – сказал Бекингем, протягивая д’Артаньяну руку, которую тот почтительно пожал, – вы предлагаете мне ваши услуги, я принимаю их. Проводите нас на расстоянии двадцати шагов до Лувра и, если кто за нами последует, убейте его!
Д’Артаньян взял обнажённую шпагу под мышку, пропустил госпожу Бонасье и герцога на двадцать шагов вперёд и двинулся за ними, готовый в точности исполнить поручение благородного и изящного министра Карла I.
К сожалению, преданному юноше не представился случай дать герцогу это доказательство своей преданности, и молодая женщина и её кавалер вошли в Лувр через калитку с улицы Эшель, никем не потревоженные.
Д’Артаньян же немедленно отправился в трактир «Сосновая шишка», где его уже поджидали Портос и Арамис.
Не объясняя, для чего он их обеспокоил, он им просто сказал, что покончил один то дело, для которого, как ему казалось, могло потребоваться их содействие.
А теперь, увлекаемые нашим рассказом, предоставим нашим приятелям разойтись по домам, а сами проследуем по извилинам Лувра за герцогом Бекингемом и его спутницей.
Глава XII
Джордж Вильерс, герцог Бекингем
Госпожа Бонасье и герцог вошли в Лувр без затруднения. Госпожа Бонасье была хорошо известна как женщина, служащая при королеве, на герцоге был мундир мушкетёра господина де Тревиля, рота которого, как мы уже сказали, была в тот вечер в карауле. К тому же Жермен был на стороне королевы, и если бы что случилось, то госпожу Бонасье обвинили бы только в том, что она ввела в Лувр своего любовника. Она брала бы грех на себя: репутация её погибла бы, это правда, но что значит для света репутация жены какого-то торговца?
Войдя во двор, герцог и молодая женщина прошли вдоль стены около двадцати пяти шагов, а там госпожа Бонасье толкнула маленькую дверь, открытую днём, но обыкновенно запертую ночью. Дверь отворилась. Они вошли и очутились в полной темноте, но госпожа Бонасье знала все ходы и переходы этой части Лувра, предназначенной для служащих во дворце. Она закрыла за собой дверь, взяла герцога за руку, сделала несколько шагов ощупью, схватилась за перила, ощупала ногой ступеньку и начала подниматься по лестнице. Герцог сосчитал два этажа. Потом она взяла вправо, прошла по длинному коридору, спустилась на один этаж, сделала ещё несколько шагов, вставила ключ в замок, открыла дверь и подтолкнула герцога в комнату, освещённую ночной лампой, сказав ему негромко: «Останьтесь здесь, господин герцог, сюда придут». Потом она вышла в ту же дверь и заперла её на ключ, так что герцог остался пленником в буквальном смысле слова.
Впрочем, очутившись в полном одиночестве, герцог Бекингем, надо сказать, не ощутил ни малейшего страха. Одной из отличительных черт его характера была жажда приключений и пристрастие ко всему необыкновенному, романическому. Храбрый, смелый, предприимчивый, он не в первый раз рисковал жизнью в подобных похождениях. Он узнал, что мнимое послание от Анны Австрийской[19], по которому он прибыл в Париж, было не что иное, как западня. Но вместо того чтобы возвратиться в Англию, он, воспользовавшись ситуацией, в которой он невольно оказался, объявил королеве, что не уедет, не увидевшись с нею. Королева сначала решительно отказала. Потом, опасаясь, как бы герцог в пылу отчаяния не пошёл на какой-нибудь безрассудный поступок, она уже решилась принять его и лично просить его немедленно уехать. Но в тот самый вечер госпожа Бонасье, которой поручено было отправиться за герцогом и привести его в Лувр, была похищена. Два дня никто не знал, что с ней, и дело остановилось. Но когда она снова оказалась на свободе и смогла связаться с Ла Портом, всё пошло своим чередом, и она исполнила опасное поручение, которое, если бы не похищение, было бы выполнено тремя днями раньше.
Бекингем, оставшись один, подошёл к зеркалу. Мундир мушкетёра очень шёл ему.
Ему было тридцать пять лет, и он по справедливости слыл самым красивым мужчиной и самым изящным кавалером Франции и Англии.
Любимец двух королей, несметно богатый, всемогущий в государстве, которое он будоражил по своей прихоти и усмирял по своему капризу, Джордж Вилльерс, герцог Бекингемский, вёл сказочное существование, которое продолжает удивлять потомков и спустя столетия.
Уверенный в себе, убеждённый в своём могуществе и зная, что он недосягаем для законов, управляющих людьми, он шёл прямо к намеченной им цели, сколь ни была бы она высока и ослепительна, так что для другого было бы безумием даже мечтать о ней. Именно поэтому ему удалось добиться встреч с прекрасной и гордой Анной Австрийской и, ослепив её блеском своей личности, заставить полюбить себя.
Итак, как мы сказали, Джордж Вилльерс стоял перед зеркалом, поправляя свои волнистые белокурые волосы, немного примятые шляпою, подкручивая усы, и, с сердцем, исполненным радости, гордый и счастливый тем, что приближается давно желанная минута, улыбнулся своему отражению с достоинством и обнадёживающе.
В эту минуту приоткрылась дверь, скрытая в обивке стены, и вошла женщина. Бекингем увидел её в зеркале. Он вскрикнул. Это была королева!
Анне Австрийской было тогда лет двадцать шесть – двадцать семь, и она находилась во всём блеске своей красоты.
Походка её была походкой королевы или богини, её прекрасные глаза с изумрудным отливом были исполнены кротости и величия.
Маленький яркий её рот не портила даже нижняя губа, как у всех отпрысков австрийского королевского дома, слегка выдававшаяся вперёд. Этот ротик был обворожителен при улыбке и полон презрения в минуты высокомерия.
Кожа её славилась своею нежностью и бархатистостью, её руки и плечи были необыкновенной красоты, и все поэты той эпохи воспевали их как несравненные.
Наконец, волосы её, которые из белокурых, какими они были в ранней юности, стали теперь каштановыми, завитые и густо напудренные, прекрасно окаймляли её лицо, которому самый строгий судья мог бы пожелать только поменьше яркости, а самый взыскательный ваятель – чуть больше тонкости в очертаниях носа.
Бекингем был ослеплён. Никогда прежде Анна Австрийская не казалась ему столь прекрасной во время празднеств, балов и увеселений, как в эту минуту, одетая в простое платье из белого атласа. Её сопровождала донья Эстефания, единственная из её приближённых испанок, не изгнанная ревностью короля и преследованиями Ришелье.
Анна Австрийская сделала шаг навстречу герцогу. Бекингем бросился к её ногам и, прежде чем королева успела помешать ему, поцеловал подол её платья.
– Герцог, вы уже знаете, что не я велела писать к вам?
– О да, ваше величество! – воскликнул герцог. – Я знаю, что был глупцом, безумцем, когда поверил, что лёд может согреться, что мрамор может ожить, но когда любишь сам, то легко веришь в любовь. Впрочем, я не напрасно совершил это путешествие: я вижу вас.
– Да! – отвечала Анна. – Но вы знаете, почему и для чего вижу я вас, милорд? Потому что, нечувствительный ко всем моим горестям, вы упорно остаётесь в городе, где ваша жизнь и моя честь подвергаются опасности. Я вижу вас, чтобы сказать вам, что нас разделяет всё: глубина морей, вражда государств, святость клятв. Сопротивляться всему этому было бы кощунством. Словом, я вас вижу, чтобы сказать вам, что мы не должны больше видеться.
– Говорите, государыня, говорите, – сказал Бекингем, – сладость вашего голоса смягчает жестокость ваших слов. Вы говорите о кощунстве; но кощунство – в разлуке сердец, созданных богом одно для другого.
– Милорд, – вскричала королева, – вы забываете, что я вам не говорила никогда, что я вас люблю!
– Но вы мне также не говорили никогда, что вы меня не любите. И действительно, такие слова были бы со стороны вашего величества слишком большой неблагодарностью. Потому что скажите мне, где найдёте вы любовь, подобную моей, любовь, которую не могут погасить ни время, ни разлука, ни отчаяние, любовь, которая довольствуется потерянной лентой, брошенным взглядом, оброненным словом. Три года назад я увидел вас в первый раз и три года люблю вас такой любовью. Хотите, я вам скажу, как вы были одеты в первый раз, когда я вас увидел? Хотите, я опишу подробно все украшения, какие тогда на вас были? Я вас вижу словно сейчас: вы сидели на подушках, по испанскому обычаю, на вас было зелёное атласное платье с золотым и серебряным шитьём. Широкие ниспадающие рукава собраны у локтя и скреплены бриллиантовыми застёжками так, что были видны ваши восхитительные руки. Вокруг шеи – кружевная рюшь. На голове маленькая шапочка того же цвета, что и платье, и на шапочке – перо цапли. Я закрываю глаза и вижу вас такой, какая вы были тогда, открываю их – и вижу такой, какая вы сейчас, то есть в сто раз прекраснее.
– Какое безумие, – прошептала Анна Австрийская, которая не могла сердиться на герцога за то, что он так верно сохранил её образ в своём сердце, – какое безумие питать бесполезную страсть такими воспоминаниями!
– Чем же я стану жить? У меня одни только воспоминания. Они – моё блаженство, моё сокровище, моя надежда. Каждая встреча с вами – это драгоценный камень, который я прячу в сокровищницу моего сердца. Это четвёртый, вами брошенный и мною поднятый, потому что за три года я видел вас только четыре раза: первый раз – о котором я вам сказал, второй – у герцогини де Шеврёз, третий – в Амьенских садах…
– Герцог, – сказала королева, покраснев, – не говорите об этом вечере.
– О нет, напротив, будем говорить о нём: это самый счастливый вечер моей жизни. Помните, как прекрасна была ночь? Какой был тёплый, благоуханный воздух, какое синее, звёздное небо! Ах, в тот вечер я мог на миг остаться с вами наедине; вы были готовы доверить мне всё: одиночество вашей жизни, печали вашего сердца. Вы опирались на мою руку, вот на эту. Склонив к вам голову, я чувствовал на своём лице прикосновение ваших чудесных волос, и при каждом из этих прикосновений дрожь пробегала по всему моему телу. О королева, королева! Вы не знаете, сколько такое мгновение заключает в себе небесных радостей, райских блаженств! Богатство, славу, все дни, что мне осталось жить, я отдам за такое мгновение, за такую ночь! Потому что в эту ночь, клянусь вам, в эту ночь вы любили меня.
– Да, милорд, возможно, что влияние места, прелесть вечера, обаяние вашего взгляда, эти тысячи обстоятельств, соединяющихся иногда, чтобы погубить женщину, вооружились против меня в тот роковой вечер. Но вы видели, милорд, королева поспешила на помощь к слабой женщине: при первом же слове, которое вы осмелились мне сказать, при первой дерзости, на которую я должна была ответить, я позвала свою служанку.
– О да, да, это правда, и всякая другая любовь, кроме моей, не выдержала бы этого испытания! Но моя любовь вышла из него ещё более пламенной и вечной. Вы думали скрыться от меня, возвратясь в Париж, вы думали, что я не дерзну оставить сокровища, порученное моим государем моему попечению. Ах, что мне все сокровища мира, все короли земли! Неделю спустя я возвратился. На этот раз вам нечего было мне сказать. Я рисковал милостью короля, жизнью, чтобы увидать вас хотя бы на секунду. Я даже не коснулся вашей руки! И вы меня простили, видя мою покорность и раскаяние.
– Да, но клевета воспользовалась всеми этими безумствами, к которым я была непричастна, вы это знаете, милорд. Король, подстрекаемый кардиналом, разгневался страшно. Госпожу Верне удалили, Пютанжа изгнали, госпожа де Шеврёз впала в немилость, и когда вы хотели возвратиться во Францию в качестве посла, то король, вспомните, милорд, сам король тому воспротивился.
– Да. И Франция заплатит войной за отказ своего короля. Я вас не могу больше видеть – в этом случае я хочу, чтобы вы каждый день обо мне слышали. Какая, полагаете вы, была цель экспедиции на остров Ре и союза с протестантами Ла-Рошели, который я подготавливаю? Удовольствие видеть вас! У меня нет надежды с оружием в руках захватить Париж, я это знаю. Но за этой войной последует мир, мир этот потребует уполномоченного, этим уполномоченным буду я. Тогда мне не посмеют отказать в приёме, и я возвращусь в Париж, я увижу вас и буду счастлив хоть на минуту. Конечно, тысячи людей заплатят за моё счастье своими жизнями, но что мне до этого, лишь бы я мог видеть вас! Всё это, может быть, совершенно безрассудно и даже безумно, но, скажите, у какой женщины был обожатель более влюблённый, у какой королевы – слуга более преданный?
– Милорд, милорд, вы для вашей защиты призываете слова, вас самого обвиняющие. Милорд, все эти доказательства любви, которые вы хотите дать мне, почти преступления.
– Потому что вы меня не любите. Если бы вы меня любили, вы бы смотрели на всё другими глазами, если бы вы меня любили, о, если бы вы меня любили, это было бы слишком большим счастьем, и я сошёл бы с ума. Ах, госпожа де Шеврёз, о которой вы сейчас упомянули, она была не столь жестока, как вы. Голланд любил её, и она ответила на его любовь.
– Госпожа де Шеврёз не королева, – прошептала Анна Австрийская, невольно побеждённая выражением столь глубокой страсти.
– Так если бы вы не были королевою, вы бы меня любили, скажите, вы бы меня любили? Я тогда могу думать, что это ваш сан делает вас жестокой ко мне, я могу думать, что если бы вы были госпожой де Шеврёз, то бедный Бекингем мог бы надеяться? Благодарю вас за эти дорогие слова, о моя прекрасная королева, тысячу раз благодарю!
– Ах, милорд, вы не так поняли, не так истолковали мои слова, я не хотела сказать…
– Молчите! Молчите! – сказал герцог. – Если я счастлив заблуждением, то не отнимайте его у меня. Вы сами сказали, меня завлекли в западню. Быть может, она будет стоить мне жизни, потому что с некоторых пор меня не покидает предчувствие, что я скоро умру.
И герцог улыбнулся печальной и вместе с тем прелестною улыбкою.
– О боже мой! – вскричала Анна Австрийская с выражением ужаса, доказывавшим, что она принимала в герцоге гораздо больше участия, чем хотела показать.
– Я вам говорю это не для того, чтоб испугать вас, сударыня, нет! То, что я говорю вам, даже смешно, и я, право, не придаю значения подобным вещам, но это слово, которое вы только что произнесли, эта надежда, которую почти подали мне, вознаградили меня за всё, даже и за жизнь мою.
– Да, – сказала Анна Австрийская, – и у меня, герцог, бывают предчувствия, и у меня бывают сны. Мне снилось, что я вижу вас раненого, окровавленного.
– В левый бок, не правда ли, ножом? – прервал Бекингем.
– Да, именно так, милорд, именно так: в левый бок, ножом. Откуда вы могли узнать, что это мне приснилось? Я доверила это только Богу, и то в молитве.
– Я большего не желаю. Вы меня любите, государыня. Этого довольно.
– Я вас люблю, я?
– Да, вы. Разве Бог посылал бы нам одни и те же сны, если бы вы меня не любили? Имели ли бы мы одни и те же предчувствия, если бы наши жизни не соприкасались сердцами? Вы меня любите, королева, и вам будет жаль меня?
– О боже мой, боже мой! – вскричала Анна Австрийская. – Это свыше моих сил! Послушайте, герцог, ради Бога, уйдите, уезжайте! Не знаю, люблю ли я вас или нет, но я знаю, что не буду клятвопреступницею. Сжальтесь же надо мною и уезжайте. О, если вас убьют во Франции, если вы умрёте во Франции, если я должна буду думать, что ваша любовь ко мне была причиной вашей смерти, я никогда не утешусь, я сойду с ума. Уезжайте, уезжайте, умоляю вас!
